Ян! Он подобен выскользнувшему из рук в ванне куску мыла. Его постоянно видишь, но как только хочешь схватить, он тотчас ускользает из рук!
В мартовскую ночь Эндри бежала по холодным и сырым улицам Манхэттена. Вернулась обратно, продрогшая от холода и сырости. Она чувствовала, что едва ли заснет, и приняла три большие таблетки героина.
Проснулась она от телефонного звонка. Было еще совершенно темно. Она включила свет.
Вызывал Ян: пусть она подъедет к бюро Северо-Германского Ллойда, там он будет ее ждать.
Эндри посмотрела на часы: больше двенадцати. День был мрачный и туманный. Она взглянула в окно и не смогла различить даже деревьев в парке. Оделась, спешно позавтракала, поискала автомобиль -- не нашла ни одного. Тогда она быстро пошла по серым улицам к подземке.
-- Прекрасно, что ты приехала! -- воскликнул кузен, идя ей навстречу. -- Я уже думал, что в темноте ты проскочила мимо.
Он уезжал уже сегодня -- на "Дрездене". Предложение он принял.
-- О чем идет речь? -- спросила Эндри.
Он пожал плечами.
-- Не могу тебе сказать. Глупо, что я не рассказал тебе вчера вечером. Но я вел вчера ночью и сегодня утром длинные переговоры с тем господином, другом Штейнметца. Он поставил определенные условия. Я дал обязательство ни с кем не говорить об этом. Я должен отыскать в Европе людей, современных врачей, которые взялись бы сделать один научный опыт, одну операцию. Адски интересная история, но я не имею права даже намекнуть, в чем ее суть.
Она почувствовала, как побледнела. Попросила у него папироску, быстро закурила.
-- С каких пор ты занимаешься медициной? -- спросила Эндри.
-- Совсем нет, -- воскликнул он, -- непосредственного отношения к этому я не имею. Я должен лишь найти врачей, которые смогли бы и хотели взяться за дело. Знаю, что это нелегко. Вначале каждый рассмеется мне в лицо. Будет хорошо, очень хорошо заплачено. Я приготовился выслушать не один отказ. И все-таки я это устрою, найду подходящего человека. Я должен видеть, что из всего этого получится. Это грандиозная шутка, на которую здешние господа, конечно, смотрят серьезно.
Она перебила его:
-- Ты говоришь -- шутка?
Он подтвердил:
-- Конечно, ничего иного, даже если идет вопрос о жизни и смерти. Очень наглая шутка, все равно -- удастся она ли нет. Но я хотел бы еще раз посмеяться от всего сердца. Поэтому я благодарен старому черту Карлу Протеусу Штейнметцу за то, что он подумал обо мне и я могу сунуть и свои пальцы в этот сумасшедший пудинг.
Она подумала: "Этот пудинг -- я".
-- Когда отходит твой пароход? -- спросила она.
-- Как только я взойду на борт, -- засмеялся он. -- Я жду здесь агента Ллойда и с ним перееду в Гобокен. Если ты, Приблудная Птичка, захочешь мне писать, вот адрес: Берлин, отель "Бристоль".
-- Итак, ты уезжаешь сейчас, -- сказала она, -- сейчас, как всегда. -- Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза. Ее охватила сонная усталость.
-- Ради кукушки, что с тобой? -- шутил он. -- Ты лежишь смятая и скомканная, точно маска, брошенная после маскарада!
Вошел агент. Ян быстро потряс ей руку, поцеловал в щеку.
-- До свидания, Приблудная Птичка!
-- До свиданья! -- прошептала она.
Когда он уехал, она пошла к билетной кассе, справилась о ближайшем отходящем пароходе, выбрала себе каюту. Попросили заплатить. Она полезла в карман и увидела, что имеет при себе лишь пару долларов. Вызвала по телефону Централ-Трест и попросила Тэкса Дэргема тотчас же приехать на Бродвей в Ллойд-бюро и привезти ей деньги.
Она ждала минут десять. Но приехал не секретарь, а сам Паркер Брискоу, видимо взволнованный.
-- Тэкс передал мне, что вы здесь, -- сказал он. -- Я привез деньги. -- Он подошел к окошечку и подал служащему деньги:
-- Выберите лучшую каюту для мисс Войланд!
Затем он вернулся к ней, отвел ее обратно в приемную залу и сел возле нее.
-- Мисс Войланд, -- начал он. -- Как видите, я не чиню вам никаких препятствий. Поезжайте в Европу. Быть может, это и лучше -- вы проникнетесь другими мыслями. Но позвольте мне повторить вам, что я не настаиваю на нашем соглашении. Моральное -- или, точнее, аморальное -- обязательство, принятое мною по отношению к Гвинни, я разрешу. Я еще не говорил с ней основательно, но даю вам слово, что я это улажу!
-- Вы кое-что забыли, -- ответила Эндри, -- вы ведь приняли обязательства и по отношению ко мне.
-- Знаю, знаю! -- воскликнул он. -- И ничего не забыл. Все, что обещал, уплачу вам до последнего доллара.
-- Мистер Брискоу, -- сказала она спокойно, -- Вы заблуждаетесь -- этим вы нашего договора не исполните. У вас была мысль, и для ее осуществления вы купили меня. Я приняла ваши деньги, но вовсе не подарок от вас. Поймите это хорошо!
Он потер руки, стиснул их, точно давил орехи.
-- А если я не хочу, если я уклоняюсь, -- воскликнул он.
Она покачала головой.
-- Уладьте это с вашей дочерью. Если откажусь я, как вы хотите от меня сегодня, то и Гвинни на это согласится. Если же я настаиваю, то она никогда этого не сделает. Вы это знаете так же хорошо, как и я, мистер Брискоу.
Он промолчал, вздохнул. Когда он снова начал говорить, голос его звучал совсем иначе:
-- Штейнметц послал мне вчера одного человека, конечно, немца. Немцы всегда фигурируют в роли людей, делающих невозможные вещи возможными. Я договорился с ним, предоставил ему полную свободу. Но в ту минуту, когда он сегодня утром уходил из моего кабинета, я ясно понял, что это -- обыкновенное преступление и ничто иное! Врачи -- они, уж конечно, ухватятся: это -- их занятие, их честолюбие. А немец будет их подстегивать. Он делает это ради долларов и потому, что ему занятно участвовать в таком деле. Но безумная идея исходит от меня одного. Я -- причина, а вы, вы, мисс Войланд, из-за этого погибнете!
Она ответила:
-- Бросьте, мистер Брискоу. Умру я или нет -- эту опасность я принимаю на себя. Вам не удастся меня переубедить...
Она оборвала свою речь. Затем медленно продолжала:
-- Для этого существует только одна возможность...
-- Какая? -- с живостью спросил он.
Она поднялась, сделала несколько шагов, остановилась. Снова прошлась по пустому залу, вернулась к нему. Пристально посмотрела на него, опять повернулась, снова прошлась по большой комнате. Она размышляла -- чего ей надо? Существует одна возможность? Какая и для чего?
Вошел служащий с выписанным билетом, дал ей большой опросный лист, прося заполнить.
-- Сейчас, сейчас, -- пробормотала она.
Внезапно ей стало ясно, что она чувствовала. Если бы Ян, если бы ее кузен Ян...
Это была единственная, едва ли вероятная возможность... Последняя, тихо трепетавшая мечта ее бедной души. Если бы пришел Ян, если бы он сказал: все это -- бессмыслица, брось! иди ко мне, Приблудная Птичка!
