Записки степняка.
Былъ пасмурной, зимній день. Съ самаго утра шла метель, дулъ сильный вѣтеръ. Въ моей холостой квартирѣ было темно, мрачно, непріютно... Дѣла не было; изъ знакомыхъ пріѣхать было некому: кто отправился въ празднику,-- былъ послѣдній день масляницы, прощеный день, -- кто сидѣлъ дома, въ кругу семьи. Моя семья была далеко...
Большіе стѣнные часы безукоризненно отбивали тактъ. Они одни только нарушали сумрачную тишь, окружавшую меня,-- они да смутный шумъ вьюги, бушевавшей за окнами... Книгъ не было, только вчера отослалъ въ городскую библіотеку обмѣнить на новыя.
Тоска одолѣвала меня... Я и курилъ безпрестанно, и вымѣривалъ тяжелыми шагами мою длинную комнату, и безсознательно всматривался въ волны снѣга, бившія въ стекла... А тоска росла пуще и пуще... Пошли бродить думы, воспоминанія... все горькія, невеселыя, подстать къ погодѣ, подстать къ скучному сумраку, лившему въ окна... Напрасно я розискивалъ въ этихъ думахъ, въ этихъ воспоминаніяхъ, яркаго, свѣтлаго луча, напрасно напрягалъ память, вызывая его, этотъ лучъ, эту ободряющую полосу свѣта... Все было -- сплошная, одуряющая тьма... Моя память упорно отказывалась воспроизвести свѣтлое, радостное, и, какъ-бы издѣваясь надо мной, назойливо рисовала все скверное, все мучительное моего прошлаго... Рядъ фактовъ, одинъ другого безотраднѣе, одинъ другого тяжелѣе, вставали и медленно проходили передо мною, каждый отзываясь тупою болью въ сердцѣ... И какъ живо представлялись мнѣ эти факты... Съ какой убійственной ясностью подробностей!... Они угнетали меня... Они заполоняли мою мысль, мои чувства... Мало-по-малу, самое желанье радости и свѣта остывало во мнѣ, обезсиленное наплывомъ горя... Все во мнѣ переполнилось этимъ горемъ, этою тоскою... Не той тихой, меланхолической тоской, которая часто неразрывна и съ хорошими минутами, а той, отъ которой бѣжать хочется, куда глаза глядятъ, или разбить голову объ стѣну...
"Хоть бы поѣхать куда!" -- вырвалось у меня. А куда сунешься, куда поѣдешь въ такую бѣшеную погоду? Куда вырвешься изъ этой проклятой норы?.. Я съ ненавистью оглянулъ комнату.
Полусумракъ тускло освѣщалъ бѣлыя каменныя стѣны, чисто вымытый полъ, стеклянный шкафъ съ кипами запыленныхъ бумагъ.
Маятникъ неутомимо отчеканивалъ тактъ... Вьюга металась въ окна... Гдѣ-то подъ поломъ скреблась мышь...
Невыносимо...
"Поѣду къ Панкратову,-- рѣшилъ я,-- что-жъ что погода?.. Три часа ѣзды -- не много".
Былъ часъ пополудни.
До Панкратова считалось 30 верстъ. "Ѣду!" -- проговорилъ я, упрямо отгоняя назойливыя мысли о погодѣ, о скверной дорогѣ... Изъ дома меня словно гналъ кто...
-----
Выѣхалъ я изъ своей Берёзовки въ два часа. Въ полѣ несла сильная подзёмка... Вѣтеръ гналъ безпорядочными волнами сухой снѣгъ. Въ двадцати шагахъ ничего не было видно. Но съ дороги снѣгъ сметало, и ѣхать было можно. Колокольчики глухо звенѣли подъ дугою, прозябшія пристяжныя уносили на славу...
-- Эй, потрогивай, Яковъ, не рано!-- покрикивалъ я,-- глубоко вдыхая холодный воздухъ, и выставляя лицо въ упоръ рьяному вѣтру.
-- Ну, вы, дѣти!-- погонялъ Яковъ, слегка покачиваясь на облучкѣ, и "дѣти" неслись, взрывая рыхлые сугробы... Духъ захватывало... Что-то свѣжее, бодрое разливалось по жиламъ...
А "погода" все усиливалась. Надъ полемъ ложился сумракъ. Тяжелыя тучи облегали небо. Вѣтеръ свирѣпѣлъ...
-- Эй, пріуныли голубчики!..-- понукалъ расходившуюся тройку Яковъ, молодцевато посвистывая и помахивая кнутикомъ... И тройка неслась... Колокольчики стонали и захлебывались... Пристяжныя отфыркивались отъ снѣга, влипавшаго въ ихъ горячія ноздри... Подъ полозьями скрипѣла морозная дорога... Вешки сѣрыми пятнами мелькали сквозь клубы снѣга...
Проѣхали пятнадцать верстъ. Потянулась длинными рядами избъ Большая-Берёзовка. Сумракъ сгущался... Изъ свинцовыхъ тучъ, низко прилегшихъ къ землѣ, повалилъ снѣгъ; вѣтеръ крутилъ его и разгонялъ по полю... Лошади начинали уставать. Колокольчики звенѣли порывисто, словно нехотя...
-- Не ночевать ли намъ, Яковъ, а?
-- Ну... съ чего... Тутъ, по рѣкѣ-то, до Розсошнаго доберемся...
До Розсошнаго считалось семь верстъ.-- Ступай до Розсошнаго!
Опять выѣхали въ поле. Дорога виднѣлась только подъ копытами лошадей, и становилась тяжелою. Повѣяло сильныхъ холодомъ. Быстро вечерѣло...
Добрались кое-какъ до Розсошнаго. Оставалось восемь верстъ... Дорогу положительно заваливало... Посовѣтовались мы съ возницей: "что дѣлать?-- ѣхать безъ проводника немыслимо, ночевать не хочется, пути-то немного осталось"... Порѣшили искать проводника. Остановили лошадей среди улицы, и Яковъ пошелъ по ряду избъ, ужъ кое-гдѣ мигающихъ огоньками...
Поиски оказались неудачными... Все было мертвецки пьяно ради прощенаго дня, а если и попадался трезвый, то или запрашивалъ нелѣпыя деньги, или прямо посылалъ "въ чорту"... Яковъ сообщалъ мнѣ о неуспѣхѣ, но не бросалъ попытки и все ходилъ по овнамъ.
А темь все надвигалась да надвигалась. Становился настоящій вечеръ. Снѣгъ до такой степени усилился, что съ одной стороны улицы не было видно другой... Только огоньки смутно мерцали въ окошкахъ. Впрочемъ, вблизи было видно,-- темь была какая-то сѣрая...
-- Какъ же быть, нѣту...-- подошелъ во мнѣ Яковъ.
-- Ну, что-жъ, дѣлать нечего -- надо ночевать... Иди, розыскивай ночлегъ...
Пошелъ мой возница съ просьбой о ночлегѣ... Я сидѣлъ въ саняхъ и терпѣливо дожидался его, съ напряженнымъ вниманіемъ вслушиваясь въ плаксивое завыванье вьюги... Рѣдко, рѣдко прерывалось это завыванье: смутно донесется залихватская пѣсня, исполняемая пьянымъ голосомъ гдѣ-то далеко, на краю села... отрывисто звякнутъ колокольчики отъ нетерпѣливаго движенія коренной, и опять монотонное, ноющее завыванье...
Къ санямъ подошелъ Яковъ и еще кто-то въ плохомъ карявомъ зипунишкѣ.
-- Вотъ берется проводить за два рубля!
-- А ты не пьянъ?-- обращаюсь я къ зипуну, съ трудомъ отрываясь отъ тоскливыхъ звуковъ вьюги.
-- Росники въ ротъ не бралъ...-- отвѣчаетъ зипунъ, хватаясь за шапку. Въ голосѣ какая-то истома чудится, отъ всей фигуры вѣетъ безпомощностью и крайнимъ смиреніемъ...
-- Ну, ладно. Какъ же ты, верхомъ, что-ль поѣдешь?
-- Да поѣдемте ко мнѣ, тамъ видно будетъ... Вотъ у свата былъ, прощался...-- неизвѣстно для чего прибавилъ онъ, мѣшковато усаживаясь на облучкѣ.
Тронулись, ѣдемъ. Зипунъ кажетъ безчисленные переулки. Вѣтеръ рвется и воетъ въ тѣсномъ пространствѣ и назойливо заворачиваетъ воротникъ моей шубы. Лошади поминутно прерываютъ рысь въ глубокихъ сугробахъ... Наконецъ, избы рѣдѣютъ, и видно ужъ чистое поле.
-- Далеко дворъ-то твой?
-- Да вотъ неподалеку...-- ёжась и укутываясь въ свой дрянной зипунишко, чуть слышно отвѣчаетъ мужичёнко.
Подъѣхали къ концу села. Одинокая избушка изъ необозженаго кирпича стоитъ на отлетѣ, краемъ къ крутому оврагу. Съ одной сторонѣ избы прилѣплено что-то въ родѣ хлѣва. Давно покинутая борона съ похиленными зубьями придерживаетъ ветхую крышу на избѣ, а вѣтеръ, дико воя, какъ-бы негодуя на слабую преграду, щетинитъ и рветъ изъ-подъ бороны черную, полуистлѣвшую солому. Бѣдно... глухо...
