Появление Кричтона на празднестве привлекло всеобщее внимание. Его блестящая победа в университете наряду с его храбрым, рыцарским характером возбуждала всеобщее изумление и составляла предмет всех разговоров. Каждый выражал свое удивление и задавал себе вопрос, когда успел он приобрести эту изумительную ученость, которая превзошла ученость всех докторов и озадачила самых искусных логиков в королевстве. Господствующее мнение было, что это дар свыше. Как же иначе мог он достигнуть таких всеобъемлющих познаний?
Его видели на охоте, в фехтовальном зале, на карусели, на каждом празднике, и во всех случаях он быстрее всех присутствующих осваивал все тонкости этих забав и принимал в них участие с увлечением и беспечностью, одному ему свойственными. Одним словом, его видели везде, кроме его кабинета, где бы более всего должно было предполагать его присутствие. Он был жизнью всего окружающего: первый затевал всякие удовольствия, во всем имел успех и не пренебрегал никакой забавой, которая могла ему доставить развлечение, то поддаваясь улыбкам красавиц, то откликаясь на внутренний зов игрока, кости которого, казалось, повиновались ему с удовольствием -- так ловко умел он владеть стаканом, то прислушиваясь к многочисленным тостам, отдавая честь Бахусу, дары которого, сверкающие в кубках, казалось, не несли для него никакого опьянения. Но, однако, этот беспечный, легкомысленный сибарит, гонявшийся за удовольствиями с горячностью, незнакомой самым сладострастным людям, одержал победу над самыми учеными и трудолюбивыми представителями воздержанности и учености.
Все это казалось непонятным. Был только один способ разрешить загадку, причем суеверия того времени допускали этот способ. С умом, украшенным такими обширными познаниями, человек, так богато одаренный, не мог иначе приобрести все эти сведения как с помощью сверхъестественных сил. Кричтон должен был быть вторым доктором Фаустом, наделенным постоянной юностью, или фантастическим врачом Жеромом Карданом, возвратившимся с того света, или Парацельсом, или может быть, самим знаменитым чародеем Корнелием Агриппой, -- так как черная собака Кричтона вполне была сходна с описанием, данным Павлом Иовой огромному животному, сопровождавшему страшного колдуна, -- о котором ничего не было слышно с тех пор, как он исчез, нырнув в Сену. Правда, это заключение было немного поколеблено всем известным благочестием Кричтона, но оно, по крайней мере, придавало ему еще более интереса, облекая его характер таинственностью. Каждому нравится сверхъестественное, а в XVI веке народ любил все сверхъестественное до безумия. Политика и религия, между которыми существовала тогда такая тесная связь, были упущены из виду государственными людьми, которые старались определить характер Кричтона. Если какой-либо дворянин рассказывал о дуэли, Кричтон непременно упоминался в ней в роли основного или второстепенного действующего лица. Если какой-либо волокита принимался ухаживать за женщиной, он непременно находил известный повод для объяснений, который занимал также ум и его возлюбленной. Невозможно было ни о чем говорить, ни о чем думать, что бы не имело к Кричтону отношения прямого или косвенного. Лихорадочное беспокойство овладело всеми присутствующими, так как он медлил с приходом. Все шло не так, как следовало, никогда еще не было в Лувре такого скучного бала. Даже сами придворные утратили свое остроумие.
-- Ужасно поздно, -- говорил один.
-- Я начинаю бояться, что он совсем не придет, -- говорил другой.
-- Не верьте этому, -- говорил третий.
-- Даю вам слово, что он скоро придет, -- отвечал четвертый собеседник. -- Аббат де Брантом, ваши метеориты постоянно появляются поздно.
И он говорил правду. Когда все уже отчаялись его увидеть, Кричтон явился.
В одну минуту все оживилось. Новость перелетала из залы в залу быстрее самой клеветы.
-- Он пришел, -- говорили друг другу.
Певцов не слушали более, хотя они принадлежали к лучшей итальянской труппе Екатерины. Балета, только что начатого, не смотрели, хотя танцовщицы были прелестны и едва прикрыты одеждой. Танцы с зажженными свечами остановились, хотя огонь душистых свечей уже достиг той степени, когда они начинали гореть разноцветным пламенем, величественная павана превратилась в беготню, степенный паззаменто перешел всякую границу. Волнение стало всеобщим, непреодолимым. Глаза дам, более блестящие, чем алмазы их уборов, изливали свои лучи на Кричтона, по мере того как он проходил мимо, и душистые букеты падали к его ногам, как манна с неба. Никакой смертный не мог бы устоять против таких лестных приветствий, и Кричтон казался одну минуту подавленным ими.