Она подошла к Брискоу и тихо сказала:
-- Существует одна возможность, одна единственная. И потому, что я совершенно бессознательно ее чувствовала и желала, я и заказала билет в Бремен.
Он посмотрел на нее. Глаза у нее, как всегда, были ясные. Но слова с трудом сходили с ее губ, точно сквозь слезы.
-- Пусть всемогущий Бог... -- начал он.
Она жестко перебила его:
-- Брискоу, оставьте в покое Бога. В этом деле он ни при чем.
Он схватил ее руку и сжал так, как будто хотел раздавить:
-- Обещайте мне, мисс Войланд, что вы сделаете все, чтобы превратить эту возможность в действительность.
-- Я хочу это сделать... -- прошептала она.
Они сидели рядом молча. Потом она заговорила:
-- Я хочу попытаться... должна попытаться... Может быть... может быть...
Он почувствовал, как ее надежда становится его надеждой:
-- Может быть! -- воскликнул он. -- Несомненно, несомненно! Если бы только вы твердо захотели! У меня нет ни малейшего представления, в чем дело, и я не хочу вас ни мучить, ни настаивать. Только это должно касаться других людей -- не так ли? Так нет на земле человека, который бы при таких обстоятельствах отказал вам, вам, мисс Войланд, в своей помощи.
Она посмотрела на него, усмехнулась.
-- Один есть. Тот, которого вы сегодня послали в Европу.
-- Что? -- воскликнул он. -- Этот немец? Этот господин Оли...
Она кивнула головой.
-- Олислягерс -- его фамилия. Ян Олислягерс, мой кузен. Здесь, в этом самом помещении, он сидел со мной всего полчаса тому назад.
Брискоу вспылил:
-- И он сказал вам...
Она перебила его:
-- Нет, нет, он ничего не сказал мне. Он обещал вам молчать и держит слово. Никто не мог бы из того, что он говорил, понять, с какой целью он едет в Европу, никто, кроме меня.
-- А вы, мисс Войланд, -- воскликнул Брискоу, -- сказали ему тогда, что речь идет о вас?
Она покачала головой:
-- Нет, нет! Ни от вас, ни от меня он не знает имени обреченного на убой ягненка. Но вы не могли сделать лучшего выбора. Мой кузен Ян не успокоится, пока не отыщет дом, где живет мясник.
Его охватил озноб:
-- Вы нашли настоящие слова, мисс Войланд, -- сказал он. -- Еще один вопрос хотел бы я вам задать. Вы как-то говорили, что были замужем? И он ли это, от кого зависит та... та возможность?
С минуту она колебалась, затем сказала:
-- Не хочу от вас скрывать, Брискоу. Я никогда не была за ним замужем, но была однажды его любовницей. Это было очень давно, почти двадцать лет тому назад! Вы догадались верно: он один может отговорить меня.
-- А если он ничего не сделает? Если он вас отошлет?
-- Тогда я должна буду пойти другой дорогой.
Он не сдался, сделал последнюю попытку:
-- Еще одна просьба к вам, мисс Войланд. Клянусь вам, что буду действовать согласно вашей воле. Только обещайте мне ничего не делать, не отдавать себя там никакому мяснику прежде, чем я не буду иметь возможность еще раз говорить с вами.
Она протянула ему руку:
-- Это я вам обещаю. Но уверены ли вы, что тогда вам удастся то, что не удалось теперь? Ради вас я хотела бы этого, Паркер Брискоу, и, кто знает, может быть, ради меня самой...
* * *
Апрельское солнце сияло над Манхеттеном. На огромном паровом пароме Гвинни стояла рядом с Тэксом Дэргемом. Они переезжали через Гудзон в Гобокен, чтобы попрощаться с Эндри Войланд. Несколько дней тому назад Эндри заговорила о своем отъезде. Гвинни вся сжалась, но выказала себя храброй. Каждый день она приходила в "Plaza", но того взрыва, которого опасалась Эндри, не произошло.
Тэкс тащился с гигантской коробкой. Это был его подарок к отъезду.
-- Держу пари, что это пралине! -- воскликнула Гвинни.
Тэкс подтвердил:
-- Самая большая и самая дорогая коробка, которую только можно было достать, -- сказал он с гордостью.
Она взяла пакет, взвесила его обеими руками:
-- Фунтов двадцать? -- спросила она.
-- Двадцать пять! -- воскликнул он.
Она оглянулась кругом и увидела позади себя женщину с мальчиком и двумя маленькими девочками. Тотчас подбежала туда, Тэкс -- за нею.
-- Вот, -- сказала Гвинни мальчику, -- вы можете целый год есть шоколад.
Она поставила пакет на скамейку, Тэкс в отчаянии схватил его.
-- Оставь! -- крикнула Гвинни. -- Если бы я не нашла детей, я бы твои дурацкие пралине выкинула в Гудзон.
-- Там есть еще кое-что, -- забормотал он, -- это я возьму.
Он отвязал большой, твердый пакет в конверте, привязанный к низу коробки.
-- Скажи, пожалуйста, Гвинни, почему я не могу подарить мисс Войланд пралине? Все дарят пралине всякому, кто уезжает в Европу.
Гвинни покачала головой.
-- Уже шесть месяцев, Тэкс, ты, знаком с нею и не знаешь даже, что она никогда не ест шоколада. -- Она продолжала, взяв желтый конверт. -- А что у тебя тут за глупость? Быть может, ты хочешь подарить ей свою фотографию? Она, конечно, будет очень рада!
Тэкс взял конверт у нее из рук.
-- Это фотография Вашингтона. Лучшее и самое благородное, что произвела Америка! -- сказал он торжественно. -- Нон плюс!
-- А ты, Тэкси, -- ответила она с глубокой убежденностью, -- знаешь, кто ты такой? Ты -- самое пошлейшее и самое идиотское, что эта страна произвела! Нон плюс изо всех нонплюсов -- вот кто ты!
Он ничего не ответил и только радовался, что она не разорвала его конверт.
Гвинни и Тэкси спускались по лесенкам...
-- Ради чего, собственно, она едет в Европу? -- спросил он.
-- Этого ты никогда не поймешь, -- сказала она с состраданием. -- А когда все будет сделано и ты ее снова увидишь, то разинешь рот от удивления, будешь смотреть, как на чудо, и -- увы! -- все-таки ничего не поймешь!
-- Если кто-то другой может понять, -- парировал он, -- то пойму и я. И, конечно, так же хорошо, как ты. Мне и так казалось, что с нею что-то творится, и это неправильно, что ты мне не говоришь ничего определенного.
-- Но я не могу ничего определенного сказать, -- крикнула она. -- Во-первых, это великая тайна, и еще ни один человек не знает, что должно произойти и как оно произойдет. Одно достоверно: предстоят тяжелые операции.
Он испугался:
-- Операции? Значит, она больна?
-- Нет, нет, -- ответила Гвинни. -- Она нисколько не больна. Речь идет скорее о систематическом новообразовании мужского принципа -- вот, теперь ты знаешь...
Она была очень рада, что нашла такие красивые слова, и величественно прибавила:
-- Мисс Войланд будет пышнейшим цветком, нет, пышнейшей жертвой науки.
-- Что? -- крикнул он. -- Жертвой... чего?
Гвинни разозлилась. Этого она не хотела сказать.
Она думала что-то, но еще не знала, что именно.