Трубы на крышѣ не было. "Знать по черному", -- подумалъ я.
-- Слѣзайте, погрѣйтесь покуда...
-- Ну, это, пожалуй, не лишнее!
Я стряхнулъ съ себя снѣгъ, налегшій густымъ слоемъ, и направился въ избу. Толкнулъ дверь въ сѣни... Она подалась съ какимъ-то жалобнымъ скрипомъ, снѣгъ ворвался за мною... Ощупью я нашелъ другую дверь,-- та была на болѣе гладкихъ петляхъ и не скрипнула. Тихо я вошелъ въ избу. Удушливымъ, гнилымъ воздухомъ пахнуло на меня... Я остановился у порога. Ребенокъ плакалъ гдѣ-то въ темнотѣ, слабо скрипѣла колыбель...
Плачъ этого ребенка поразилъ меня: мнѣ не доводилось слышать такихъ тоскливыхъ, такихъ ноющихъ нотокъ... Это не было капризное хныканье избалованнаго ребенка, это даже не было выраженіемъ требованія чего-либо. Въ немъ, въ этомъ еле-слышномъ, тягучемъ плачѣ, изрѣдка прерываемомъ такимъ же тихимъ, безпомощнымъ всхлипываніемъ, такъ и чудилась за-сердце хватающая жалоба,-- жалоба на долю, на судьбу, на ту неумолимую судьбу, что бросила въ гниль, тѣсноту и голую, безшабашную бѣдность чистое, ни въ чемъ неповинное, созданіе...
Съ пеленокъ мученикъ.
Вой вѣтра въ разбитую оконницу какъ-то странно подлаживалъ къ дѣтскому плачу: онъ то порывисто заглушалъ ее, то, какъ-бы подъ сурдиною, рабски слѣдилъ за скорбною нотою... Утѣшая и убаюкивая, въ тонъ и гармонію съ этимъ душу надрывающимъ дуэтомъ, слышалась пѣсня матери... Правда, не пѣсня, а причитанье какое-то...
Баю-баюшки-баю
Баю дитятку мою...
Ходитъ котикъ ночевать
Мою дитятку качать...
Я кашлянулъ.
-- Ахъ, Господи!.. Кто-й-то?-- спросилъ слегка встревоженный женскій голосъ.
Я разсказалъ въ чемъ дѣло. Баба засуетилась, нашла свѣтецъ; я услужилъ ей спичкой, и мы соединенными усиліями зажгли огонь. Теленокъ, привязанный у печки, заревѣлъ благимъ матомъ и отчаянно запрыгалъ,-- вѣроятно, обрадовавшись свѣту... Подъ ногами шелестѣла мокрая, перегнившая солома.
-- Охъ, и погода же!.. Да куда-жъ васъ несетъ экую пору?
-- Къ Панкратову.
-- Ишь ты, ближній свѣтъ!..-- баба покачала головой: -- право, оставайтесь... Да я и Гришку не пущу... Ну, долго ли до грѣха!.. Вы ужъ лучше ночуйте; я бы соломы настлала... въ сѣнцахъ свѣжая есть.
Я отказался. Она слезливо посмотрѣла на меня и молча отвернулась къ окну, за которымъ все выше и выше поднимался сугробъ.
Ребенокъ умолкъ; хрипливое, тяжелое дыханье доносилось изъ колыбели. Баба, подгорюнившись, стояла, прислонясь въ печкѣ. Вся она была какая-то жалкая... Выраженіе безпомощности и тоскливой покорности застыло на некрасивомъ, испитомъ лицѣ... Въ голосѣ слышалось уныніе и рѣдко-рѣдко прорывалась какая-то дѣтски-брюзгливая злость. У ней было много общаго съ мужемъ.
-- Что-жъ, маслину-то весело гуляли?-- спросилъ я.
-- И, батюшка, какое ужъ тутъ гулянье... На соль не хватаетъ... Мук а, почитай, на исходѣ, а до новины-то два раза ноги протянешь... Не до гуляньевъ тутъ...
Съ печки робко свѣсилась дѣтская головка.
-- Много у тебя дѣтей-то?
-- Да вонъ мальченка, пяти годочковъ,-- указала она на головку, тотчасъ же юркнувшую въ темноту, -- дѣвчонка еще, да грудной вотъ... Болѣетъ все, нудится... Господь-то не прибираеть его...
Баба тихо вздохнула.
Вошелъ Григорій и шумно сбилъ снѣгъ съ мерзлыхъ лаптей. Зипунъ его былъ подпоясанъ, въ рукахъ пеньковый кнутишко.
-- Ну, ѣдемъ, что-ль?-- обратился онъ ко мнѣ, стараясь не глядѣть въ сторону жены.
-- Пожалуй...
Я поднялся съ лавки.
-- Гриша, куда-жъ ты ѣдешь въ такую вьюгу?.. Ишь, творится-то что... Вѣдь безпремѣнно заблудишь...
-- Небойсь, не сблужу, -- отозвался Григорій, недовольно морща брови.
Баба понурилась и тихо стала качать колыбель: ребенокъ опять занылъ. Мы вышли изъ избы.
Сдержанное всхлипываніе послышалось сзади насъ. Григорій порывисто отворилъ дверь въ избу и вошелъ въ нее. Я остался среди темныхъ, какъ погребъ, сѣней.
-- Да ты, Ариша, не плачь,-- донеслось до меня,-- тутъ дорога-то извѣстная, а коли не затихнетъ -- я и заночую у Панкратова...
-- Право, не ѣхать бы... Вонъ Бодрягинъ-то, Захаръ, замерзъ на всеѣдной...
-- А дома много высидишь?.. Съ голодухи, что-лъ, подыхать?.. Сама знаешь... Два цѣлковыхъ на земи-то не валяются это вѣдь деньги!.. Не кажинный день такъ-то...
Дальше слѣдовалъ шопотъ. Я отворилъ дверь въ избу.
-- Сейчасъ, сейчасъ...-- засуетился Григорій, спѣша вызывая на-лицо подобострастную улыбку и подтягивая истрепанный кушачишко.
-- Не погодить ли намъ пока утихнетъ, а?
Тревога показалась въ глазахъ Григорія, баба -- и та какъ-будто испугалась...
-- Что-жъ, воля ваша...-- какъ-то потерянно мямлилъ онъ:-- по-моему, сейчасъ бы... Нечего время проводить... Она сейчасъ-то бы лучше, пожалуй, ѣзда-то...
-- Да я тебя все равно возьму провожатымъ, хоть и совсѣмъ стихнетъ,-- дорога незнакомая, а все-таки ночь...-- поспѣшилъ я его успокоить.
Дѣло уладилось. Я выкурилъ двѣ-три папиросы. Вошелъ мой Яковъ, потерся у печки, посушилъ варежки и опять отправился къ лошадямъ. Григорій то-и-дѣло выбѣгалъ "смотрѣть погоду"; каждый разъ она, по его словамъ, была, "кажись, ничего"... Чѣмъ дольше я сидѣлъ въ избѣ, тѣмъ больше онъ тревожился, тѣмъ больше ему не сидѣлось на мѣстѣ...
Наконецъ, поутихло. Мы вышли изъ избы. Григорій вывелъ изъ хлѣва маленькую, шаршавую лошаденку и собирался садиться на нее. Такъ какъ вешки ясно видѣлись по дорогѣ, и подзёмка несла чуть-чуть, то я сказалъ ему, чтобы онъ привязалъ пока лошадь сзади и садился въ сани. Онъ-было полѣзъ на тѣсный облучокъ.
-- Садись со мною рядомъ, а то Якову будешь мѣшать,-- остановилъ я его.
Усѣлись. Поѣхали. Сквозь туманные обрывки тучъ кое-гдѣ свѣтились звѣздочки и синѣлось небо. Морозило. Снѣгъ неистово скрипѣлъ подъ санями...
-- Тутъ Калинкины дворики придутъ,-- промолвилъ Григорій.
-- Скоро?
-- Версты четыре, а то и меньше...
Дорога, часто усаженная соломенными вешками, тянулась около рѣки. Влѣво -- рѣка, вправо -- чистое поле... Лошади скоро уморились: снѣгъ доходилъ имъ почти до колѣна. Полозья врѣзались... Поѣхали шагомъ. Яковъ то-и-дѣло похлопывалъ рукавицами. Григорій бочкомъ сидѣлъ около меня и посматривалъ по сторонамъ.
-- А, должно быть, плохо тебѣ живется, Григорій?-- обратился я къ нему.
-- Чего ужъ...-- Онъ помолчалъ немного.-- Оно бы и нешт о, да вотъ хлѣбушко-то... Недостача все... А тамъ ребятишки малы, все самъ да самъ... Баба тоже хвораетъ, съ самыхъ родовъ... Животомъ жалятся... молоко вотъ тоже пропало...
-- Да ты бы свозилъ ее къ акушеркѣ, что-ль, -- небойсь, есть земская-то?