То же богатство, полное вкуса, которым отличался его утренний костюм, составляло главную черту его вечернего наряда. На нем не было ни маски, ни шапочки с султаном из перьев ярких цветов, как это было принято в те времена, и он не надел никакого костюма -- ни характерного, ни фантастического. На нем была богатая одежда из белого атласа с лазоревыми полосами, камзол и нижнее платье, которое плотно прилегало к телу, обнаруживая безукоризненное телосложение, а так как он снял в передней свой испанский плащ, то ничто не скрывало красоты его статной фигуры.
На его гордом, самоуверенном лице не было заметно никакого следа усталости, которая, как легко было допустить, могла бы быть следствием его умственного напряжения и борьбы этого утра; хотя сильное душевное волнение отображалось на его возвышенном челе, но лицо сияло радостью и улыбка блуждала на устах. С вежливой, вполне рыцарской любезностью отвечал он на многочисленные приветствия и поздравления, с которыми к нему обращались, стараясь ни избегать внимания, ни привлекать его, но спеша по возможности скорее пройти к королю, который сидел в противоположном конце большого зала.
В эту минуту явился де Гальд, и, чувствуя, что все взоры устремились на него, этот представитель щегольства и этикета исполнил свое поручение в совершенстве. Передача им приглашения вполне походила на театральную сцену.
Когда узнано было желание короля, общество снова пришло в движение. Напрасно де Гальд подымал как можно выше свой жезл, покрытый лилиями. Напрасно пожимал он плечами, отпускал самые трогательные увещевания, напрасно присоединял он к ним мольбы, а к мольбам -- угрозы. Он не мог удержать волны любопытных, стремившихся вперед, подобно студентам, чтобы присутствовать на свидании Кричтона с королем. Однако когда толпа гостей и придворных оказалась в нескольких шагах от его величества, то из уважения к присутствию государя не двинулась далее.
Шум затих, когда Кричтон, представленный де Гальдом, отвесил королю грациозный низкий поклон.
Музыка также умолкла. Музыканты вытянули шеи, чтобы видеть происходящее около короля, а лакеи, прислуживавшие у столов с прохладительными напитками, пользуясь случаем, распивали с товарищами стаканы кипрского вина.
Как раз в это время августейшая группа увеличилась с приближением прелестной Маргариты Валуа и ее фрейлин, почти столь же прекрасных, как и она сама.
Королева Луиза со своими скромными фрейлинами уже удалилась, так как до нее дошел слух, что ее августейший супруг проявил признаки новой страсти.
Генрих III не ожидал от своего двора такого пламенного выражения восторга Кричтону и отнюдь не был им доволен, но он слишком глубоко изучил притворство и коварные принципы своей матери, чтобы чем-либо внешне проявить свое неудовольствие. Напротив, он приветствовал этого ученого, увенчанного лаврами, самой ласковой и самой лживой улыбкой, вместе с тем милостиво протягивая ему руку. Вероятно решив, что этого изъявления дружбы недостаточно, он тотчас же поднял коленопреклоненного Кричтона и, открыв ему объятия, радушно расцеловал его.
Неумолкаемый гром рукоплесканий, последовавший за этим проявлением любезной снисходительности, доказал Генриху, что он верно предугадал эффект, который будет вызван столь радушным приемом. К тому же, несмотря на свое явное недоброжелательство, он не мог и сам остаться свободным от влияния этой сцены. Подобно всем его окружавшим, он чувствовал и признавал величие и могущество познаний. Он знал, что находится в присутствии самого сильного ума того века, и, на минуту забыв Эклермонду, почти уверил себя, что он в самом деле тот милостивый государь, за которого принимали его придворные.
Однако же была одна особа, смотревшая иначе на его поступки, но она молчала.
-- Да здравствует король! Да здравствует наш добрый король Генрих! -- кричал Шико, удалившийся при приближении Кричтона. И, обращаясь к виконту Жуаезу, стоявшему около него, добавил: -- Кажется, что Большая улица Святого Иакова служит главной дорогой к милостям его величества. Отныне мы все станем студентами, и я променяю мою дурацкую щелкушку на фолиант, мой шлем на круглую шапочку, а мой камзол на длинный сюртук, предписанный в Наваррской коллегии. Что вы на это скажете? Год или два тому назад наш милый Генрио принялся изучать латынь по грамматике Дедона -- что же, никогда не поздно учиться. И если добрейший Пантагрюель предложил девять тысяч семьсот шестьдесят четыре заключения, как утверждает его историк, доктор Алкофрибас, то почему бы не предложить и мне такое же число спорных тезисов?
