Королёва проснулась поздно и съ головной болью. Ее непріятно поразилъ солнечный свѣтъ, наводнявшій комнату: свѣтъ былъ красноватый и какъ будто умирающій.-- "Господи! да который же теперь часъ? тоскливо воскликнула она: -- это анахронизмъ какой-то, не день. Который часъ, Арина?
-- Да ужь третій, барышня. Поспалось вамъ!
-- Чего же вы не будили меня?
-- Какъ не будить: три раза будила. Да что съ вами подѣлаешь -- мычите и только. Я ужь рукой махнула. Ишь вы пришли то когда: утро было! самоваръ-то давать?
-- Ахъ, отстаньте вы съ вашимъ самоваромъ!
Королёва торопливо обулась, натянула на себя "рабочій" костюмъ -- суконную блузу, опоясанную кожаннымъ поясомъ, и, наскоро умывшись и приколовъ косу, усѣлась за столъ, гдѣ большою грудою были навалены литографированныя записки. Лицо ея было пасмурно и сдвинутыя брови обнаруживали плохо скрываемую досаду. Она съ какой-то злобной рѣшимостью впилась въ лекціи и долго сидѣла за ними, методически отмѣчая въ особой тетрадкѣ имена, факты, цитаты, цифры. И когда черезъ часъ Арина появилась съ вопросомъ объ обѣдѣ, дѣвушка уже вошла въ колею. Раздражительность покинула ее, рѣзкій дотолѣ голосъ былъ ровенъ и мягокъ. Она, однако, отказалась отъ обѣда, ей хотѣлось посидѣть за лекціями, пока день еще не потухъ и голова въ состояніи работать. Въ этой работѣ было что-то успокоивающее; ею заглушался какой-то стыдъ, внезапно возникшій въ дѣвушкѣ, когда она проснулась съ туманомъ въ головѣ и слипавшимися глазами взглянула на поздніе лучи солнца; ею умиротворялся хаосъ, наполнявшій всю ея душу страннымъ и назойливымъ безпокойствомъ, все то время, когда она одѣвалась, смотрѣла въ окно, за которымъ медлительно погасалъ проспанный день, и смутно припоминала подробности ночи. Припоминала "смутно", ибо не могла иначе: было въ этой ночи что-то больное, не въ мѣру шумное, нервическое, и ей противнымъ казалось возвращаться къ тому, что возбуждало этотъ шумъ и эту нервическую суматоху. Она вспоминала и досадовала на себя, что не можетъ совсѣмъ отдѣлаться отъ этихъ воспоминаній: они приходили помимо ея воли, дразнили своимъ появленіемъ, внушали тревогу.
Конечно, это было странно. Она была просто на концертѣ, гдѣ, въ числѣ прочихъ, цѣла одна знаменитость, и до неистовства была увлечена пѣніемъ этой знаменитости. Исторія до приторности обыкновенная. Но дѣло въ томъ, что и сама то Королёва была странная. Курсистки звали ее "уравновѣшенной"; другія съ претензіей на остроуміе -- "уравновѣшаннымъ сухаремъ". Никто съ такимъ рвеніемъ не вникалъ въ книжки и въ лекціи профессоровъ, никто съ такой холодной и осмотрительной сознательностью не относился къ своимъ поступкамъ, и, казалось, ни у кого не было такой вражды къ мечтаніямъ неопредѣленнаго свойства, къ увлеченіямъ, неяснымъ порывамъ "въ даль"... Мужчины ея не долюбливали, женщины въ большинствѣ преклонялись передъ ней, но сходились рѣдко, да и то на почвѣ "принципіальныхъ" разговоровъ. Она вся была какая-то трезвая и суровая. Не было того "идеала", который взялъ бы ее во власть своей красотой; но если этотъ идеалъ выдерживалъ логическія придирки, если онъ былъ послѣдователенъ, простъ и ясенъ, Королёва отдавалась ему вся, и тогда уже не было мѣста для сдѣлочекъ и подходцевъ. Надо прибавить, что мать у нея была хохлушка и въ предкахъ значились чистокровные "оселедцы"... Этимъ иногда объясняли упрямую устойчивость Королёвой, какъ объясняли и особенности ея лица: крутой лобъ, рѣзкое очертаніе подбородка, самонадѣянную складку губъ.