-- Это отвратительно с твоей стороны, Тэкс, -- возмущалась она, -- ты не понимаешь настоящего смысла слов. Ты не должен всегда цепляться за буквальное значение слова, а должен больше читать между строк.
-- А, что там! -- ответил он. -- Я лучше спрошу саму мисс Войланд. Она умнее тебя, у нее не надо читать между строк.
Но Гвинни уже знала, чем его взять.
-- Тэкс, -- сказала она, -- я многое доверяю тебе, но ты не можешь быть настолько бестактным. Есть вещи, о которых дам не спрашивают.
Паром остановился. Они вскочили в свой автомобиль и поехали к докам Ллойда. По мостовым взошли на палубу. Там стояла Эндри Войланд. Рядом с ней -- Паркер Брискоу с большим букетом роз в руке.
Они говорили о безразличных вещах. О великолепной солнечной погоде, о новом пароходе, о предстоящей прекрасной поездке.
Толстая дама с двумя дочерями громко зажужжала:
-- Мистер Брискоу! -- воскликнула она радостно. -- И вы едете с нами?
Тем временем обе барышни набросились на Гвинни.
Тэкс Дэргем воспользовался случаем и быстро передал Эндри большой конверт.
-- Пожалуйста, мисс Войланд, прочтите, как только отойдет пароход. То, что говорится там о пралине, более не имеет силы. Гвинни отняла их у меня и подарила кому-то на пароме. Их было двадцать пять фунтов.
-- Ах, -- сказала она, -- всего-то? Во всяком случае, Тэкс Дэргем, очень вам благодарна!
Он покосился по сторонам -- Гвинни еще не могла отделаться от барышень.
-- Мисс Войланд, -- начал он, -- Гвинни только что сделала мне несколько намеков. Тут тайна, сказала она, но предстоят тяжелые операции. Если, быть может, дело идет о слепой кишке, то ради этого вам не надо ехать в Европу. Я знаю врача, который превосходно оперировал мою сестру. Через десять дней она уже могла бегать. Было бы лучше вам остаться здесь ради Гвинни. Ну и ради других...
Она посмотрела на него и улыбнулась:
-- И ради других, Тэкс!
Он покраснел, застыдился и с раздражением сказал:
-- Да, и ради других!
Подошел Брискоу и сейчас же следом Гвинни. Эндри взяла букет, дала каждому по розе, а третью -- Тэксу. Стюард пробежал по палубе, изо всех сил звоня большим колокольчиком.
-- Нам надо уходить, -- заметил Брискоу.
Эндри сняла свою перчатку и протянула ему руку.
-- До свидания!
-- До свиданья там! -- ответил он.
-- Я скоро приеду, -- сказала Гвинни.
-- Я тоже, -- пробурчал Тэкс.
Эндри обняла Гвинни и легко поцеловала дрожавшую девушку в обе щеки.
"Она как игрушка, -- подумала Эндри, -- раскрашенный фарфор. И такой ломкий!.."
Напряженной, кукольной вышла радостная улыбка у Гвинни. Широко раскрыла она свои голубые глаза, затем закрыла их длинными ресницами и, не говоря ни слова, упала без сознания.
Отец подхватил ее. Эндри открыла свою сумку и вытерла куколке лицо одеколоном. Свежие краски сошли, перепачкали платок. Гвинни стала совсем бледной. Но радостная улыбка осталась на ее губах. Она медленно открыла глаза.
Тэкс Дэргем взял ее на руки и, как ребенка, снес с мостков. Она вынула свой платок и махала им, пока могучий пароход отходил по Гудзону.
* * *
Эндри разорвала конверт. В нем оказался другой конверт, адресованный Тэксу Дэргему, с приложением ее собственной фотографической карточки и короткого письмеца. В письме -- сначала два-три слова о пралине и пожелание хорошего пути, затем просьба подписать фотографическую карточку и передать лоцману, когда тот у Сэнди-Гука сойдет с парохода. Она пошла в специальную каюту для пишущих письма, подписала фотографию, вложила ее в конверт и передала через стюарда лоцману.
Эндри спросила о своей каюте. О, гостиная, спальная, ванная! Повсюду цветы. Столы, стулья, кровать заложены пакетами и коробками. Ну, она не соскучится на пароходе: дел будет достаточно -- распаковывать подарки семьи Брискоу.
Она слышала громкие голоса, возбужденное беганье по коридорам и лестницам. Все высыпали на палубу. Вышла и она, пристально смотрела, куда все смотрели -- высоко в воздух. Там летел больнюй аэроплан. Люди кричали вверх, аплодировали, махали платками, когда он после нескольких смелых фигур полетел на восток. Первый океанский летчик в нынешнем году!
Эндри почувствовала себя очень одинокой в эту минуту. Почувствовала, что нет у нее ничего общего со всеми этими людьми на борту и еще со многими тысячами и миллионами по обе стороны океана. Происходило событие, самое важное для сегодняшнего и завтрашнего дня. Бурное ликование -- если летчик удачно перелетит, глубочайшая скорбь -- если он погибнет. Много газетной бумаги будет занято криками о геройстве этих полетов. Внимание всего мира будет приковано к ним.
Она медленно спустилась с лестницы. Смешным и жалким казалось ей то, на что изумленно глядел весь мир. Лететь -- о, да, когда есть крылья! Но так -- запершись в ящик, с противным шумом пропеллеров в ушах! Однажды с величайшими ожиданиями она взошла на аэроплан и с горьким разочарованием вышла оттуда. Воздушный пилот ничем не отличается от шофера! Как жалок был этот полет в сравнении с полетами ее соколов!
Нет-нет, не беспомощной технике наших дней сделать возможным полет! Этого достигала фантазия поэта. Того, который сочинил миф о Икаре, или другого, кто впервые родил мечту о слетающих с неба ангелах. Только тот, кто плыл бы через эфир самостоятельно, стал бы волен, как птица в воздухе!
Когда она еще была с кузеном на Капри, наверху, на Монте-Соларо, над их головами пролетела одна птица.
-- Смотри-ка, бродячий сокол! -- крикнул Ян. -- Может быть, это -- Фалада, улетевшая из Войланда. Через день она пересечет Средиземное море.
Это было вечером перед его отъездом. И она тоже покинула остров.
Эндри ни с кем не познакомилась во время этого переезда. Наверху, на освещенной солнцем палубе мечтала она, лежа в шезлонге. О прошлом -- все время о прошлом. Надо покончить с этой старой жизнью раньше, чем начать новую...
Как это было? Ян не вернулся на Капри. Написал, что едет в Индию и дальше. Она оставалась одна.
Все ближе подходил к ней учитель фехтования, кавалер Делла Торе. Постепенно стал ей необходим. Он заботился об ее переписке с банком. Помогал при покупках. Конечно, он брал на некоторое время ее деньги, но платил за нее, когда они бывали в Неаполе, и никогда не приезжал на Капри без маленького знака внимания. Он ввел ее в фехтовальный клуб в Неаполе, уговорил принять участие в осенних состязаниях. Она получила первый приз. Если она будет каждый день с ним упражняться, -- заявил кавалер, -- то он подготовит ее так, что она сможет весною участвовать в Вене в конкурсе на мировое первенство и получить приз.
Это ее увлекло, и она разрешила ему переселиться на Капри. Вначале он жил в гостинице. Затем она отвела ему пару комнат на своей вилле. Он не разочаровал ее, не позволял себе ничего лишнего. Постоянно встречал ее с одинаковой сдержанной вежливостью. Она привыкла к нему и поверила ему.