-- Ну, ужъ куда тамъ!.. Въ позапрошломъ году такъ-то бачка помиралъ... Тоже научили, это, къ дохтуру... Пріѣхалъ я, а онъ стоитъ на крылечкѣ перчаточки надѣваетъ -- таково сердито!-- должно, малы они ему... Тройка тутъ готова, ямщикъ. "Къ вашей милости, говорю... "Что?" спрашиваетъ... Вотъ -- умираетъ, колотье замучило..." Указываю, это, на бачку-то -- онъ въ телѣгѣ подъ войлочкомъ лежитъ, не въ моготу ему слѣзть-то... "Некогда", говоритъ: "пойди къ фершелу"... Взялъ да укатилъ, только я его и видѣлъ... Ну, посмотрѣлъ я, это, ему въ слѣдъ, да еще себя выругалъ... Для насъ ли этотъ народъ заведенъ!-- только присловье одно... Пошелъ къ фершелу... Ну, фершелокь, извѣстно, пьяненькій: далъ чего-то въ пузырькѣ,-- пои, говорить...
Григорій замолчалъ.
-- Ну, что же, полегчало?
-- Кому? бачкѣ-то?-- спохватился онъ:-- извѣстно, померъ... Гдѣ-жъ полегчать!.. Дорогой-то еще дюжѣй его разбило -- въ два конца-то, почитай, сорокъ верстъ... А ужъ работникъ былъ, царство ему небесное, и-и...-- онъ покачалъ головой.-- Какъ живъ-то былъ -- мы все-таки супротивъ другихъ не плошали: два работника!.. Ну, а теперь, что-жъ, плохо... Завезешь, завезешь хлѣбушка съ поля... Ну, думаешь, нонѣ до новины перебьюсь... Ань не тутъ-то было!.. Тамъ продашь на подушное, тамъ за земельку купцу надоть, тамъ засыпку въ магазей... туда-сюда, глянь -- до поста-та великаго еле-еле протянешь... Да и то ужъ впроголодь. Кабы коровенка -- все бы сподручнѣе...
-- Развѣ нѣтъ коровы-то?
-- Лѣтось съ-укціону продали... Барину тутъ задолжалъ -- не отработалъ...
Григорій вздохнулъ.
-- Оно бы все ничего, да вотъ ребятенки-то... Грудной-то нудится-нудится, тоска... Съ утра до ночи ноетъ... Извѣстно, кабы молочка, глядишь -- и справился бы... Теперь вотъ тёлочку добылъ: у сосѣда корова здохла, я ее и взялъ; двѣ мѣры ржи отжалъ...
-- Чѣмъ же вы маленькаго-то кормите?-- удивился и.
-- Махонькаго-то? да чѣмъ... хлѣбушка нажуешь съ солью...
Онъ замолчалъ и старательно началъ оправлять полость, покрывавшую мои ноги.
Холодный вѣтерокъ подувалъ въ лицо. Онъ опять понемногу усиливался. Обрывки тучъ снова сплотились и заслонили рѣдкія звѣздочки.
Вьюга опять закрутила.
-----
-- Калинкины дворики виднѣются! послышалось восклицаніе Григорія, ѣхавшаго впереди. Онъ поровнялся съ санями. Лошаденка его, сплошь занесенная снѣгомъ, безпрестанно отфыркивалась и трусила мелкой рысцою. Зипунъ тоже покрылся бѣлымъ слоемъ.
-- У... понесло-то!
-- А что, Григорій, не перегодить ли намъ въ дворикахъ?-- закричалъ я ему:-- можетъ, опять поутихнетъ.
-- Что-жъ... Тутъ знакомый мужичокъ есть, Андреянъ Семенычъ... Заѣдемте... Изба чистая...
-- Ну, ладно!
Переѣхали какой-то сугробъ. Въ избахъ замерцали подслѣповатые огоньки. Зашумѣли вётлы около полу-занесенныхъ дворовъ...
Калинины дворики стояли среди чистаго поля; рѣка отходила отъ нихъ версты на полторы. Все это сообщили мнѣ послѣ. Къ Панкратову я прежде ѣздилъ по иной дорогѣ, минуя дворики.
Мы поровнялись съ длинной избою. Два окна выглядывали на улицу и освѣщали ее. Григорій подошелъ къ окну и постучалъ; послышались разспросы... Наконецъ, дверь скрипнула и насъ впустили. Гдѣ-то на дворѣ глухо залаяла собака...
Я вошелъ въ небу. Это была просторная, сосновая изба, чистая, теплая, съ деревяннымъ поломъ, съ "бѣлою" печкою. На столѣ, накрытомъ грубою скатертью, лежалъ непочатый коровай ситнаго хлѣба, и стояла деревянная, рѣзная солоница. Въ высокомъ деревянномъ подсвѣчникѣ горѣла сальная свѣча.
Меня встрѣтилъ хозяинъ. Это былъ высокій, статный мужикъ, съ красивымъ открытымъ лицомъ, съ большою русою бородою. Сильная просѣдь серебрилась у него въ волосахъ; сѣрые глаза глядѣли умно и насмѣшливо... По тонкимъ губамъ бродила какая-то подмывающе-бодрая, слегка лукавая усмѣшка... Вообще въ немъ сразу что-то располагало, -- есть такія симпатичныя лица.
Поздоровались. Я снялъ шубу и подошелъ къ столу.
-- Аль по нуждѣ какой ѣдешь?-- спросилъ меня Андреянъ Семенычъ, бережно вѣшая мою шубу ближе въ печкѣ. Голосъ у него былъ пріятный и добродушный, но опять-таки съ легкимъ оттѣнкомъ насмѣшливости.
Я отвѣтилъ ему, куда ѣду. Онъ слегка покачалъ головой и, накинувъ полушубокъ на плечи, вышелъ изъ избы. Колокольчики звенѣли гдѣ-то на дворѣ.
На задней лавкѣ что-то прибирала сморщенная, но бодрая и чрезвычайно подвижная старушка; съ палатей выглядывали веселыя, русыя головки дѣтей.
-- Что-жъ, у васъ семьи-то только?-- спросилъ я старуху.
Она чуть замѣтно улыбнулась.
-- Нѣтъ, сынъ есть. Да онъ съ женою пошелъ прощаться къ тестю... Должно гостюютъ.
Вошли Григорій и Яковъ, за ними Андреянъ Семенычъ.
-- Раздѣвайтесь-ка, да полѣзайте на печку... Я обсушу зипуны-то... Ты, Григорій, разувайся, да положь въ печурку лапти-то, они покелева пообсохнутъ... Ишь, баринъ-то васъ умаялъ какъ...
Онъ насмѣшливо взглянулъ на меня.
-- Старуха, поищи-ка винца, тамъ, должно быть, осталось; налей ребятамъ-то по стаканчику...
Старуха засуетилась. Ребята чинно выпили водку и, утеревши полою губы, полѣзли на печь.
-- Ты не выпьешь съ дорожки-то?.. Небойсь прозябъ...-- обратился ко мнѣ Андреянъ Семенычъ.
Я отказался.
-- Ну, да оно знамо...-- опять-таки насмѣшливо сказалъ онъ, тщательно отряхая Григорьевъ зипунишко,-- шуба-то твоя, не этому чета... Морозъ-то не вотъ скоро влѣзетъ.
Возражать было нечего... Я посмотрѣлъ на часы.
-- Много до полночи-то?-- спросилъ Андреянъ Семенычъ.
-- Да теперь семь часовъ.
-- Стало-быть -- пять осталось. Лошадямъ овса-то надыть? Сѣнца мы дали.
-- Нѣтъ... Можетъ, погодка поутихнетъ, доѣдемъ.
-- То-то, смотри... А то овесъ есть.
-- Много считаете до Панкратова?
-- Тутъ хоть и недалека: версты три,-- да дорога-то блажная: мало-мальски погодка поднимется, ни за что не доѣдешь... Прогалокъ-то большой: какъ не попадешь къ Панкратову, такъ и ѣзди по степи до самаго Битюка; ужъ тамъ въ лѣсъ уткнешься -- по ту сторону рѣки будетъ...
-- Ты кто, изъ дворянъ, что-ль? безцеремонно добавилъ онъ, развѣшивая зипунъ передъ горячимъ "устьемъ"...
-- Нѣтъ, не изъ дворянъ.
Андреянъ Семенычъ какъ-то неопредѣленно промычалъ, но тонъ его сразу сталъ и довѣрчивѣй, и добродушнѣй. Онъ обстоятельно разспросилъ меня про мое жительство, про мои занятія, про крестьянское житье въ Малой-Берёзовкѣ (село, гдѣ я жилъ), которая была извѣстна во всемъ уѣздѣ благодаря большому винокуренному заводу, носившему названіе Березовскаго.
-- Да что, Андреянъ Семенычъ, -- отвѣтилъ я ему на послѣдній вопросъ,-- балуются мужики въ Берёзовѣ... Пьянство все усиливается, живутъ плохо... Воровство завелось.
-- Т-э-к-ъ...-- задумчиво протянулъ Андреянъ Семенычъ:-- да, надо правду сказать, народъ даже сталъ слабѣе, чѣмъ въ наше время,-- продолжалъ онъ,-- и кабаки эти пошли, и дѣлежи, и воровство... Всего въ досталь!
-- Отчего же это, Андреянъ Семенычъ?
