У Богородицы на Нижнем Делу, у ведвпреведчика Кенсарина Штукатурова баба родила сынишну, восьмого по счету.
Сидел Кенсарин в кабаке с другом задушевным и пьяненьким голоском говорил:
-- Принесла Машуха моя парня. Г-герой! А я... я ничего. Прок-о-ормим! Водопроводчиком будет. Восьмерых пустили на свет за милую душу... Баба, брат, у меня печь, а не баба! Ровно пироги печет, лешачиха, с ребячьей начинкой!
-- Медаль тебе дадут, -- пьяненьким голоском отвечал друг задушевный Кирюшка-слесарь, -- как двенадцать будет, так и медаль. И в газетах прочие сообщения. Бери, значит, еще стакан, за новорожденного!
И брали.
-- Эй, товарищ половой! -- кричал Кенсарин. -- Давай другой графин безо всего!
Кирюшка горланил:
Пил бы, да ел бы,
Да спал бы, да гулял бы,
Да не работал бы
Н-никогды!
Ух-ты!
И ногой притопывал. Кенсарин ухмылялся.
-- Почтенный, почтенный, потише, -- останавливал половой, -- запрещено в питейном заведении... И для других беспокойствие. Господин городовой могут войти!
-- Фар-р-аон? -- бормотал Кенсарин, -- селедка? Пой, Кирюшка! В участок, так и в участок! Нам все равно, товарищ мой милой!
-- Нам все равно! -- махал рукой Кирюшка... -- Н-нас не запу-га-е-шь!
-- Безо всякого запугивания, -- сердился половой. -- Факты ежедневно.
-- Наплевать нам на городовых! -- кричал Кенсарин. -- Мы за свои любезные. На трудовые! Качай, Кирюшка!
И качали.
Каждый год вспрыскивали родины то у Кирюшки, то у Кенсарина. А потом, перед запором кабака, Кенсарин плакал и горько шептал Кирюхе на ухо:
-- Ребят, как щенят, у меня... и голодные и необутые, Кирюха, ребята... Что же это за наказание нашему брату?
-- Да, -- плакал Кирюха, -- я, брат, сочувствую тебе... а ты мне... У меня пятеро мал мала меньше. А баба, как косточка. Прачка она. Господскую вонь стирает... А я... какой-то слесаришка, семь гривен в день. Маемся мы с тобой, маемся, голубок!
-- Маемся!
Поп по сытинскому календарю выбрал имя новорожденному -- Акиндин. Марья всплакнула. А семеро братишек стояли около постели матери, глядели на брата _и на разные голоса звали:
-- Кенка!
-- Кенушка!
-- Кена!
-- Агу, тю-тю, Кенка!
Поп строго и поучительно сказал роженице:
-- Не родись в день празднования мученика Акинди-на. Из-за него не передвигать святцы. Мы следить должны, чтобы равномерно распределять имена по святцам, без обиды каждому угоднику. Вам бы все Иванов плодить?
Поводил вола Кенсарин, очухался -- и за работу.
Переходил он из дома в дом, из квартиры в квартиру, паяя прохудалые водопроводные трубы, починяя раковины, бачки по уборным, лазил в колодцы на улицах, копался и рылся в грязи, пах ржавчиной, замазкой и водяной гнилью. Лет тридцать ладил Кенсарин железные водопроводные жилы, чтобы не мутнела ключевая вода и не осаживалась песком в человеческом брюхе.
А время бежало без передышки. Год-другой -- и у штукатуровского домишка -- с голым барабанчиком на кривых ножках дыбал Кенка и гукал отцу. Издали видел Кенка рыжий отцовский пиджак и кожаные опорки на босу ногу. Кенсарин вытирал ржавые руки о пиджак, подхватывал Кенку под мышки, вскидывал выше головы и весело запевал:
-- Акинди-ик, Акинди-ин Кенсари-инович!
У Кенки захолынывало сердце, глаза круглились маленькими монетками, а на голове пушился белый пушок.
Отмахав Кенку, отец ставил его наземь и вел за руку в дом.
-- Катись, катись, колесо!
Кенка взглядывал на отца и бормотал что-то непонятно?..
И, будто понимая, отец отвечал:
-- Да, брат, кавалеристом, говорю, будешь: ноги ровно для седла сделаны! Ша-га-ай, ша-га-ай, малец! На ступеньку -- раз, на другую -- два. Вот как Кен-ка-то!
Кенка взвизгивал на отцовский голос, заглядывал отцу в лицо и широко заносил на ступеньку кривую ножку.