Когда дневной свѣтъ померкъ и настали сумерки, Королёва оторвалась отъ своихъ лекцій. Глаза ея были утомлены, въ плечахъ чувствовалась тупая боль, но въ лицѣ появилось обычное довольство, серьёзное и спокойное. Она перебрала въ своей памяти формулы, имена, опредѣленія; улыбнулась наивности физіократовъ и вообще того "гуманнаго" вѣка, серьёзно мнившаго посредствомъ распространенія роскоши осчастливить бѣдноту; назвала внутренно Адама Смита "желѣзнымъ" умомъ, похожимъ на шестерню, въ которую стоитъ только положить руку и она тебя всего втянетъ, сладко вздохнула, ощутивъ въ себѣ чувство глубокой безмятежности. Теперь даже физическая усталость нравилась ей: она видѣла въ этой усталости результатъ плодотворной работы, какъ будто помогшей ей съ долгомъ расплатиться, мучительно надоѣдавшимъ и неотступнымъ.
Но когда она потянулась на своемъ грубомъ, некрашенномъ стулѣ, и затѣмъ прикоснулась горячимъ лбомъ къ столу, вмѣстѣ съ пріятнымъ ощущеніемъ нѣги, въ ней снова шевельнулось безпокойство. Казалось гдѣ-то въ глубинѣ души звучала ноющая и досадливо раздражающая струнка. И снова неясными обрывками вставали впечатлѣнія ночи. Зала, затопленная свѣтомъ газовыхъ люстръ... Тысячеголосая толпа... Истерическіе крики... Высокая фигура пѣвицы, блѣдной отъ волненія и усталости... Затѣмъ, тишина, какая-то больная и напряженная, высокіе, страшные до своей силѣ звуки, страшные въ смыслѣ опасенія за пѣвицу, за грудь; звуки, прихотливые, изумительно яркіе... И снова изступленный ревъ, топотъ, взвизги, рукоплесканія, волны необузданнаго восторга, цвѣты, вѣнки, слезы...
Но она встала и рѣшительно зажгла лампу. "Баловство"! сказала она громко и развернула Саллюстія. Ей нужно было приготовить переводъ. "Nam uti genus hominum compositum est ex corpore et anima"... прочитала она твердо, выговаривая нѣсколько на французскій ладъ. Затѣмъ бойко написала подстрочный переводъ, прочла, и тотчасъ же разсмѣялась. "Да, я ошалѣла съ этимъ концертомъ подумала она:-- надо сохранить, какъ память о "восторгахъ"... И добавила она вслухъ, какъ бы насмѣхаясь надъ собою: "Восторги"!-- Въ тетрадкѣ для переводовъ "изъ Салюстія" было написано: Поелику какъ родъ человѣческій состоитъ изъ души и тѣла...
Она отложила Саллюстія и опять принялась за политическую экономію. Но дѣло подвигалось туго на этотъ разъ, память не работала, утомленное вниманіе отвлекалось даже деликатнымъ шорохомъ мыши, возившейся за комодомъ. Королёва стала ходить по комнатѣ взадъ и впередъ. Въ одномъ мѣстѣ смотрѣлъ на нее со стѣны портретъ Добролюбова, заключенный въ большую черную раму, какъ въ трауръ, въ другомъ -- встрѣчалъ комодъ, загруженный номерами газетъ, книгами, "записками". Среди нихъ лежала помятая перчатка и тускло блестѣлъ серебряный браслетъ. Около стѣны стояла кровать, бѣлая, чистая, какъ первый снѣгъ, вносившая въ суровую атмосферу комнаты что-то дѣвически свѣжее, что-то наивное и свѣтлое.
Она подошла къ лампѣ и потушила ее. Затѣмъ легла. Комната погрузилась въ сумракъ. Но дневная жизнь не утихала еще на улицѣ, заря отражалась на высокихъ стѣнахъ; звонки конокъ болтались неутомимо, кучера кричали, со двора доносились гортанные возгласы татарина...