-- А ужъ Богъ ее знаетъ съ чего!-- Андреянъ Семенычъ развелъ руками:-- Я помекаю такъ: все отъ голодухи больше... Ты вотъ погляди на нашъ поселокъ: живемъ мы, слава-Богу покедова -- въ достачѣ, ну и не замѣтно, чтобы пьянство, алибо что... И народъ у насъ дружнѣе, мірское дѣло не продастъ, не пропьетъ... А ты, вонъ, погляди въ Розсошномъ у нихъ,-- онъ кивнулъ въ сторону Григорія:-- выбрали они ходока, за луга стараться,-- сосѣди у нихъ луга отбили, -- что-жъ ты думалъ?...-- взялъ этотъ ходокъ да за двѣ сотенныхъ документы и продай сусѣдскимъ!.. Вотъ они какъ мірское дѣло-то понимаютъ.
-- Это вѣрно,-- подтвердилъ Григорій,-- Кузьма Семенычъ у насъ есть, теперь кабакъ открылъ, съ новаго года.
-- И приговоръ ему дали?-- удивился я.
-- Дали. Старикамъ поднесъ восемь ведеръ, ну, и дали...
-- А луга такъ и остались за сосѣдями?
-- Какъ-же, извѣстно остались... Лѣтось, Петровками, какая драка изъ-за нихъ была!..
-- Ну, вотъ...-- развелъ руками Андреянъ Семенычъ.-- У нихъ, чтобъ какого-нибудь согласія промежъ себя, и не спрашивай... Всякъ по-своему, по-рознь... Только одно и есть мірское дѣло -- мірскія деньги пропить... Это они давай!.. Итакъ у нихъ заведено еще: всѣхъ дворовъ въ селѣ около двухсотъ будетъ.
-- Болѣе, дядя Андреянъ, перебилъ Григорій.
-- А то еще и болѣе, а всѣми дѣлами десять, аль двадцать міроѣдовъ ворочаютъ... Міроѣдъ и на сходкѣ, и въ волостной, и въ кабакѣ... И какъ вѣдь это у нихъ: чуть мужикъ справится, зашибетъ гдѣ ни на есть копѣйку, такъ сейчасъ и норовитъ сусѣда закабалить... И тутъ ужъ его бойся... А вотъ у насъ на поселкѣ дворовъ двадцать есть, да какъ всѣ мы по капиталомъ-то ровн я, у насъ закабаливать-то и некого...
-- Ты мнѣ вотъ еще растолкуй, Андреянъ Семенычъ,-- слазалъ я,-- вотъ вы, барскіе вѣдь, кажется, были?
-- Барскіе.
-- По сколько у васъ на душу земли-то?
-- Три съ осьминникомъ.
-- Ну, вотъ въ Большой-Березовкѣ однодворцы живутъ, у нихъ по пяти десятинъ на душу приходится, а живутъ они -- почти полъ-села побирается, отчего это?
-- Ты насъ въ разсчетъ не клади... Мы еще отцовскимъ нажитіемъ сыты, это вотъ съ воли-то маненько поупали, а то зажитнѣе насъ въ округѣ не было.
-- Ну, не васъ, такъ взять другихъ барскихъ, все они живутъ справнѣе однодворцевъ...
-- Это правда, что супротивъ барскаго однодворецъ не вынесетъ... Перво-наперво работаетъ онъ куда плоше нашего, подъ страстью не былъ, барщины не знавалъ, а другое дѣло -- избалованъ... Ну, вотъ теперь и расплачивается...
-- Не равенъ однодворецъ, не равенъ барскій,-- отозвался Григорій,-- вонъ тоже Оленинскіе барскіе, а живутъ-то никакъ еще хуже насъ, грѣшныхъ...
-- Да, Оленинскіе точно, что плохо...-- сознался Андреянъ Семенычъ.
-- Да видно всѣмъ не меды,-- добавилъ онъ послѣ нѣкотораго раздумья,-- куда ни погляди, горе одно... Что барскіе, что однодворцы...
Онъ сѣлъ къ столу, и, садясь, хватился за спину.
-- Эка поясница-то одолѣваетъ... Должно все палочки отзываются... Онъ какъ-то, не то зло, не то весело, усмѣхнулся.
-- Какія палочки?-- удивился я.
-- Да какъ-же! меня попотчивали.
Я заинтересовался.
-- Вона!.. я вѣдь бывалый... И Сибири отвѣдалъ, и палочекъ... Въ Томской четыре года выжилъ.
-- Да за что же это?
Мнѣ что-то не вѣрилось въ эти ужасы глядя на его спокойное, добродушно-усмѣхающееся лицо.
-- Да все воля эта, пусто бы ей... Ишь, мы до воли-то на Битюкѣ жили... Може, слыхалъ -- Калинкинъ баринъ есть, предводителемъ онъ теперь... ну, мы его крѣпостные были. Угодья у насъ были -- одно слово... Ну, и лѣсъ, и рѣка подлѣ... Заказу ни въ чемъ... Жители мы были еще изстари: мой дѣдъ-то чистоганомъ двѣсти золотыхъ батюшкѣ-покойному оставилъ...-- Вышла, это, воля. Баринъ насъ и вздумай переселить на эту вотъ самую "Сухопутку"... Мы, извѣстно, заартачились, ходоковъ выбрали: я пошелъ, да еще тутъ два мужичка. Ушли, какъ водится, таючись... Однако, съ Рязани воротили насъ,-- ишь, не порядокъ... Пригнали домой по этапу... А ужъ тутъ вышло распоряженье -- ломать... Какъ такъ?-- не законъ, ребята... Сбили міръ, порѣшили не давать... Ну, значить, бунтъ... Солдатъ пригнали на постой къ намъ... Свиней, куръ, телятишекъ, душатъ не судомъ! Одно слово разоръ... Терпимъ... Что-жъ, хотите по добровольности переселяться?-- спрашиваютъ...-- Нѣтъ, не хотимъ...
Андреянъ Семенычъ воодушевился. Добродушная насмѣшливость исчезла изъ его глазъ, и въ нихъ засвѣтилась какая-то злоба...
-- Ты самъ разсуди,-- обратился онъ во мнѣ,-- жили мы при всѣхъ угодьяхъ... Сады, это, у насъ разведены, пчельники, рыбная ловля, луга заливные, и, вдругъ, на! переселяйся... Тутъ ни лѣску, ни рѣчки -- ужъ колодцы Калинкинъ порылъ... Какая это воля!.. работали, работали на нихъ, корпѣли, корпѣли, а тутъ на "Сухопутку"!..
-- Ну, стало-быть, какъ сказали, это, мы, что не хотимъ, велѣли избы ломать. Мы въ колья... А сами, значитъ, еще нарядили ходока,-- Архипъ былъ у насъ мужичокъ, шустрый такой.. Услали мы его, а сами стоимъ на одномъ. Порѣшили не поддаваться до конца...
-- Эка напрасно-то!-- замѣтилъ я.
-- Взяли тутъ насъ четверыхъ прямо въ городъ. Оттуда вышло рѣшенье: въ Томскую, въ Сибирь, на поселеніе... Затосковалъ я: ужъ переселяться бы какъ слѣдуетъ, а тутъ гонятъ... Ахъ ты, пусто бы вамъ! ну, что тутъ малый безъ меня подѣлаетъ?.. Однако дѣлать нечего, сила солому ломитъ, плетью обуха не перешибешь... Взялъ я съ собою старуху, пошелъ. Одиннадцать мѣсяцевъ насъ пёрли!.. Со мною деньжонки, спасибо, были, намъ-то и въ моготу, а то бы бѣда!.. Ну, пригнали насъ на мѣсто. Оглянулись мы, видимъ сторона не плохая, пожалуй что и нашей не уступитъ... Что за притча, думаемъ, вотъ тебѣ и Сибирь!.. Снялъ я тутъ мельничонку у мужиковъ, дѣло-то это мнѣ сподручное: свой вѣтрякъ былъ на "старинѣ"-то... Мельница хоша и водяная попалась, ну, разница въ нихъ небольшая.
-- Обжились... Глушь такая что Боже упаси!.. городъ -- двѣсти верстъ... Село отъ села -- сто... поселокъ -- пятьдесятъ!.. Жить-то способно, вольно... лѣсу -- сколько хочешь, рыбы -- тьма... Всего вволю!.. Я ужъ подумывалъ сына вызвать туда...
-- Что же не вызвалъ?-- спросилъ я.
-- Случай такой подошелъ, а вотъ тебѣ разскажу... Сошелся я тамъ съ начетчикомъ однимъ, тоже сосланный былъ... Ума -- палата!.. вѣкъ я его не забуду...-- Андреямъ Семенычъ слегка задумался и вздохнулъ. Старуха подошла къ столу и сняла пальцами нагорѣвшій свѣтилень.
-- Это ты про Самсонъ Гаврилыча?-- спросила она.
-- Про него... Эхъ, душа былъ человѣкъ!.. Ну, вотъ онъ-то и отсовѣтовалъ мнѣ сына выписывать... Скорѣй всего, говорятъ, вамъ прощенье выйдетъ... Человѣкъ ты денежный, тебѣ вездѣ будетъ хорошо, а пуще того въ своихъ мѣстахъ... А тутъ жить-то, пожалуй, и вольно, только тоска тебя задушитъ,-- человѣкъ ты пришлый, своихъ мѣстовъ ни въ жисть не забудешь... Послушалъ я его.
