"Мне попался здесь "Вестник Европы", и я (прочел выдержки из писем Белинского. Прямо беру их на себя, ибо они для меня не новость. Не такой был человек Белинский, чтобы долго молчать. Помолчав несколько дней, о" высказал мне горячо и более резко, чем в этих письмах, свое неудовольствие и свое сожаление о внутреннем разрыве со мною и с Панаевым. Может быть, плодом этих объяснений и было второе письмо к Тургеневу, в значительной доле уничтожающее первое. Сопоставив эти два письма, останется, что "Н. действовал добросовестно, но не переходил той черты, где начиналась его невыгода, из-за принципа, до которого он не дорос". Кажется так. Я останавливаюсь на этом. Я был очень беден и очень молод, восемь лет боролся с нищетою, видел лицом к лицу голодную смерть, в 24 года я был уже надломлен работой из-за куска хлеба. Не до того мне было, чтобы жертвовать своими интересами чужим, Белинский это понимал, иначе не написал бы в том же первом обвиняющем меня письме, что он и теперь меня высоко ценит. А во втором письме он говорит, что почти переменил свое мнение и насчет источников моих поступков. С меня этого довольно. Я не знаю, исчезло ли в его воззрении на меня впоследствии это почти, но отношения наши до самой его смерти были короткие и хорошие. Я не был точно идеалист (иначе прежде всего не взялся бы за журнал, требующий практических качеств), еще менее я был равен ему по развитию; ему могло быть скучно "со мною, но помню, что он всегда был рад моему приходу. Отношения его ко мне до самой смерти сохранили тот характер, какой имели вначале. Белинский видел во мне богато одаренную натуру, которой недостает развития и образования. И вот около этого держались его беседы со мною, имевшие для меня значение поучения. Несмотря на сильный по тому времени успех "Современника", в первом году мы понесли от первого года 10 000 убытка (в 1-м году "Современник" имел 2 000 подписчиков); денежное заботы, необходимость много работать--все, так сказать, черновые работы по журналу: чтение рукописей, а также и добывание их, чтение корректур, объяснения с цензорами, восстановление смысла и связи статей после их карандашей лежали на м"е, да я еще писал рецензии и фельетоны,-- все это, а также и последовавшие с февраля 1848 г. цензурные гонения, сопровождавшиеся крайней шаткостью почвы под ногами каждого причастного тогда к литературе -- довело мое здоровье до такого расстройства, что Белинский часто говаривал, что я немногим лучше его. Белинский вообще Знал мою тогдашнюю жизнь до мельчайшей точности и строго говорил мне: "Что вы с собой делаете, Некрасов? смотрите! берегитесь, иначе с вами то же будет, что со мною". При этом в его умирающих глазах я уловил однажды выражение, которого я не умею иначе истолковать, как той любовью, о которой упоминается в письме Тургенева, как о потерянной мною. В этом взгляде была еще глубокая скорбь. Впоследствии я узнал от общих друзей, что в близкой моей смерти он был убежден положительно. Припоминая, в тысячу раз передумывая, я прихожу к убеждению, что главная моя вина в том, что я действительно не умер вскоре за ним, но за эту вину я готов выносить не только клеветы г. Антоновича, но и тонкие намеки г. Тургенева, которые он хитро старается скрепить авторитетом Белинского".