Королёва лежала, не закрывая глазъ, и думала. Теперь она уже не силилась отгонять образы ей непріятные. Напротивъ, она дала имъ полную волю и какъ бы тѣшилась поспѣшнымъ ихъ вторженіемъ въ ея душу. Она методически располагала ихъ въ стройные ряды, подводила итоги, пыталась дѣлать выводы, рылась въ своемъ сознаніи, кропотливо разбиралась въ клубкѣ ощущеній, опутавшихъ ее прошедшею ночью... Выходило и пріятно, и серьёзно. Главное, серьёзно! Выходило такъ, что какъ будто кто-то иной предъявилъ ей цѣлую группу "психическихъ" матеріаловъ и она, съ своимъ умомъ, послѣдовательнымъ и холоднымъ, какъ рыба въ водѣ, чувствовала себя среди этой группы. Наслажденіе получалось похожее на то, когда она въ первый разъ читала "Этику" Спенсера; такое же накопленіе незначительныхъ, повидимому, подробностей и такіе же важные выводы изъ этихъ подробностей. Ей это наслажденіе казалось истинною нѣгой. Она тянула его. По временамъ ее даже охватывала дрожь и звонокъ, внезапно раздавшійся, испугалъ ее: она подумала, что ей помѣшаютъ. Но звонившій, оказалось, спрашивалъ хозяйку и Королёва облегченно перевела дыханіе.
-- Хорошо. Съ чего же началось? думала она чуть не вслухъ.-- Она пѣла. Пѣніе мнѣ нравилось и на высокихъ нотахъ я испытывала чувство страха за пѣвицу. Вотъ именно и началось съ этого. Чувство страха! Это связало меня съ нею. Это образовало между нами нити... Во мнѣ самой натянулось что-то въ родѣ струны. Это интересно... Но другія ноты? Среднія? Низкія, о которыхъ выразилась моя сосѣдка въ буколькахъ: "Ахъ, точно сливки, эти прелестныя низкія ноты"!-- эти ноты вносили пріятное чувство удовлетворенія, и только. Потомъ было какое-то сочетаніе необыкновенно жалостныхъ звуковъ. Было что-то такое, что какъ будто вонзилось въ грудь и даже не нашло тамъ мѣста: дыханіе захватило. Это я все помню. И помню томительный жаръ, раздражающіе газовые огни, влажные взгляды, лица, порою бѣлыя, какъ полотно, и вздрагивающія. Но много и деревянныхъ лицъ, тупыхъ, скучныхъ, измятыхъ. Впрочемъ, измятыхъ мало. Но, главное, когда нота бралась безконечно трудная, я примѣчала тревогу въ лицахъ и какую то жадность. Вѣроятно, и во мнѣ это было. Пѣвица справлялась съ нотой, и со всѣхъ точно волна спадала. Но было какое-то накопленіе внутри: точно капля за каплей прибавлялась тамъ и раздраженіе, и безпокойство, и настойчивая потребность выраженія чувствъ... Все это преграждалось еще смутнымъ чѣмъ-то, чѣмъ-то обуздывалось. Вотъ ужь не знаю чѣмъ! Волей? Но вѣдь узда-то безсознательная была... Нѣтъ, не знаю чѣмъ.
Съ чего же прорвалось?.. Ахъ, помню... Я сидѣла на боковомъ мѣстѣ около эстрады, и рядомъ со мною сидѣла Зацѣпина. Она все кусала пересохшія губы и не спускала глазъ съ пѣвицы... Вотъ какъ теперь вижу. Пѣвица только кончила арію. Толпа заревѣла. Я взглянула на Зацѣпину, и вдругъ точно меня толкнуло въ сердце. Лицо у ней перекосилось, щеки блѣдныя, глаза въ слезахъ, и безсмысленно не то кричитъ, не то плачетъ. Тутъ прорвалась моя плотина. Я закричала и удивилась даже звуку, вылетѣвшему изъ горла: такой онъ былъ дикій и чуждый мнѣ. Потомъ бросилась. Потомъ схватила пѣвицу... что я дѣлала?-- Кажется, руку ей поцѣловала, или платье... Что-то такое. Кругомъ мелькали лица въ слезахъ, восторженныя, иныя совсѣмъ злыя и мрачныя, руки хлопали до боли, до изступленія. Къ "ней" тянулись сотни. Давили другъ друга; и кого давили, тотъ видимо не чувствовалъ боли. А кто прикасался къ ней, тотъ даже просвѣтлялся отъ блаженства. Именно просвѣтлялся. Но интересна Зацѣпина. Пѣвица вручила ей, какъ близко стоявшей, свой атласный sorti de bal, мѣшавшій принимать восторги, и Зацѣпина, радостная, просвѣтленная до умилительной прозрачности, хныкала, какъ ребенокъ. Sorti de bal она положительно держала, какъ святыню: съ благоговѣйной осторожностью и съ трепетомъ. Точно предъ Мадонной предстояла. Я увидала ее, когда меня уже оттерли отъ пѣвицы. Что же я предприняла? Ахъ, я подошла къ Зацѣпиной и нѣжно подержала въ рукѣ горностаевую опушку атласной вещицы. Помню, во мнѣ было что-то виноватое и робкое, когда я осторожно прикоснулась къ горностаю, и вотъ ужь увѣрена, что посмотрѣла тогда на Зацѣпину заискивающимъ взоромъ. Я держала горностай -- даже зажмурилась отъ наслажденія; казалось, плѣнительную близость пѣвицы ощутила... И я увѣрена, что лицо у меня расплывалось, какъ кисель, въ приторной улыбкѣ. Фу, мерзость!