-- И только съ той поры одолѣла меня тоска: все дожидаюсь, скоро ли отпустятъ въ Расею... Не найду никакъ мѣста да и шабашъ!.. А тутъ старуха скучаетъ,-- кропчится... Что ты будешь дѣлать!.. Такъ я у этого начетчика и дневалъ, и ночевалъ... Заберусь, бывало, къ нему... Хата, это, чистая, бѣлая... сядемъ -- и ну толковать. Сначала по хозяйству: какъ помолъ, какъ что... а тамъ ужъ и по душевному... Заскучаю я -- станетъ читать мнѣ,-- читалъ онъ страсть какъ внятно, вразумительно... И все больше одно мѣсто читалъ,-- отъ тоски, говаривалъ, помогаетъ... Вонъ оно у меня замѣчено, сынъ-то маленько граматенъ...-- Андреямъ Семенычъ кивнулъ на божницу.
Я взялъ книгу, лежавшую тамъ, и развернулъ: то было Евангеліе.
-- Я вотъ доскажу, да ты прочти мнѣ это мѣсто-то,-- обратился ко мнѣ Андреянъ Семенычъ.
Я, разумѣется, обѣщалъ.
-- Ну, прожили мы тамъ четыре года... Воротили насъ... Пришли мы ужъ сюда на "Сухопутку"... вижу, малый женился, ребетёнками обзавелся, обстроился какъ слѣдъ, все въ порядкѣ... Я тоже принесъ маленько деньжонокъ; скопилъ въ Томской да и родительскія еще оставались... Ну, вотъ и живемъ, пока Богъ грѣхамъ терпитъ...
Андреянъ Семенычъ ласково взглянулъ на меня и усмѣхнулся; ему видимо нравилось мое напряженное вниманіе и мое сочувствіе.
-- А что, дядя Андреянъ, -- послышался съ печки голосъ Григорія,-- земли тамъ довольно вволю, въ Томской-то?
-- Куда еще больше! и земли, и лѣсу.
-- Эхъ, кабы жена не хворала, да деньжонокъ на дорогу, ушелъ бы туда!..
Андреянъ Семенычъ задумался.
-- Сладки гусиныя лапки!-- А ты ихъ ѣдалъ?-- Я-то не ѣхалъ, да мой дядя видалъ, какъ нашъ баринъ ѣдалъ!-- сбалагурилъ онъ, усмѣхаясь:-- эхъ, Григорій! безъ денегъ, да безъ силы и тамъ пропадешь... Поставь плотника безъ топора, срубитъ онъ-те избу-то?.. А въ Томской такія мѣста: тутъ рупь нужно -- тамъ пятью не обойдешься... Тутъ ты одинъ вотъ, хоть плохо, да все копаешься, а тамъ въ пору съ семьей, не то одному... Бабы сообча съ кѣмъ, ну такъ... Да и то!-- Андреянъ Семенычъ махнулъ рукою.-- Вонъ Тамлыцкіе -- въ конецъ разорились... Туда ужъ еле дошли, а оттуда всю дорогу побирались... И тутъ-то все распродали, не знать, какъ и быть теперь...
-- Отчего же его?-- полюбопытствовалъ я.
-- Съ дуру-уна. Броду не спросились,-- въ воду полѣзли...Ужъ если переселяться, такъ надо умѣючи: сперва ходока послать надежнаго, мѣсто облюбовать да закрѣпить его какъ ни на есть, може оно казенное, аль крестьянское... Ну, опосля на это мѣсто-то дворовъ пятокъ справить, ну, а тамъ ужъ и можно... Зря-то ничего не дѣлается, милый ты мой...
Всѣ мы молчали. Сверчокъ трещалъ гдѣ-то за печкою. Со двора слабо доносился шумъ вѣтра...
-- А вотъ на счетъ дѣлежки, дядя Андреянъ, не слыхать?-- опять спросилъ Григорій.
-- Есть у насъ повѣрье такое,-- обратился во мнѣ Андреянъ Семенычъ,-- придетъ, дескать, ослушной часъ, землю всю промежъ мужиковъ подѣлятъ... Ну, вотъ народъ и болтаетъ.. Ты какъ на счетъ этого полагаешь?-- спросилъ онъ меня, глядя внимательно и серьёзно мнѣ въ лицо.
-- Полагаю, что вздоръ.
-- Я вотъ то же толкую... Андреянъ Семенычъ плюнулъ и поднялся изъ-за стола.
-- Ты вотъ лучше почитайка-съ,-- потянулся онъ за евангеліемъ,-- ты должно ученъ, хорошо прочтешь...
Я развернулъ книгу на замѣткѣ, оказалось "отъ Іоанна". Противъ нѣкоторыхъ стиховъ, крупнымъ, характернымъ почеркомъ было написано: хор. велик. сл. св. истин... Я началъ читать съ отмѣченныхъ стиховъ.
Андреянъ Семенычъ сидѣлъ, подперши голову обѣими руками. Глаза Григорія задумчиво смотрѣли съ печи... Яковъ храпѣлъ, старушка сокрушительно вздыхала...
Я остановился. Наступило молчаніе.
-- Хорошо ты читаешь,-- сталъ Андреямъ Семенычъ, и бережно прибралъ книгу.
Мы поговорили о смыслѣ словъ евангельскихъ. У него ужъ сложился на нихъ свой собственный, очень правдивый взглядъ, очевидно навѣянный бесѣдами съ другомъ начетчикомъ: у неграмотнаго крестьянина, хотя бы и видавшаго виды, не могло самостоятельно образоваться такого взгляда.
Дверь въ сѣняхъ скрипнула.
-- Ну, знать, наши идутъ!-- весело проговорилъ Андреямъ Семенычъ.
Изба отворилась и въ двери хлынулъ морозный паръ. Я глянулъ -- и почти вскрикнулъ... Предо мною стояла такая красавица, какихъ я мало видывалъ въ нашихъ селахъ. Полное, свѣжее лицо ея такъ и горѣло румянцемъ... Серьёзные глаза съ темными рѣсницами и бровями обдавали какою-то теплой, задушевной лаской... Но въ ихъ серьёзности не было ничего строгаго, неприступнаго... Около губъ лежала какая-то величаво-покойная складка...
Вся она была -- сила и здоровье... Статная, высокая... Черная, суконная поддёвка гладко охватывала ея стройную, немного полную фигуру, и еле-сдерживала крутую грудь...
Паръ улегся. Красавица поклонилась мнѣ и степенно отошла въ задней лавкѣ. Тамъ она что-то зашептала съ свекровью.
Андреянъ Семенычъ замѣтилъ впечатлѣніе, произведенное на меня его невѣсткой. Онъ, улыбаясь, поглядѣлъ на меня и лукаво подмигнулъ въ сторону красавицы: "какова, молъ!"
-- Здравствуй, Митревна!.. Аль не узнала меня?-- отозвался Григорій съ печи.
-- Здорово, Григорій Степанычъ... Ишь, тебя на печкѣ-то не видно,-- необыкновенно плавно и мягко проговорила она.
Вошелъ мужъ. Это былъ красивый, русоволосый мужикъ, съ окладистой бородкою, съ умнымъ выраженіемъ въ тихихъ глазахъ.
-- Ну, погодка поутихла, -- сказалъ онъ, обметая снѣгъ съ своихъ большихъ, сборчатыхъ сапоговъ.
Я сталъ собираться. Андреянъ Семенычъ предложилъ ночевать. Я взглянулъ на часы: было десять. Григорій все уговаривалъ ѣхать,-- онъ, кажется, все боялся за свои два цѣлковыхъ, -- на томъ и порѣшили.
Хозяинъ отъ денегъ отказался: "може, я когда заѣду къ тебѣ,-- авось, обогрѣешь", сказалъ онъ мнѣ, добродушно усмѣхаясь. "Аль, може, неловко мужика-то въ гости?" добавилъ онъ, уже смѣясь. Я, разумѣется, принялся разувѣрять его, и на прощанье крѣпко пожалъ ему руку. Руку онъ мнѣ подалъ неловко, и удивился, когда я крѣпко сжалъ ее: по его мнѣнію, это было "лишнее".
-----
Мы выѣхали. Около дворовъ, дѣйствительно, какъ-будто стихло, но это объяснилось перемѣной вѣтра: когда проѣхали дворики и выѣхали въ поле, тамъ несла страшная вьюга... Ворочаться назадъ не хотѣлось, да къ тому же думалось, что за три версты можно ощупью добраться.
Сначала все шло хорошо. Попали на дорогу, хотя и полузанесенную, но все-таки отличавшуюся твердостью отъ рыхлаго поля. Отдохнувшія лошади, похрапывая, бодро шли на-встрѣчу вѣтру.
Проѣхали съ версту.
Мнѣ показалось, что подъ санями не прежняя ровная дорога; я не счелъ нужнымъ замѣтить это Якову, предполагая, что могла попасться какая-нибудь случайная неровность. Григорій, едва замѣтнымъ пятномъ, виднѣлся впереди.