Эндри победила всех соперниц младшего класса. Только перед победительницей Олимпийских игр она принуждена была согнуть свой клинок.
Рыцарь Делла Торре очень умно выбрал момент для своего предложения. Волнения фехтовальной недели подходили к концу, призы были розданы. Где-то далеко по свету бродяжил кузен. Надежды вернуться в Войланд никакой. Куда ей деться? Она его не любила. Ясно чувствовала, что никогда между их душами не зародится никакой связи. Но он не был ей неприятен. У него -- совершенные формы, он везде безукоризнен. С ним можно всюду показаться -- и в Опере, и в лучших отелях, не только в фехтовальной зале. Она рассказала ему, что случилось в Войланде, сказала, что любила Яна и жила с ним. Он пожал плечами, поблагодарил за откровенность. Рассказал ей, что и сам -- не святой, что прокутил целое состояние. Теперь должен, к сожалению, зарабатывать фехтованием средства к жизни. Если она выйдет за него, можно будет все делать вместе. Она будет им довольна. Он ни в коем случае не станет ей в тягость.
Эти слова "ни в коем случае" он особо оттенил, и она хорошо их поняла. Вышла за него замуж, и он сдержал свое слово. Оставался всегда таким же вежливым, как и до свадьбы, всегда ровным, любезным. Вывозил ее, доставлял домой, целовал руку у дверей ее комнаты и тотчас же уходил в свою.
Они жили в Париже, затем в Лондоне. В промежутке бывали на крупных курортах. Кроме фехтования, она снова взялась за верховую езду. Держала несколько скаковых лошадей, участвовала в скачках. Всегда под его именем: Делла Торре. Под этой фамилией она стала известна в международном обществе, всегда собирающемся около всяких конкурсов и состязаний. Жизнь их казалась достаточно разнообразной. В основе же своей она была простой и всегда одной и той же: изо дня в день тренировки, от фехтовальных перчаток к костюму для верховой езды, вечерами -- в большой компании. Управление своим имуществом она передала в руки мужа. Дала ему общую доверенность. Он, казалось, хорошо хозяйничал, много зарабатывал. Иногда он ей говорил, что начал то или иное дело. Никогда не забывал купить ей какое-либо украшение, жемчуга или бриллианты.
Она была в Риме, когда, спустя несколько лет, все это великолепие рухнуло. В тот день она вернулась с утренней верховой прогулки в отель. В приемной зале ее ждали несколько полицейских чиновников. Ее расспрашивали о местопребывании мужа. Она даже не знала, что он уехал. Еще накануне вечером она была вместе с ним в театре. Искали его из-за одного широко задуманного мошенничества. Но не нашли. Он исчез, как и забранные им деньги. Он вовремя, кажется, почувствовал, чем пахнет. Во всяком случае, у него было достаточно времени, чтобы забрать с собой большую часть ее драгоценностей. Ее состояние пропало. Лошади, оставшиеся драгоценности, даже вечерние туалеты были конфискованы. Ее не арестовали, но она не имела права покинуть свою комнату в отеле. Перед дверью дежурили два карабинера.
В течение этих лет она ни разу не виделась со своим кузеном. Поддерживала с ним связь только случайными письмами. Даже не знала, в Европе ли он. Поэтому она была очень изумлена, когда спустя несколько дней ранним утром он вошел в ее комнату. В газете он прочел про ее историю и приехал помочь. Он смеялся от души, когда увидал жандармов перед ее дверью.
-- Сразу двое! -- воскликнул он. -- Кажется, ты важная преступница.
Он позвонил лакею и заказал завтрак.
-- Прости, Приблудная Птичка, я голоден, как волк. Тридцать часов провел в дороге и не достал на этот раз места в спальном вагоне. Теперь я должен сначала немного умыться.
Он пошел со своим ручным чемоданчиком в ее ванную. Она слышала, как он там плескался и полоскал горло. Вернулся в одном из ее кимоно, снова позвонил, распахнул двери, когда горничная не пришла тотчас же. Без долгих разговоров отдал одному из карабинеров свой костюм и ботинки -- пусть распорядится их вычистить. Тем временем пришли кельнер со служанкой.
Эндри слышала, как за дверьми громко говорили и смеялись. Трагедия последних дней, казалось, в один миг превратилась в комедию. Затем Ян вернулся, подсел к ней, выпил ее чай и закусил в прекраснейшем настроении духа.
Только один раз Ян сделал ей мягкий упрек:
-- Но, ради Бога, -- сказал он, смеясь, -- почему ты, собственно, вышла за этого молодца замуж? Я ведь говорил тебе, что он левантинец, а эти и в аду обжуливают чертову бабушку, а в небесах -- патриархов с Моисеем впридачу! Разве ты за все это время не заметила, что это за тип?
Эндри промолчала. Ничего такого она не заметила.
Этот человек никогда близко к ней не подходил. Она всегда видела его таким, как он был в тот день, когда она впервые делала с ним покупки в Неаполе: очень вежливым, любезным, сдержанным. Кавалер совершенного образца, -- но всегда чужой.
-- Кавалер, -- начала он...
-- Какой там!.. -- засмеялся кузен. -- Он такой же кавалер, как и Делла Торре. Разве ты не читала газет? Настоящее его имя -- Борис Делианис, если и это верно. Его уже искали в Салониках и Александрии. Он исчез оттуда тихонько как учитель фехтования, а затем с твоими деньгами пустился в новые грабительские походы...
-- Что мне теперь делать? -- спросила она.
-- Прежде всего ты должна добиться развода, а там посмотрим.
Он взял ее с собой в Берлин, устроил в пансион. Добыл ей адвоката, подавшего просьбу о разводе и проведшего дело. Выяснилось, что из материнского состояния у нее еще оставался дом в Кельне. Этот дом ее муж до сих пор, несмотря на многочисленные попытки, не смог обратить в деньги. Ян продал его и вложил деньги в закладные. Она получала столько, что могла на проценты скромно жить. Он много помогал ей, но она видела его мало, всего по нескольку часов. Только изредка заезжал он в Берлин на несколько дней. Затем снова отправлялся в широкий мир.
* * *
Пришла война. Эндри сделала то, что делали столько тысяч женщин и девушек. Записалась в Красный Крест. Ее обучили ремеслу сестры милосердия и отправили в лазарет на восточном фронте. Но она была, видимо, мало пригодна. У нее было то, чего не должна иметь ни одна медсестра, -- сердце. Она сочувствовала своим больным и страдала вместе с ними. Прикусывала свои зубы и отправляла службу добросовестно, но плохо. Штабной врач влюбился в нее. Она приняла его предложение, потому что на свадьбу давали отпуск, и это был приличный повод на некоторое время убежать из лазарета. Таким образом она вышла замуж за молодого врача и пробыла с ним вместе три недели. Он должен был вернуться на фронт, а месяца через два погиб, когда бомба с аэроплана разрушила весь его полевой лазарет. Она снова поступила на службу сестрой милосердия. Заразилась и несколько недель пролежала, тяжело больная тифом.
В это время она получила открытку от своего кузена. В ней он на французском языке поздравлял Эндри с днем рождения. Открытка была адресована первоначально в Стокгольм одной шведской знакомой и уже оттуда переслана ей. А отправлена -- из Парижа.
Долгие часы Эндри размышляла над этой открыткой, точно от нее исходила какая-то манящая сила. Он был в Париже? Как это возможно в такое время?