-- Я не вижу этому никаких препятствий, -- отвечал виконт. -- По всей вероятности, твои заключения будут столько же вразумительны и неопровержимы, как заключения софистов, и так как говорят, что противоположности сходятся, то ты можешь быть настолько близок к Кричтону, насколько дозволит черта, проходящая между высотами глупости и глубинами мудрости. Покуда же обрати внимание на твоего государя и повелителя -- я думаю, что он готовится даровать Кричтону милость, равно достойную того, кто ее жалует, и того, кто ее получает.
И Жуаез говорил правду. Приказав Кричтону преклонить колена, Генрих снял у себя с шеи цепь ордена Св. Духа низшей степени и, надев блестящие знаки на шею ученого, вынул свою шпагу из ножен со словами: "Во имя Бога и нашего господина и покровителя Святого Дионисия, мы жалуем тебе, Иаков Кричтон, звание кавалера-командора Святого и честного Креста ордена. Сохраняй его блеск незапятнанным. Но это излишне. Имя Кричтона порукой тому, что не будет запятнана его слава".
Восторженные восклицания приветствовали этот милостивый поступок монарха.
Кричтон был глубоко тронут этими знаками отличия. Голос, которым он отвечал, свидетельствовал о волнении.
-- Ваше величество пожаловали мне такое отличие, которое я нашел бы более чем достаточным вознаграждением долгой и ревностной службы и значительных достоинств. Но так как я не имел счастья обрести подобных совершенств и не признаю за собой подобных достоинств, то считаю себя совершенно не заслуживающим награды, которую вы мне пожаловали. Но это соображение, уничтожая всякое мнимое право на это отличие, вместе с тем увеличивает мою благодарность вашему величеству. Эта милость не следует за заслугой, как в обыкновенных случаях, но предшествует ей. Я могу предложить вашему величеству одну только преданность. Моя жизнь отныне принадлежит вашему величеству, и при первом вашем слове я пожертвую ею за вас. Восхищаясь вашими подвигами при Жарнаке и Монконтуре, я поставлю себе задачей под вашим знаменем, государь, сделать себя достойным святого и славного ордена, которым вы меня наградили, и хоть немного заслужить эту высокую честь за рыцарские подвиги.
-- Мы принимаем вашу преданность, рыцарь Кричтон, -- отвечал Генрих. -- Нам приятны ваши уверения, и, клянусь Святым Михаилом, мы не менее гордимся вашей любовью, чем наш дед Франциск I любовью своего брата по оружию Баярда, рыцаря без страха и упрека. Обряд возведения вас в это достоинство будет совершен в пятницу в церкви Августинов, где вы произнесете присягу ордену и приложите вашу подпись под его статутами. По окончании торжества вы будете обедать в Лувре со всей конгрегацией кавалеров, командоров ордена, и в то же время наш казначей отсчитает вам обычное жалованье в восемьсот крон.
-- Государь, вы осыпаете меня милостями...
-- Ба! -- прервал Генрих. -- Мы не желали бы, чтобы наши подданные превзошли нас в выражениях своего восхищения. Вдобавок, -- прибавил он с улыбкой, -- может быть, наши поступки не настолько бескорыстны, как кажутся с первого взгляда. Но мы ничуть не сожалеем, что включили в наш, вновь учрежденный и любимый нами орден такое имя, как имя несравненного Кричтона, которое прольет на нас более славы, чем само заимствует от нашего ордена, и мы так же охотно принимаем вашу преданность, как вы ее нам предлагаете. Может статься, что при случае мы напомним вам ваши слова и действительно потребуем от вас услуг.
-- Вам стоит только сказать, государь, и если...
-- Нет, мы могли бы слишком многого потребовать, -- возразил Генрих с милостивой улыбкой.
-- Требуйте мою жизнь, она принадлежит вам, государь.
-- Может быть, мы потребовали бы большего.
-- Чего бы вы ни потребовали, ваше величество, я все постараюсь исполнить.
-- Вы ни в чем не откажете мне?
-- Ни в чем, клянусь моей шпагой!
-- Довольно. Я удовлетворен.
Пока Генрих говорил, наполовину заглушенное рыдание вырвалось из груди кого-то, кто стоял около него. Это рыдание достигло слуха Кричтона и отозвалось в его сердце, -- он не знал почему, -- как предвестник несчастья. Он почти раскаялся в данной клятве, но было уже поздно.
Генрих едва скрыл свою радость.
-- Мы не хотим долее удерживать наших гостей, -- сказал он. -- Эта аудиенция должна им показаться очень скучной, и по правде, мы и сами отчасти соскучились. Пусть продолжают балет.
Как только король высказал свое желание, музыканты заиграли веселую арию, маски рассеялись, чтобы потолковать между собой о сцене, которой они были свидетелями, и бал возобновился с еще большим, чем прежде, блеском.