Сани сильно затолкало. "Что это?" крикнулъ я Якову; тотъ нагнулся съ облучка и всмотрѣлся: оказался вспаханный косогоръ, съ котораго почти весь снѣгъ снесло вѣтромъ. Подъѣхалъ Григорій.
-- Какъ быть?-- сбились...
-- Вижу, что сбились. Какъ полагаешь -- далеко отъ "двориковъ" отъѣхали?
-- Да, думается, версты двѣ...
-- Куда-жъ теперь ѣхать?
-- Надо попытать въ бокъ вѣтру,-- должно, прямо попадемъ.
-- Ну, ступай въ бокъ вѣтру.
А вьюга, какъ-бы сердясь за непрошенное сосѣдство, завываетъ все рѣзче и рѣзче, и цѣлыми тучами валитъ снѣгъ на сани...
Въѣхали на какія-то жнива: снѣгъ лошадямъ выше колѣна. Пристяжныя пугливо жмутся къ оглоблямъ, колокольчики какъ-то жалобно перезваниваютъ. Поѣхали шагомъ, чтобы въ конецъ не изморить лошадей. Ѣдемъ часъ, другой...-- нѣтъ и признаковъ жилья, а давно бы пора.
-- Гдѣ же Григорій?
-- Да онъ впереди все ѣхалъ... Не видать что-то...
-- Ну-ка, остановись.
Лошади, послѣ легкаго усилія со стороны Якова, стали какъ вкопанныя; пристяжныя сиротливо понурили головы... Григорія нѣтъ.
-- Покричи-ка, Яковъ.
-- Гри-го-рій!-- выработываетъ мой возница охрипшимъ басомъ.
-- Гри-го-рій!-- подсобляю я ему.
Нѣтъ отзыва. Звукъ нашихъ голосовъ замеръ какъ въ склепѣ... Только вьюга порывисто гудѣла въ отвѣтъ, и несла все новыя и новыя горы снѣга. Около саней образовывался сугробъ.
Невольная дрожь проняла меня... Какая-то смутная тоска ложилась на душу... Понемногу закрадывалась мысль о опасности серьёзной...
Буря несла какими-то прихотливыми порывами: то завоетъ, застонетъ, закружится, -- то стихнетъ. Чудилось что-то дико-осмысленное въ этой игрѣ съ человѣческой жизнью, въ этой забавѣ кошки съ мышкой.
Вотъ она съ-разу стихла: чуть слышно голоситъ вѣтерокъ, взвѣвая маленькія облачки снѣга. Но сверху, съ туманныхъ, тяжелыхъ тучъ снѣгъ падаетъ и падаетъ... Казалось, не будетъ конца ему... И полость, и шуба моя, и армякъ Якова -- все завалено... А снѣгъ все падаетъ и падаетъ... Какое-то мучительное чувство, чувство постепенной отчуждаемости отъ жизни овладѣвало мною при видѣ этихъ, безпрерывно падающихъ миріадъ крутящихся снѣжинокъ, при видѣ все возвышающихся часъ отъ часу сугробовъ вокругъ саней и лошадей.
-- Двинь лошадей, Яковъ,-- засыплетъ!..
Лошадей погнали; они рванулись и стали... Колокольчики жалобно и глухо звякнули...
Пробую закурить -- спички тухнуть: отсырѣли.
-- Гри-го-рій!-- взываетъ Яковъ съ тоскою въ голосѣ.
Нѣтъ отвѣта... Снѣгъ падаетъ и падаетъ... Я началъ немного зябнуть... Яковъ, по колѣно въ снѣгу, ходилъ около лошадей и раздражительно оправлялъ сбрую; изрѣдка крупная руганъ выдавала его душевное настроеніе.
Тьма висѣла надъ полемъ. Не та черная, осенняя тьма, про которую говорятъ: "хоть глазъ выколи", а сѣрая, туманная... Темные предметы рѣзко обозначались въ этой тьмѣ.
Понесла опять вьюга, свирѣпая, дикая... Поле снова застонало. Лошади прозябли и, безъ всякаго понуканія, двинулись. Яковъ пошелъ позади... Колокольчики, отъ настывшаго на нихъ снѣга, додавали какіе-то деревянные звуки.
Григорія слѣдъ простылъ... Мнѣ невольно вспомнились его дѣтишки малъ-мала меньше, хворая жена... "Поѣхалъ бы онъ провожать меня, если бы у него были въ карманѣ эти несчастные два рубля?" подумалъ я. "А тебя-то куда чортъ несъ?" помимо моей воли всталъ неутѣшительный вопросъ. "Кто тебѣ далъ право рисковать жизнью людей?.." -- "Два рубля дали мнѣ это право..." какъ-то самъ-собою сказался ироническій отвѣтъ, и больно стало на душѣ...
Спускаемся куда-то подъ гору... Ниже, ниже, и, наконецъ, погружаемся въ сугробъ... Лошади стали. Приходилось вылѣзать изъ саней; дѣлаю попытку -- по поясъ!.. Снѣгъ въ калошахъ, снѣгъ за сапогами...
Послѣ дружныхъ усилій и энергичныхъ понуканій, лошади вывезли изъ сугроба порожнія сани... Мы сѣли въ нихъ, на этотъ разъ рядомъ и плотно до невозможности. Холодная, бѣшено-воющая мгла окружала насъ... Снѣгъ, на ногахъ у меня, таялъ, дрожь охватывала все тѣло.
А. Григорій все на умѣ... Я опять призываю его надорваннымъ голосомъ: "а-э-й!" слышится не то смутное эхо моего возгласа, не то завыванье вьюги... Еще разъ кричу -- ни звука...
Мною овладѣваетъ какая-то апатія: какъ-будто во сну клонитъ, но я не сплю... Яковъ сосредоточенно молчитъ, и только что-то изрѣдка шепчетъ... Должно быть, нещадно ругаетъ и меня, и вьюгу, и все... А можетъ и не ругается, а вспоминаетъ что? Можетъ, мать свою вспоминаетъ, суетливую, словоохотливую старушку? Или свою незатѣйливую крестьянскую обстановку съ ея рабочими буднями, съ ея праздниками "на улицѣ", гдѣ до ранней зорюшки тянется то тоскливая, то ухарская пѣсня, слышится топотъ трепака, треньканье балалайки, звонкій хохотъ дѣвокъ и молодицъ... Можетъ, и возлюбленную какую вспомнилъ, съ черной соболиной бровью, съ высокою, крѣпкой грудью, съ любовными рѣчами гдѣ-нибудь въ душистомъ коноплянникѣ, или у плота на берегу широкой, тихой рѣчки, въ которой ярко отражается жаркое лѣтнее солнышко?.. Кто его знаетъ...
Все холоднѣе становится тѣлу...
Я высоко приподнялъ бобровый воротникъ моей шубы, и накрылся имъ совсѣмъ съ лицомъ. Отрадное чувство теплоты охватило меня. На мигъ я вполнѣ отдался этому чувству, -- какъ будто вьюга не ревѣла, снѣгъ не падалъ тучами съ неба... Крѣпкая ругань Якова вывела меня изъ этого полу-безсознательнаго состоянія... "А вѣдь замерзнемъ", промелькнуло въ головѣ... Жгучая тоска по жизни охватила меня... Жизнь эта казалась такой полной, такой осмысленной... Все ея горе, всѣ ея невзгода отступали въ какую-то недосягаемую даль...
Воспоминанія, одно другого заманчивѣй, зароились въ головѣ... То вспомнится далекое дѣтство... Яркая зелень муравы на лужайкѣ... Звонкіе голоса дѣтей, играющихъ на той лужайкѣ... Залитый бѣлыми, пахучими цвѣтами вишенникъ въ саду... Веселый птичій гамъ въ далекой рощѣ,-- тамъ, за садомъ... Тихая рѣка, поросшая коблами и зеленымъ камышомъ; за рѣкой -- поемные луга съ безчисленными, блестящими какъ зеркало, озерами, необъятная даль, подернутая сизымъ туманомъ, и надъ всѣмъ этимъ привольемъ -- чудно-сверкающее майское солнышко...
-- Ну! окаянныя,-- остановились!-- сердито кричитъ Яковъ за лошадей, и сани порывисто ныряютъ изъ сугроба... Воротникъ мой распахивается, и холодный снѣгъ летитъ въ лицо... Я снова старательно закрываю его, снова нагрѣваюсь дыханіемъ и снова заманчивое прошлое встаетъ предо мною...
Встаетъ хуторокъ, затерянный въ глуши. Безграничная степь кругомъ того хуторка. Далекіе курганы, темными очертаніями пестрящіе горизонтъ, и надъ всѣмъ этимъ просторомъ -- горячее, синее небо и глубокая, невозмутимая тишь... А то покосы вспомнятся... Темныя пятна безчисленныхъ копенъ, разбросанныхъ по зеленому простору... Величавые стоги... іюньскія, темныя ночи... Огоньки у косарей... стройныя пѣсни... далекій отзвукъ лошадинаго ржанія... перекликанье перепеловъ въ нескошеной травѣ, и глубокое-глубокое небо съ ярко-горящими звѣздами...
Какъ бы хорошо улетѣть и остаться тамъ -- въ этой чудной странѣ былыхъ впечатлѣній, былыхъ радостей!..