А дальше ужь и не помню. Все кружилось: лица, люстры... Выходила безсчетное число разъ пѣвица и составляла собою какой-то царственный центръ. Вотъ бы могла вести всѣхъ на смерть!.. А ужь ногой наступить -- на всякаго бы могла. Все въ ней казалось ужасно обворожительнымъ и нисколько не земнымъ: голосъ, фигура, лицо, руки, обнажонныя безъ всякой мѣры... А вѣдь я ее видѣла прежде: ходили разъ просить N на нашемъ вечерѣ участвовать, и она у него сидѣла. Просто холеная, теплая баба, какъ сказали бы у насъ въ деревнѣ. А тутъ -- царица лучезарная!
Хорошо. Это вчера, а теперь? Пѣла хорошо, это безспорно. Это я сознаю. Восторговъ такихъ не стоила, это я тоже сознаю. За что? Встань-ка изъ гроба Добролюбовъ, я бы даже ему платье не поцѣловала, да онъ и не далъ бы... А вѣдь то Добролюбовъ! Гдѣ же причина? Кто поднялъ мои нервы и сдѣлалъ "невмѣняемой", какъ говорятъ юристы? Вечеръ, разъ -- вечеръ всегда это продѣлываетъ -- сборы, хлопоты, затѣмъ толпа. Вотъ это главное. Кругомъ она виновата. Есть какое-то сообщеніе между людьми толпы, токъ, который пронизываетъ ихъ всѣхъ вмѣстѣ, зараза какая-то... Зараза восторга! Зараза эмоціональныхъ чувствъ... и вотъ что еще важно: всѣ уши прожужжали: божественная пѣвица! очаровательная пѣвица! дива! чудо восьмое!.. Апоѳозъ витаетъ, тѣмъ болѣе, что недоступны цѣны итальянской оперы. А тутъ этотъ апоѳозъ на эстраду выходитъ въ плоть и кровь одѣтый, да еще въ шелковое платье. Натягиваетъ, натягиваетъ нервы... Но главное, эти кликуши, эти Зацѣпины. Точно пуговица отъ электрическаго звонка -- подавятъ въ нее и завопитъ во всѣ легкія. А за ней и лѣзутъ... Точно пороховой погребъ взорвется.
Да, это вчера. Но что же сегодня? Какъ встала -- стыдно, а теперь -- смѣшно. Поди, встрѣчусь съ "дикой" на улицѣ, даже дорогу не дамъ... Это надо обдумать. Восторги... восторги толпы... Неужели всегда безплодны, и всегда отъ нихъ горечь, какъ отъ похмѣлья?.. Ну, во вторникъ восторгъ, а въ среду?-- въ среду лекціи, уроки, книги и... ощущеніе стыда. И такъ у всѣхъ?.. У всѣхъ здоровыхъ и нормальныхъ, у всѣхъ такъ. Надо констатировать: восторгъ толпы, не утилизированный тотчасъ же, оставляетъ по себѣ гарь и копоть. Иногда даже невыгоденъ для того, кто служитъ предметомъ восторга, ибо даетъ каверзный осадокъ... И вообще ничего не доказываетъ, кромѣ "психическаго" зараженія. А еще доказываетъ чрезвычайную подвижность чувственныхъ воспріятій... А еще доказываетъ стихійную ихъ силу, безсмысленную, какъ гроза или какъ ураганъ, и, къ счастію, кратковременную... У Толстого великолѣпно описано убійство Верещагина. Какъ глупо, однако, человѣчество!