Она дождалась полного выздоровления, пока не исчезли последние следы болезни. Затем отправилась в военное министерство за справками. Ее направляли из одной двери в другую. По ее неясным намекам трудно было понять, чего она, собственно, хочет. В конце концов она очутилась в небольшой комнате перед майором и изложила ему, чего желает. Офицер не дал ей сказать и трех фраз и объявил, что таким предложениям не дается никакого хода. Он позвонил и приказал появившемуся солдату тотчас же выпроводить даму. Все это произошло так быстро, что она не успела даже всмотреться в лицо человека, выгнавшего ее. Она последовала за солдатом. Тот вел ее коридорами и лестницами, открыл наконец дверь и выпустил ее. Она стояла на улице, но не на той, с которой вошла. Медленно пошла дальше, но почувствовала, что кто-то бежит за ней. Остановилась, обернулась. К ней быстрыми шагами подошла молодая девушка и, всунув ей в руку, не говоря ни слова, записку, побежала дальше.
Эндри быстро прочла нацарапанные карандашом слова:
"Сюда не возвращайтесь. Будьте сегодня в восемь часов вечера в приемной зале отеля "Эден"."
Она сидела в кожаном кресле в "Эдене" и ждала. Через некоторое время мимо нее прошел человек, мимоходом попросивший ее следовать за ним незаметно. Она вышла за ним на улицу. Он указала глазами на автомобиль с открывшейся дверцей. Она вошла туда, и в ту же секунду автомобиль двинулся.
Рядом с ней сидел один господин, напротив -- другой. Оба подвергли ее суровому допросу. Спрашивали о каждой мелочи ее жизни, давая понять, что имеет смысл говорить только чистейшую правду, так как все будет точно проверяться. С нею говорили по-английски, по-французски, по-итальянски; спрашивали, умеет ли она говорить на том или ином диалекте? Особенно обрадовались, казалось, эти господа тому, что она в совершенстве владеет голландским языком.
Более двух часов они ездили в автомобиле по улицам Берлина. Наконец остановились перед одной виллой в Грюнвальде. Эндри ввели в дом, в комнату, где оставили одну. Минут через двадцать мужчины вернулись. С ними был третий, которому они, по-видимому, представили отчет: высокий с лысой головой человек с добродушным, детски-наивным, круглым, как луна, лицом. Он поклонился ей, извинившись, что так долго заставили ее ждать.
-- Думаю, мы сможем, сударыня, воспользоваться вами, -- сказал он. -- Но вы, конечно, голодны. Могу я пригласить вас на небольшой ужин?
Он подал ей руку, повел в другую комнату, где был накрыт стол на четверых. Не было ни лакея, ни горничной. Мужчины обслуживали себя сами. Только теперь она могла ближе рассмотреть своих спутников. Один -- изящный молодой человек с темными волосами и глазами, говоривший с легким венским акцентом. Другой -- широкоплечий, с бычьей шеей, с маленькими светлыми, остро глядевшими глазками.
Был конец третьей военной зимы, и ужин подали весьма скудный. Все же на каждого пришлось по яйцу и по стакану хорошего мозельского вина. Лысый господин чокнулся с ней, передал миску с рубленой вареной свеклой и сказал:
-- Не объедайтесь только, сударыня, -- вы скоро будете иметь случай поесть лучше, чем мы.
В ближайшие недели ее очень тщательно обучали. Она училась писать письма, в которых под видом якобы незначительных сообщений передавались тайные известия. Она должна была выучить наизусть множество имен, изучать карты и планы. Ее обучали всему, что казалось необходимым, тем возможным путям, которыми эти знания можно было получить.
Вечером, накануне отъезда, ей дали голландский паспорт в Англию, снабдили большими деньгами, вручили аккредитив на один амстердамский банк, откуда она при надобности могла получать средства.
Господин с лысиной и детской улыбкой жал ей при прощании руку.
-- Несравненно важнее того, что вы у нас учили, -- сказал он ей серьезно, -- уметь самой найти нужное в решительный момент. Предпринимаемая вами поездка гораздо опаснее поездки на фронт. Вы будете совсем одна, без единого человека рядом, который бы вам помог. Вы не получите при этом ни славы, ни чести. Ни друзья, ни враги не любят хвастаться шпионами. И все же вы преследуете высокую цель: вы можете дать нам сведения, которые окажутся ценнее армейского корпуса. Для достижения этой цели, сударыня, хорошо всякое средство, заметьте это -- всякое...
Этих слов она не забыла. Как сестра милосердия она никуда не годилась. Здесь же могла многое сделать для своей страны, для своего народа. Разве Ян не делает того же?
Она выехала в ту же ночь. На другой день сошла с поезда в Дуйсбурге и отправилась в гостиницу. После полудня в назначенную минуту на улице стоял автомобиль, в который она села. Уже давно стемнело, когда они остановились на шоссе. Там ждал другой автомобиль, и она пересела в него.
-- Где мы? -- спросила она своего нового спутника.
-- В четверти часа от Клеве, -- ответил тот.
Ее сердце забилось. Она внимательно вглядывалась в окрестности. Не поедут ли они по Войландскому шоссе? Но в темноте ничего не увидела.
Они ехали лесной дорогой, едва пропускавшей автомобиль. Затем пересекли луга, замерзшие поля и наконец снова выехали на шоссе.
-- Мы уже переехали границу? -- спросила она.
Человек, сидевший у руля, кивнул головой, посмотрел на свои часы на руке и вдруг поехал медленнее.
-- Мы приедем слишком рано, -- сказал он. -- Лучше поспеть прямо к отходу поезда.
-- Где? -- спросила она.
-- В Арнгейме, -- ответил он. -- Там вы сядете в ночной поезд на Амстердам. Вот билет.
Они подъехали к вокзалу одновременно с поездом. У крыльца не было ни одного носильщика. Шофер спрыгнул со своего места, схватил ее ручные чемоданчики, побежал с нею на платформу, помог войти в вагон. Она открыла сумочку, чтобы дать ему на чай. Он, улыбаясь, отказался.
-- Благодарю вас, -- сказал он, -- я лейтенант. -- Он схватил ее руку и поцеловал. -- Желаю вам вернуться оттуда, куда вы едете!
Уже ночью она была в Амстердаме, а два дня спустя в Лондоне.
* * *
Начало показалось ей нетрудным. Очень скоро она возобновила старые знакомства и завела новые. О скандале в Риме слыхали. Было понятно, что она больше не хотела называть себя Делла Торре и носила девичье имя: Эндри Вермейлен. У своей старой приятельницы по прачечной позаимствовала она эту фамилию. "Она принесет мне счастье", -- подумала Эндри.
Она приняла участие в фехтовальном состязании в пользу Красного Креста, затем в скачках, устроенных дамами из общества в пользу слепых воинов. Повсюду ее принимали за голландку. На одном большом базаре она заведовала лавочкой, украшенной флагами Нидерландов, в одежде крестьянки продавала красные эдамские сыры и желтые голландские, выписанные из Амстердама. Ее положение сделалось совсем прочным, когда она устроила выставку газеты своего "соотечественника" Луи Рэмакерса, который изо дня в день в "Роттердамском Куранте" печатал ядовитые нападки на Германию. Она продавала по дорогой цене эти газеты в пользу бедных бельгийских детей, которым германские варвары обрубали руки. Она постоянно рассказывала посетителям выставки эти грязные выдумки. Выдумывала от себя новые, передавала со слезами на глазах, как будто сама видела этих страшно искалеченных детишек, ухаживала за ними.