Холодно... Я еще крѣпче прижимаю воротникъ къ лицу и усиленно дышу... На мгновеніе опять становится тепло, и опять встаетъ далекое прошлое... Надъ степью горитъ заря въ полъ-неба... Вдали замираетъ тоскливая пѣсня... воздухъ полонъ ароматомъ подкошенной травы... У студенаго колодезя въ ложбинкѣ стоитъ она, моя первая любовь, -- Дуня... Любовно и пытливо смотрятъ ея сѣрые глаза, изъ-подъ темныхъ, длинныхъ рѣсницъ. Отблескъ зари весело сверкаетъ въ тѣхъ глазахъ... Смуглый, здоровый румянецъ покрываетъ щеки... высокая грудь трепетно волнуется подъ туго-стянутой завѣской... грубая, рабочая рука крѣпко и застѣнчиво жметъ мою руку... "Аль ты меня любишь?" порывисто шепчетъ она, наклоняясь къ моему лицу... "Люблю, моя дорогая красавица..." Горячія губы обжигаютъ меня... Мои руки крѣпко сжимаютъ трепещущій станъ... до боли крѣпко... А пѣсня снова тоскливо дрожитъ гдѣ-то въ далекѣ, вызывая глухой, едва слышный отзвукъ...
Гдѣ-то она теперь, эта Дуня?.. Работаетъ ли, и день и ночь не разгибая спины, обшивая и мужа и дѣтей, поспѣвая и на жнитво въ полѣ, и на молотьбу въ ригѣ, и на поденную работу къ купцу иль въ барину?.. Надорвала ли она свои молодыя силы на этой ежедневной, ежечасной работѣ, и сгинула-ль ея дѣвичья красота и здоровый, смуглый румянецъ замѣнился зеленоватой блѣдностью, а высокая, крѣпкая грудь высохла какъ щепка, или вынесъ всѣ невзгоды желѣзный организмъ, и она по прежнему бойкая, статная, красивая?.. Богъ вѣсть!
А холодъ ужъ пронизывалъ меня насквозь... Тѣло дрожало и ежилось подъ сырымъ платьемъ. Воротникъ, на нѣсколько минутъ согрѣвшій меня, не помогалъ уже... Я отворотилъ его отъ лица.
Вьюга опять немного стихла. Яковъ покрикивалъ на лошадей. На сѣроватомъ фонѣ волнующагося снѣга показался лѣсъ, дремучій, предремучій...
-- Яковъ, сходи-ка, что за лѣсъ,-- не садъ ли Панкратовскій...
Яковъ идетъ... Я, съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, всматриваюсь въ его удаляющуюся фигуру.
-- Это бурьянъ!..-- чуть слышно доносится до меня его крикъ: -- должно, -- межа, аль залоги...
"Марево", какъ-то сосредоточенно выговариваю я... Какая-то разнѣживающая усталость овладѣваетъ мною... Въ головѣ -- хаосъ... требуется сильное напряженіе воли, чтобъ связать этотъ хаосъ, чтобъ выработать, выдавить изъ него какую-либо разумную мысль... Этой способности въ напряженію не оказывается...
-- А-э-й!-- слышится изъ мглы, на этотъ разъ явственно и громко.
-- Гри-го-рій!-- кричимъ мы въ два голоса.
Впереди что-то зачернѣло.
-- Ты, Григорій?
-- Эй, добрые люди!..
Къ самымъ санямъ нашимъ подъѣхала заиндивѣвшая, лохматая лошаденка; на розвальняхъ, въ которыя она была впряжена, бѣлѣлась какая-то безобразная масса... Изъ саней вылѣзъ тулупъ и подошелъ къ намъ; снялъ шапку.
-- Здравствуйте... Откелева будете?
-- Здорово... Блудимъ вотъ... съ Малой-Березовки... Ты чей?
-- Будиловскій... ѣхалъ на станцію, тоже сбился...
-- Куда держать, какъ думаешь?
-- Держать, безпремѣнно, на вѣтеръ надоть: тутъ неподалеку либо Тамлыкъ, либо Красноярье должно быть.
-- Ну, ѣдемъ вмѣстѣ!
-- Теперча знамо вмѣстѣ. Авось Богъ милостивъ...
Тронулись. Лошаденка, фыркая, шла за нашими санями. Меня клонило ко сну. Желая во что бы то ни стало избавиться отъ него, я, рѣшительнымъ движеніемъ руки, совсѣмъ отворотилъ воротникъ... Снѣгъ бросился мнѣ въ лицо; щеки защипало... Теплое дыханье лошаденки коснулось моей шеи, и полилось отрадной струею по спинѣ...
Протяжный гулъ едва слышно раздался изъ мглы... Вотъ еще...
-- Это колоколъ!-- радостно вскрикнулъ Яковъ и ударилъ по лошадямъ.
Поѣхали на гулъ. Онъ становился все ближе и ближе, все слышнѣй и слышнѣй... Лошади, словно почуявъ благость жилья, бодро стали переступать по сугробамъ... Подъ санями почудилось что-то твердое... Попалась, наклоненная вѣтромъ, растрепанная, соломенная вёшка... Мы выѣхали на дорогу. Сонливость мою какъ рукой сняло...
Скоро черными пятнами показались избы. Колоколъ все худѣлъ и гудѣлъ... Темный высокій силуэтъ церкви показался передъ нами; чуть-чуть сверкнулъ огонёкъ около нея... Мы направили лошадей къ этому огоньку,-- оказалась сторожка.
Перезябшій, занесенный съ ногъ до головы снѣгомъ, я бросился изъ саней въ эту сторожку. Блокъ на двери пронзительно заскрипѣлъ...
Съ печи свѣсились чьи-то ноги въ лаптяхъ, а потомъ выглянула оттуда и вся фигура... Григорія!
-- Григорій! Ты тутъ?..
Обрадованный Григорій соскочилъ съ печи, и принялся разоблачать меня.
-- Ну, слава Богу... такъ и думалъ замерзли, -- торопливо говорилъ онъ:-- полѣзайте на печку скорѣй...
-- Да ты-то какъ сюда попалъ?
-- Плуталъ, плуталъ, да и заѣхалъ сюда... Я ужъ тутъ давишь... тоже насилу отогрѣлся...
-- Это Красноярье?
-- Какое тамъ Красноярье,-- это ажь, Маш и -Яблонецъ!
Я удивился: отъ Калинкиныхь двориковъ до Яблонца считаюсь пятнадцать верстъ... Старые, маленькіе часы шипя и какъ-то захлебываясь пробили четыре.
"Шесть часовъ подъ вьюгой", -- подумалъ я, и полѣзъ на печь.
Скоро вошелъ и Яковъ съ новыми спутниками. Ихъ было двое -- старикъ и мальчикъ. Лошадей поставили подъ дровяной навѣсь около сторожки. Пришелъ и сторожъ, отставной солдатъ-преображенецъ, хромой и сѣдой, но еще свѣжій старикъ. Онъ объяснилъ, что Григорій разбудилъ его въ два часа, разсказалъ въ чемъ дѣло, и онъ сейчасъ же отправился звонить въ колоколъ, по опыту зная, какое это хорошее пособіе для заблудившихся въ степи во время вьюги.
Все обошлось благополучно. Никто изъ насъ даже и носа не обморозилъ, вѣроятно благодаря тому, что съ самыхъ "двориковъ" дулъ талый, полуденный вѣтеръ, и стало опять морозить ужъ недалеко отъ Яблонца.
Измученный впечатлѣніями адской ночи, и пригрѣтый теплой печью, я задремалъ...
-----
Спалъ я немного: сдержанный говоръ разбудилъ меня. Я открылъ глаза. Керосиновая лампочка безъ стекла коптила потолокъ, разливая темно-багровый, мигающій свѣтъ. Часы проворно тикали; гдѣ-то мурлыкала кошка; кто-то пронзительно храпѣлъ...
Говоръ слышался съ палатей.
-- Стало быть, ты, таперича, ходокомъ будешь отъ обчества?-- задавалъ вопросъ сиплый баритонъ, очевидно принадлежавшій сторожу.
-- Ходокъ, ходокъ, братецъ ты мой, это ты вѣрно...-- отвѣчалъ ему добродушнѣйшій голосъ, съ какой-то тягучей, плавной интонаціей.
-- Куда жъ ты, таперича примѣрно сказать, будешь?
-- А бреду я, братикъ ты мой, въ Томскую,-- для осмотра, значитъ...
-- Это, къ примѣру, насчетъ новыхъ мѣстовъ?
-- Да, да. Міръ препоручилъ на мою волю: осмотрѣть разузнать -- какъ з е мли, какъ, что...
-- Вы что-жъ, стало быть, цѣлымъ селомъ норовите туда?
-- Что-жъ подѣлаешь...-- вздохнулъ ходокъ:-- ужъ больно житья не стало... Никакихъ волей тебѣ нѣту-ти... Такъ и порѣшили -- идти всѣмъ міромъ...
-- Велико ваше село-то?
-- Да душъ около пятисотъ наберется.
Сторожъ глубокомысленно засвисталъ.
-- Кто же васъ пуститъ-то?