Но есть ли законы для этой силы? Можно ли на ея проявленіяхъ строить "положительныя" теоріи? Очень даже можно, но зато и ужасно легко повязнуть въ недоразумѣніяхъ. Интересно строили эти теоріи, когда Людовикъ "Возлюбленный" въѣзжалъ въ Парижъ, или не строили? Я думаю, строили.
Она встала, подошла къ столу и ощупью написала на первомъ попавшемся клочкѣ: " Теоріи, построенныя на видимыхъ проявленіяхъ восторга толпы, шатки и глупы, ибо принимаютъ за чистую монету патологическій фантомъ. Теоріи, принимающія во вниманіе этотъ "фантомъ", какъ " иксъ ", склонный къ инерціи и потому доступный утилизированію -- достойны вниманія "
-- Растаяла! Мечтаешь! Звуки небесные вспоминаешь! съ радостнымъ взвизгиваніемъ воскликнула быстро вошедшая дѣвушка.
Королёва вмѣсто отвѣта чиркнула спичкой и освѣтила вошедшую. Подвижныя черты, воспаленный взглядъ, наивный и восторженный, нѣжные русые волосы, длинными прядями выпадавшіе изъ-подъ обтертой когда-то собольей шапочки -- выступили изъ темноты.
-- Это ты, Зацѣпина? холодно вымолвила Королёва и стала зажигать лампу.
Зацѣпина такъ и бросилась на стулъ, не раздѣваясь и не переводя духа.
-- Въ раю такъ поютъ... Это сверхъчеловѣческое... Это ангелы у ней въ груди... Милая Королёва! Какъ хорошо! Вотъ красота! Вотъ совершенство! Я едва жива отъ восторга! Счастіе-то какое! И ты помнишь, когда она мнѣ sorti de bal подала: подержите, говоритъ... И невнятно, съ акцентомъ выговорила это "подержите", но какъ дивно, какъ мило! Помнишь? Помнишь, ты еще за краешекъ подержалась, точно къ реликвіямъ подошла? И какой смыслъ въ этомъ умиленіи! Какая содержательность!
Королёва густо покраснѣла.
-- Охота вспоминать о всякой глупости, рѣзко сказала она.
-- Глупости! воскликнула Зацѣпина и вскочила, размахивая руками.-- Глупости! На мигъ бога увидѣла -- это глупости! едва душа раскрылась, чтобъ воспринять безконечнѣйшую красоту, и это глупости! Вѣдь это завѣса приподнялась... Сродство наше съ небесами сказалось!
-- Патологія, упрямо возразила Королёва.
-- Боже мой, изъ книжекъ словечки... Патологія!-- вдругъ голосъ Зацѣпиной задрожалъ и пресѣкся.-- Какія вы всѣ... пролепетала она:-- какія вы всѣ деревянныя!-- Она засмѣялась и заплакала въ тоже самое время.
Королёва подала ей воды (впрочемъ, безъ излишней торопливости) и мрачно молчала до той поры, пока Зацѣпина не успокоилась и не сказала вполголоса: "проклятые нервы!" Тогда Королёва подошла къ ней.
-- Ну, что ты бѣгаешь? мягко вымолвила она:-- была сегодня на курсахъ? Я проспала. Да и не стоитъ у насъ слушать политическую экономію.
-- Ты не ходишь на нее? робко спросила Зацѣпина.
-- Не хожу. Вотъ смотри, у меня лекціи Иванюкова лежатъ. Гораздо лучше, чѣмъ у насъ.
-- Кто этотъ Иванюковъ? профессоръ?
Королёва улыбнулась съ едва замѣтной насмѣшливостью.
-- Теноръ. Конечно, профессоръ! Какая ты, Зацѣпина! Ты точно Райскому въ жены готовишься!
-- Которому Райскому? совсѣмъ ужь оробѣвши, спросила Зацѣпина и нерѣшительно посмотрѣла на Королёву. Королёвой стало ее жалко.
-- Не важно, сурово сказала она, какъ бы заглушая въ себѣ жалость этой суровостью:-- Райскій въ "Обрывѣ". И что ты не работаешь, Зацѣпина? Хоть бы читала. Не доведутъ тебя до добра эти порывы.