Каждое средство хорошо для ее работы -- говорил человек с лицом, круглым, как луна, каждое!..
Ее выбирали в одну комиссию за другой. Было приятно видеть, как нейтральная иностранка столь усердно работает на союзников. Все ближе и ближе она подходила к тесному кругу, знакомилась с учреждениями и лицами, ради которых ее сюда послали. Только стоило это больших денег и требовало много времени.
Благодаря случаю она познакомилась на одном вечере с контр-адмиралом Эллиотом, который почти никогда не показывался в обществе. Ее сердце забилось, когда она услыхала его фамилию. Это был человек, нужный ей более всякого иного, -- сэр Джон Эллиот, правая рука лорда адмиралтейства. Она вела себя очень сдержанно в этот вечер. Обменялась с ним только одной-двумя фразами. Зато много беседовала с его женой, тихой и некрасивой старой канадкой, очень суеверной и невежественной, чувствовавшей себя несчастной и всегда затираемой в лондонском обществе. Эндри была приглашена к чаю, подружилась с леди, стала запросто бывать у нее в доме. Таким образом она быстро сблизилась и с адмиралом. Он привык к ней, засыпал ее любезностями. Его подходы были неловки и наивны. Она поняла, что этот человек ничего другого, кроме своей судьбы, не знает, что ему впервые в жизни попадается на дороге женщина. Она старалась, как могла, разжечь эту страсть, в то же время скрывая это от его жены. Стала все чаще и чаще встречаться с ним наедине. До тошноты выслушивала его детские любовные истории. Но он всегда замолкал, как только она, хотя бы издали, касалась военных событий и политики адмиралтейства.
Однажды утром она проезжала через Трафальгарскую площадь. Какое-то нарушение движения остановило ее экипаж всего лишь на несколько минут. Когда автомобиль двинулся, ее взгляд упал на один омнибус. Там сидел господин с дамой. Смеясь, он положил даме на плечо руку. Эндри наклонилась, всмотрелась внимательно. Нет, она не ошибалась: это был Ян!
Она испугалась, тяжело дышала. Ян -- в Лондоне, здесь! С той же самой миссией, что и она! Достиг ли он большего? Она раздумывала: молодая дама -- кто бы это могла быть? Та была просто одета, ехала с ним в омнибусе -- вероятно, канцеляристка? Секретарша в каком-нибудь министерстве -- военном или морском?
Кузен знал пути! Она же, она до сих пор ничего не достигла. Все эти месяцы собирала только слухи и болтовню, узнала немногим больше того, что печаталось в газетах. И она сразу поняла, что ничего не выведает у своего друга адмирала, пока тот... останется только ее другом. Если она всецело овладеет им, так, что он не будет иметь от нее никаких тайн, -- только тогда, быть может...
Все средства хороши -- все!
Она быстро решилась. В тот же вечер Эндри стала его любовницей.
Решение далось ей довольно легко, но ей пришлось совершить насилие над собой, чтобы отдаться ему. Она пыталась уговорить себя, внушить себе, что делает нечто великое и героическое, необходимое для спасения ее истекающего кровью народа. Разве Юдифь не спала с вражеским полководцем? Но Эндри все время чувствовала себя не героиней, а только проституткой. Это ощущение не исчезло, а становилось все сильнее, чем чаще она бывала с ним. Почти до рвоты доходило ее отвращение к этому человеку.
Наряду с этим чувством было еще и другое, угнетавшее ее, пожалуй, еще больше. Она утратила по отношению к сэру Джону свою свободную и открытую уверенность. Чувствовала себя связанной во всякую минуту их свиданий. Она постоянно подхлестывала себя, тщательно обдумывала, как сделать, какой выбрать момент, чтобы вырвать у него его тайны. Она ясно видела, что он становится с ней слепым и глухим, теряет всякую осторожность, так что требовалось не много мудрости, чтобы заставить его вполне довериться ей.
Оставалось только ловко разыграть сцену невинного женского любопытства среди лобзаний, только надуть губки и отклонить его ласку, если он заупрямится...
Каждая девка могла бы это сделать -- преодолеть последние колебания раба любви!..
Эндри же была совершенно бессильна. Как на уроках арифметики, как при рукоделии, -- ничего не выходило, несмотря на упорную волю. Она делала все новые и новые попытки, каждый день предпринимала новые атаки. Чем больше старалась и мучила себя, тем печальнее были результаты. Она писала свои письма на голландский передаточный адрес, но бросала их в ящик со стыдом: столь ничтожны и ненужны были ее сообщения.
Тогда она приняла отчаянное решение. Она часто увозила сэра Джона из министерства и ожидала его у него в кабинете. Ее там знал каждый. Ее впускали и выпускали свободно, не требуя даже пропуска, выданного адмиралом. Она знала, что предстоит крупное выступление английского флота и что план его разработан до мельчайших подробностей. Эндри приобрела воск и сделала слепки с замков письменного стола Эллиота. Поехала в Уайтчапель. После долгих поисков нашла мелкого старьевщика, торговавшего старым железным товаром. Старьевщик перебрал до сотни старых ключей, подправил некоторые напильниками и продал ей за огромные деньги.
Она выбрала благоприятный момент, когда сэра Джона вызвали на продолжительное заседание, и заявила, что хочет дождаться его. Села с газетой у окна. Затем, дрожа от волнения, подошла к письменному столу, попробовала ключи, один за другим. Наконец -- один подошел. Но она должна была употребить силу, чтобы вытащить ящик. В это мгновение позади нее открылась дверь. Она вскочила и обернулась, Перед ней стоял капитан Джефриз, адъютант сэра Джона. Он был почти так же взволнован, как и она. Они пристально и молча смотрели друг на друга.
В конце концов капитан овладел собою и громко крикнул:
-- Мисс Эшли! Мисс Эшли!
Вбежала молодая девушка. Капитан приказал ей запереть за собою дверь. Затем, подчеркивая свои слова, сказал:
-- Вы знаете, мисс Эшли, что вот уже несколько месяцев, как в министерстве стали пропадать важные бумаги. Но вы не знаете, что я подозревал вас в этих кражах, что я ежедневно следил за вами. Прошу у вас прощения за это пошлое подозрение. Воровка перед вами -- госпожа Вермейлен. Чтобы дать вам удовлетворение, мисс Эшли, прошу вас основательно обыскать эту даму.
Он уселся у письменного стола спиной к обеим женщинам. Секретарша приблизилась к Эндри, не зная, как начать.
-- Мадам... -- начала она.
Эндри бросила на нее взгляд. Это была та молодая дама, которую она видела с Яном в омнибусе на Трафальгарской площади.
Ее напряженность медленно растаяла, исчез холодный страх, уступив место тихой радости. Она оказалась непригодной, а эта незаметная канцеляристка уже раньше нее сделала то, чего она не смогла. То, чего она не могла добиться у сэра Джона, давно устроил ее кузен с помощью этой блондиночки. Эндри улыбнулась, хорошо сознавая, как смешно это было: ее, еще ничего не сделавшую, испытавшую жалкую неудачу при первой попытке, должна обыскквать та, которая уже несколько раз крала важные документы!
И еще одно испытала она -- нечто благодетельное и освобождающее. Что бы с ней ни случилось, она уже никогда больше не должна будет отвечать ни на поцелуи сэра Джона, ни на его объятия.