-- Какъ не пустить... Ты самъ посуди, братикъ ты мой, теперь вотъ почитай все село безъ хлѣбушка сидитъ... Въ кажинной избѣ хворый, либо два... На погостъ то и знай таскаютъ... А съ чего?-- съ голодухи... Подати еще за первую половину, за осеннюю, не внесены, а тутъ ужъ за другую гонятъ... Что-жь... по неволѣ уйдешь, куда глаза глядятъ, не токма въ Томскую...
-- Вѣдь онѣ у всѣхъ однѣ -- воли-то!.. А вотъ мы терпимъ... Хошь тяжело, кто объ этомъ говоритъ, а все живемъ...
-- Земельки-то у васъ побольше, братикъ ты мой...
-- Какое ужъ тамъ!.. Въ одномъ полѣ сороковая, а въ двухъ по тридцаткѣ...
-- Э!..-- протянулъ насмѣшливо ходокъ, -- это вы жители... Еще никакъ лѣску малость есть?.. А вы вотъ поживите-ка по нашему: полъ-тридцатки въ клину, окромя ни лѣсу, ни выгона... Да земля-то дерьмо!.. Прокормись тутъ-то... Мы скотинку-то почитай съ самаго посѣва на зеленяхъ держимъ, -- пустить некуда... ужъ и такъ она, сердешная, извелась совсѣмъ... Зимой опять: не то ей дать соломки-то, не то избу истопить -- ребятишекъ обогрѣть... Одно слово -- горе!.. Весной, честь-честью, выѣдешь въ поле съ сохою, а пахать-то и не на чемъ... Свою еще туда-сюда, какъ-нибудь съ грѣхомъ пополамъ всковыряешь, а вотъ какъ придется барину аль купцу отработивать зимнюю наемку,-- ну, и плачь... Вотъ она, жизнь-то какая!.. Иной разъ такъ-то и земельку повинишь, что, молъ, хлѣбушка не рожаетъ, а иной разъ и подумаешь: съ чего ей, матушкѣ, рожать-то?.. Такъ-то, братикъ ты мой...
-- А, небось, кабакъ полонъ?-- скептически замѣтилъ сторожъ, сплевывая сквозь зубы и расправляя чубукомъ трубки свои сѣдые усы.
-- Извѣстно полонъ, -- горячо заговорилъ ходокъ,-- небось, братъ, какъ горе-то навалится, не токма что въ кабакъ, въ прорубь забѣжишь... Кабы оно, горе-то, какое час о вое, наносное, такъ взялся бы за умъ, да опять справился... А то нонѣ голодаешь, а завтра еще пуще... Нонѣ у те коровенку ведутъ съ двора, завтра овецъ послѣднихъ... Нонѣ хорошъ годокъ, да къ посту хлѣбушка нѣту-ти, а завтра онъ и вовсе може не родится... Вотъ оно что въ кабакъ-то гонитъ, милый ты человѣкъ... Горе-то оно вѣковѣшное... съ шеи-то его не скопнешь: хошь ходи въ кабакъ, хошь въ ротъ капли не бери, все едино... хошь работай, хоть плюнь... А вино, сакъ знаешь, нанять отбиваетъ: море по колѣно... Вотъ его мужичокъ-то и любитъ... А ужъ коли онъ въ достаткѣ -- въ кабакъ не пойдетъ: шкаликъ-то какой дома выпьетъ... Извѣстно, ужъ пьянство -- плохая статья, да сердце-то свое человѣкъ переломить не можетъ, братикъ ты мой, а сердце-то у него въ частую кровью обливается... Ну, вотъ онъ ее и душитъ...
-- Ну, правда, -- продолжалъ онъ, снова впадая въ добродушный тонъ,-- много есть и балуются, особливо молодые парни... Есть такіе -- стащитъ что попало да въ кабакъ... У насъ, лѣтось, одного мальчика осудили -- въ церкву залѣзъ... Ну, это, я такъ полагаю, отъ кабатчиковъ больше -- сомущають... А малый молодой, пожить-то хочется, ну, и липнетъ ровно муха къ меду... Эхъ, грѣхи, грѣхи!
-- Что же это у васъ земельки-та обмалковато?-- перебилъ ходока сторожъ.
-- Да мы встарину-то лѣсомъ владали -- Будиловскимъ боромъ... Безъ мала-двѣ тыщи десятинъ было... Да лѣсъ-то тотъ у насъ отбили...
-- Какъ же такъ?-- заинтересовался сторожъ.
-- То-то все простота... Ишь ни плантовъ, ни докум е нтовъ нѣту-ти: лѣтъ, може, шестьдесятъ тому, брали ихъ въ судъ, они тамъ и сгори, -- въ тѣ поры вся архива сгорѣла... А лѣсъ-то былъ намъ закрѣпленъ царицей Катериной -- грамата отъ ней была: владать намъ вѣки вѣшные Будиловскимъ боромъ...
-- Что-жъ, вы хлопотали?
-- Какъ-же не хлопотать!.. Я разовъ пятокъ въ Питерѣ-то побывалъ, все по-пусту!.. Тысячи три только своихъ приложили... Въ конецъ разорились... Знамо дѣло... Кабы другой кто захватилъ, глядишь и взяло-бы наше...-- Ходокъ сокрушительно вздохнулъ; -- теперь одинъ конецъ: новыя мѣста... А то хоть ложись да помирай... Міръ такъ и присудилъ: коли я облюбую землю, дворовъ тридцать сразу переселить, а остальныхъ года черезъ два...
-- Кому-жъ ваша-то земля останется?
Ходокъ пренебрежительно махнулъ рукой.
-- Пускай кто хочетъ беретъ... Толку-то въ ней немного -- почитай сто лѣтъ пашется безъ навоза... Може купецъ какой засядетъ да подъ степь пуститъ, гурты отгуливать... Пускай ужъ разводятся, видно ихъ, толстопузыхъ, царство пришло...
Въ тонѣ ходока задрожали злобныя нотки...
Говоръ затихъ. Сторожъ все покуривалъ трубочку да поплевывалъ. Ходокъ вздыхалъ и тяжело ворочался въ глубинѣ палатей.
-- Что-то отецъ Аѳанасій нейдетъ, -- пора бы и заутреню начинать?-- заговорилъ сторожъ. Ходокъ отвѣтилъ ему что-то, и опять сдержанный говоръ послышался съ палатей. Но я ужъ не вслушивался въ этотъ говоръ: дрема одолѣла меня...
-----
Когда я проснулся, въ оконце, густо запушенное морозомъ, тускло брезжилъ розовый разсвѣтъ. Ходокъ стоялъ среди избы и, благоговѣйно кладя поклоны, молился.
"Господи, владыко живота моего, -- разносилось въ полусумракѣ сторожки, -- духа праздности, унынія, любоначалія, празднословія, не даждь мы... духа же цѣломудрія, смиренномудрія, терпѣнія, любви даруй ми рабу твоему... Ей, Господи, Царю, даруй ми врѣти моя прегрѣшенія, и не осуждати брага моего"...
Я съ любопытствомъ оглянулъ молящагося. То былъ высокій, сгорбленный старикъ съ огромной лысой головою, съ бородою вплоть до пояса... Лицо было крайне простое и добродушное; въ тихихъ, голубыхъ глазахъ свѣтилась какая-то трогательная, дѣтская наивность...
На лавкѣ, прикорнувъ къ какой-то кадушкѣ, совсѣмъ одѣтый, спалъ мальчикъ лѣтъ двѣнадцати; на его бѣлокурой, кудрявой головкѣ, на его полуоткрытомъ, румяномъ ртѣ, почивало то же добродушіе, та же беззавѣтная наивность, что поражала такъ въ лицѣ ходока. Это былъ его внучекъ, съ которымъ онъ ѣхалъ до станціи и едва не замерзъ.
Въ сторожку стали набираться говѣльщики. Попъ что-то запоздалъ: къ заутрени заблаговѣстили, когда ужъ я выѣхалъ въ Яблонца.
На дворѣ совершенно распогодилось. Ни одно облачко не застилало синяго неба. Широкое, сугробистое поле такъ и алѣло подъ лучами только-что поднявшагося солнца. Крѣпко морозило. Отдохнувшія лошади, отфыркиваясь и прядая ушами, неслись какъ вѣтеръ. Колокольчики пѣвуче будили степную тишь въ перемежку съ торжественными звуками Яблоновскаго колокола. Откуда-то, недалека, еще доносился колокольный гулъ... Даль сверкала и сливалась съ сверкающимъ небомъ... Чуть видно искрился крестъ на какой-то церкви... Позади насъ, за Яблонцемъ, въ сторону Битка, чернѣлся лѣсъ и опять искрились два, три креста... А за лѣсомъ тонуло въ алыхъ лучахъ Красноярье, раскинутое на горѣ, синѣлъ Тамлыкъ, до избъ котораго не добрались еще солнечные лучи, успѣвъ только зарумянить крутые столбы дыма, прихотливо поднимавшагося изъ трубъ...
Какая-то чистая, здоровая свѣжесть обнимала меня... Что-то бодрое, беззавѣтно-смѣлое словно разливалось по жиламъ...
Яковъ похлопывалъ рукавицами и весело покрикивалъ на лошадей. Григорій отсталъ, и не спѣша трусилъ на своей косматой лошаденкѣ.
"Вѣстникъ Европы", No 2, 1880