-- Не могу я быть деревянной, вдругъ озлобленно и колко возразила Зацѣпина:-- я для жизни живу, а не для книжекъ.
-- Зачѣмъ же ты на курсахъ?
-- А затѣмъ и на курсахъ, что жизнь здѣсь нравится. Не всѣ сухари. Я не машина. И все-таки я работаю. Я вотъ за рефератъ примусь; Хворостанская обѣщала мнѣ, и мы съ ней будемъ... будемъ въ публичную библіотеку ходить, и потомъ буду защищать. И все-таки буду жить, буду ходить въ оперу, въ театръ...
Послѣднія слова она произнесла, будто вызывая. Но Королёва промолчала.
Зацѣпина встала.
-- Ахъ, да! какъ бы вспомнила она и затрещала съ обычной поспѣшностью.-- Мы рѣшили: вѣнокъ. Непремѣнно. Знаешь -- лавры, и затѣмъ цвѣты, цвѣты, цвѣты... Я ужь подыскала. Ты вотъ спала, а я цѣлое утро бѣгала, какъ угорѣлая. Прелестный есть вѣнокъ въ магазинѣ у Полицейскаго моста! Розы и кругомъ ландыши, жасмины, олеандры... Чудо, какъ красиво! Ты дашь? Ты обѣщала вчера дать. Если есть, давай сейчасъ. Я ужь дала задатокъ; и потомъ побѣгу по сбору... Многіе дадутъ... Она премилая, предобрая... Я непремѣнно хочу съ ней познакомиться... Еслибы ты знала, какой она улыбкой меня наградила, когда я возвратила ей sorti de bal... Прелесть! Сегодня же, сегодня же ей поднесу. Ты знаешь, она сегодня у медичекъ поетъ. Ты пойдешь? Нѣтъ? Ахъ, какъ же это можно не идти на такое блаженство. Ну, ну, давай же деньги, подписывайся, вотъ листикъ.
Королёва нахмурилась, порылась въ своемъ портмонэ и подала Зацѣпиной серебряную монету. Зацѣпина даже покраснѣла отъ негодованія. Королёва предупредила ея ламентаціи.
-- Я больше не могу дать, сказала она твердо: -- да и эти даю потому только, что обѣщала. Глупо. Намъ не вѣнки сооружать пѣвицамъ, а расплачиваться съ долгами впору. Ты свой листикъ убери, я подписываться не буду -- лишнее.
-- Какъ хочешь, ядовито произнесла Зацѣпина, снова готовая расплакаться.-- Только какіе же это у тебя долги, когда у тебя семья со средствами?
-- Ты этого не понимаешь, милая. Займись-ка, вотъ политической-то экономіей, можетъ, и поймешь, какіе долги. Да приглядись хорошенько, откуда эти "семьи со средствами" средства свои берутъ. Тогда и поймешь.
-- Я, конечно, хорошо понимаю, что это "доктрины"! сказала Зацѣпина:-- но все-таки жизнь всегда выше доктринерства, всегда, всегда!
Королёва пожала плечами и подруги разстались, холодно обмѣнявшись рукопожатіями.
Послѣ ухода Зацѣпиной, никто бы не замѣтилъ на лицѣ Королёвой слѣдовъ какого-нибудь возбужденія. Она только прошлась раза два по комнатѣ, чисто мужскимъ движеніемъ закинувъ за спину руки, и затѣмъ, подойдя къ столу, отмѣтила: Прочитать брошюру Ломброзо и сравнить. О ней говорилъ Костливцевъ. Спросить, гдѣ достать. Если нѣтъ по-французски -- попросить Надѣину сдѣлать переводъ. Заглавіе спросить Костливцева.
Зацѣпина сдѣлала плохой сборъ. Чтобъ не ударить лицомъ въ грязь, она заложила свою шубку (наступалъ мартъ), часы, подаренные матерью, и еще какую-то "благородную" мелочь, и на вырученныя деньги преподнесла-таки вѣнокъ "дивѣ". На вѣнкѣ значилось: Отъ курсистокъ. Зацѣпина плакала, вручая его, и невнятно бормотала какія-то иступленныя слова. "Дива" обошлась съ ней милостиво. Вѣнокъ скоро увялъ и цвѣты осыпались.
"Отечественныя Записки", No 4, 1884