-- Пожалуйста, мисс Эшли, -- сказала она, улыбаясь, -- обыскивайте меня.
Секретарша усердно и основательно проделала свою работу, но не нашла ничего. Однако на письменном столе лежали свеженадпиленные ключи, другие -- в ее сумочке. Улик, казалось, достаточно.
Капитан Джефриз составил короткий протокол, подписал его сам, дал подписать канцелярской барышне. Затем спросил Эндри, не желает ли она представить объяснения.
Она желала. Тяжесть, давившая ее долгие недели, совершенно исчезла. Она снова ясно и спокойно размышляла. В одну минуту Эндри усмотрела возможность несколько ослабить петлю, охватившую ее горло.
-- Капитан, -- сказала она непринужденно, -- о вашем смешном обвинении я не хочу говорить ни слова. Думаю, что вы знаете, в каких отношениях я с вашим начальником. Так вот, у меня были основания предполагать, что сэр Джон обманывает меня с одной дамой. Я надеялась найти доказательства тут, в письменном столе. Не знаю, желаете ли вы это добавить к вашему протоколу, но было бы хорошо, если бы вы сообщили об этом сэру Джону.
Капитан Джефриз коротко поклонился, пожал плечами и позвонил.
Вначале Эндри восприняла свой арест как благодеяние. Она была одна в своей камере. Могла ни о чем и ни о ком думать. Снова была самой собою, не стараясь более играть роль, каждый день и каждый час лгать. На всех допросах она стояла на том, что ей не в чем сознаваться и что только ревность толкнула ее на этот поступок. Она отлично видела, что ни одному ее слову не верят, но понимала, что едва ли можно изобличить ее в чем-либо другом и что все старания властей установить ее личность не привели пока ни к чему.
Суда не было, но она большее года просидела в женской тюрьме в Тэльсбери.
Вначале единственной книгой, которую ей давали, была Библия. Она прочла ее от начала до конца, переводила целые главы на все знакомые ей языки. Позднее ей предоставили больше свободы, позволили читать другие книги. От Чосера до Шоу она проглотила английскую литературу. Но она не получала ни одной газеты, ни одного журнала и не знала, что творится за стенами тюрьмы. Зато могла гулять в тюремном дворе по два часа ежедневно, но всегда в одиночку, в сопровождении надзирательницы, не говорившей с ней ни слова.
Сэр Джон Эллиот больше не видал ее. Она забыла его так основательно, что едва ли могла представить, как он выглядит, то же самое было и со всеми ее знакомыми последнего времени. Не отдавая себе в этом отчета, она изгнала их из памяти. Было одно только исключение: маленькая белокурая секретарша, мисс Эшли. Ею она все время интересовалась. Малейшее из ее движений запечатлелось в памяти Эндри. Она была лондонка, из низших слоев. Это было видно по ее выговору. Притом настоящая англичанка, с головы до ног, телесно и душевно, со всеми свойствами заламаншской островитянки из малосостоятельного среднего класса. И все же она несколько раз рискнула жизнью и свободой, чтобы предать свой родной народ! Из-за чего? Конечно, не из-за денег, она могла получать небольшие подарки, платьице, шляпу, пару лакированных ботинок, возможно, кольцо или браслет, но, несомненно, не крупные деньги. Ради чего же продавала она свою родину? За несколько любовных слов и горячих поцелуев -- за любовь!
Разве она, Эндри, не сделала буквально то же самое, что и ее кузен? Она тоже пожелала объятиями и поцелуями купить мужчину и приобрести его тайны. Но Ян смеялся при этом и, смеясь, оставался господином. Она же измучилась, страдала, стала проституткой. И она думала: он -- мужчина, и в этом -- все!
В феврале девятнадцатого года ее выпустили. Вернули вещи, даже деньги, найденные в ее квартире в отеле. Ни одного дня ее не пожелали терпеть в стране. Чиновник доставил ее на пароход, отходящий в Голландию. Она поехала в Амстердам, разыскала банк, на который имела аккредитив. Ее счет был уже давно закрыт. Она должна была оставаться в Амстердаме некоторое время, пока не предоставилась возможность перейти через закрытую границу. За время тюремного заключения, в могильном молчании она сделалась робкой. Ей стоило большого труда заговорить с человеком. Она с большим трудом узнала обо всем, что произошло за это время на свете.
Она отправилась в Берлин. Поселилась в своем старом пансионе. Там нашла два письма от кузена. Одно принес отельный посыльный. Краткое извещение, чтобы она немедленно вызвала Яна к телефону, -- двухлетней давности, второе -- открытка, точно такая же, как посланная из Парижа, адресованная стокгольмской знакомой и пересланная тою. Эта открытка была из Лондона и тоже содержала поздравление ко дню рождения. К тому дню рождения, который она встречала в тюрьме.
Эндри жила тихо и очень уединенно, стараясь просуществовать возможно дольше на оставшиеся у нее фунты. Она написала в Кельн по поводу процентов по закладным, срок которых уже истек. Ей тотчас же заплатили, но деньги уже ничего не стоили: была инфляция.
Однажды она снова получила известие от Яна: что она делает и как живет? На этот раз он дал адрес: он жил в Нью-Йорке.
В то время половина Европы имела только одну мечту и только одно страстное стремление: в Америку! Это была страна, в которой текли молочные реки с кисельными берегами. Счастлив был тот, кто имел там дядю, время от времени посылавшего несколько долларов!
В тот же час она написала кузену: в Германии невыносимо, и она должна ехать.
Ответа пришлось ждать долго, но он пришел. На этот раз из Сан-Франциско. Ян прислал чек и письмо на имя одного господина в американском посольстве. Тот ей поможет добыть паспорт и визу на выезд. Все же на это ушли месяцы. Она продала свои закладные, обратила в деньги все, чем еще владела, и наконец попала на борт парохода, переехала через океан, увидала статую Свободы в нью-йоркской гавани и бросающиеся в глаза очертания Манхэттена.
-- Наконец-то, -- шептала она. -- Наконец!
Словно она въезжала в рай. Таково было ее настроение.
* * *
Ян стоял на пристани, когда подходил пароход. Он взял ее в свой отель, выслушал ее рассказ и рассказал про свое. Ввел ее повсюду, представил множеству людей. Но через неделю снова исчез.
Тогда наступило нью-йоркское время. Была новая жизнь. Она нашла себе квартиру в Гринвич-Виллидже. Как-то неожиданно она вскоре очутилась в центре жизни богемы. На это первое время у нее были деньги от Яна. Она находила занятия, постоянно новые и разнообразные. Давала уроки языков, объезжала скаковых лошадей, обучала фехтованию; одно время помогала вести прием у зубного врача, затем три месяца занимала место музыкального критика в газете. В общем -- ей везло. Она зарабатывала достаточно денег. Но жизнь была очень дорогой, и уходило все до последнего цента. Она посещала оперу, театр и концерты. Тот или другой из ее приятелей всегда имел в кармане контрамарку. Часто она получала приглашения в общество зимой, на дачи -- летом. Она была как дома у Рица, и в "Plaza", и у Дельмонико, и у Шерри, а еще больше -- в ночных ресторанах цыганского квартала. Носилась по ветру то с одним, то с другим более или менее продолжительное время.
Эндри плыла по течению вместе со всеми. Жила, как и все мужчины и женщины в Гринвич-Виллидже. Все и вся играло и пело, критиковало и хвастало. Конечно, самым главным было "дельце": случай заработать деньги. Это было альфой и омегой, мечтой каждого. Дарование само по себе ничего не значило. Только тогда оно ценилось, когда его умели превратить в долларовые банкноты. Это происходило просто и естественно, было само собою разумеющимся. Все были точно взрослые дети, буйствующие по выходе из класса, но каждый день бегущие в школу на занятия.
Она не скоро почувствовала всю пустоту такой жизни. Конечно, в Гринвич-Виллидже было несколько больше культуры, свободы и жизни, чем вокруг в гигантском городе. Не так обнажена и груба была вечная погоня за деньгами, вином и плотскими наслаждениями. Там дарили друг другу любовь, братски делились запрещенным алкоголем, иногда помогали друг другу и долларовыми бумажками. Но в основе было все то же самое. Все переживания вертелись вокруг этих трех вещей.
Все более пошлой и протухлой казалась ей жизнь. Она воображала себе этот Новый Свет молодым и свежим, а нашла только слепок с Европы -- наиболее сносный там, где обезьянничанье бывало наиболее точным. Она вошла в эту жизнь с горячей готовностью. Брала всякую предлагавшуюся работу и в то же время всякое удовольствие. Но в этой стране не было никакой работы, никакого искусства, никакого спорта и вообще ровно ничего, что существовало бы само для себя. Все делалось только для денег. Только тот, для кого это представляло высшую и единственную цель, был здесь действительно на месте, кем бы он ни был.
Шли годы. Для нее стала безразличной всякая работа. Выдохлись все дешевые удовольствия. Иногда она исчезала. Затем снова появлялась в высшем обществе, куда ей открыли дорогу фехтовальные состязания и игра на скачках. Раза два она легко могла, как здесь говорят, сорвать главный выигрыш: женить на себе человека с туго набитым кошельком. Но отклоняла все предложения. Когда-нибудь, думала она, это должно будет случиться, а теперь -- еще рано. Пыталась смеяться над жизнью, как смеялся кузен. Выходило не по-настоящему, не от сердца, звучало горько и никогда ни от чего не освобождало. И снова из безнадежной золото-пыльной пустыни шикарных парковых авеню она бежала в мелкую грязь богемы в Виллидже.
Затем в ее жизнь вошла Гвинни Брискоу. Она видала Эндри в Централ-Парке, днем ездила за нею со своим стременным. Узнала, на чьих лошадях Эндри ездит, явилась в манеж, потребовала, чтобы ее представили, и больше уже не оставляла ее в покое.
Сравнительно быстро развилась эта история -- до того дня, когда Гвинни глотнула лизоль, и до другого, когда Паркер Брискоу разыскал Эндри в ее квартире в Минета Лэйн.
Наверху, на солнечной палубе, Эндри лежала в шезлонге. Еще один раз она пережила свою жизнь. В зимние месяцы -- в "Plaza", а теперь на пароходе, бесшумно скользившем по ровной, как стекло, воде. Над нею синеет бесконечное небо, вдали синеет океан. Как будто исчезли все волны, давно прошли дождливые дни и злые бури. Она въезжает в синее царство счастья.
Еще один раз ей улыбнулось солнце. Быть может, больше никогда не улыбнется. Она должна поэтому схватиться за то, что ей посылает судьба, и крепко держать на этот раз! Пусть даже все у нее кончалось неудачей -- что за важность, если она выдержит на этот раз?
Ей ничего не удалось в той жизни, которая лежала позади. Все кончалось крушением, прошлое представляло собой гору обломков. Войланд -- как далеко было это! Она создана и выросла там, с гусями и пиявками, с лошадьми и соколами. Ее жизнь подымалась вверх к воротам счастья до той минуты, когда она должна была поднести любимому брачный напиток в серебряном соколином кубке. Пала тень, испугала ее -- и кубок выпал из ее рук. Еще раз смеялось ей солнце на счастливом острове скал и морских гротов.
И снова не нашла она ни слов, ни действий, чтобы удержать возлюбленного. Она опять выпустила его в широкий мир.
Она повсюду оказывалась неудачницей -- в большом и в малом. Множество девочек выживают годами в монастырской школе. Она бежала от строгой дисциплины. Как сестра милосердия. Конечно, она выкарабкалась оттуда сравнительно удачно. Все же и это было неудачей. Никогда бы ей в этой профессии не продержаться всю войну. Она жалким образом провалилась на шпионском поприще. Ничего не добилась. Стала проституткой вместо того, чтобы сделаться героиней. И когда наконец она погрузилась в Цыганскую жизнь Гринвич-Виллиджа, в результате -- такое же фиаско.
У нее, конечно, были успехи в спорте. Она хорошо знала птичью охоту и теперь еще может поспорить с каждым, спускающим соколов. Она фехтовала длинной шпагой так же хорошо, как и легкой саблей. Едва ли могла найти равноценную себе соперницу в выпаде и ударе. Не от скаковой лошади, а от нее зависело, какой приз она брала на скачках.
И все же спорт ничего не дал ей. Одна только соколиная охота поглощала ее целиком, волновала кровь. Еще теперь, когда она о ней мечтает, сильнее бьется ее сердце. Но и тут воспоминание отравлено, загрязнено мыслью о соколином охотнике из Тироля. При фехтовании и верховой езде она целиком отдавалась делу только тогда, когда сидела на спине лошади или твердо держала в руке клинок. С того часа, когда она не будет больше видеть фехтовального поля или арены для скачек, она едва ли о них вспомнит.
"Итак, -- думала Эндри, -- в итоге ничего не осталось, ровно ничего!" Множество воспоминаний -- но ни одно не захватывает, ни одно не свободно от пятен, что она ни начинала, что ни создавала -- все ломалось в руках даже раньше, чем было окончено.
У кузена иначе! Все для него было игрушкой, к которой он относился серьезно, лишь пока ее мастерил. Затем, когда она была готова, он терял к ней всякий интерес, бросал или оставлял, где лежала. И Эндри думала: "У него есть что-то, чего нет у меня. Это потому, что я -- женщина, вот в чем суть!"
Синело небо, и синел бесконечный океан. Прекрасное судно несло ее в будущее. Там у нее вырастут крылья!
* * *
Она сошла на берег в Плимуте, проехала через. Англию, на пару дней остановилась в Лондоне в "Савойе". Ее сразу узнали, но никто не задал ей ни одного вопроса. Оттуда она поехала в Амстердам, затем -- в Клеве. У нее было чувство, что она должна попрощаться со всем, лежавшим позади. Она наняла автомобиль и медленно ехала по шоссе, ведущему к Войланду. Вышла, пошла пешком к знакомому холму. Но за два десятилетия деревья разрослись: замок отсюда уже не был виден. Тогда она пошла лесом. Точно вчера здесь гуляла -- такой знакомой показалась ей дорога.
Навстречу, прямо через луга, ехал рысью какой-то всадник. Она быстро спряталась за ствол дуба. Кто бы это мог быть? Капитан фрегата, нынешний хозяин Войланда?
Послышался громкий зов. Всадник придержал свою лошадь, остановился и стал ждать. Из ольхового болота появился другой всадник и помчался легким галопом с соколом в руке. Эндри услышала его веселый смех: это был Ян -- Ян в Войланде!
Дальше она не пошла. Не увидела ни парка, ни замкового рва, ни моста с бронзовыми оленями. Она повернула обратно на шоссе, нашла свой автомобиль и уехала.