Первые Апостолы
Вышедши победителем из тройственного искушения, Спаситель покинул пустыню и возвратился к волнам Иорданским.
Три первых евангелиста[122], пропуская некоторые происшествия, начинают описание Иисусова учения с заключения в темницу Иоанна Крестителя и сообщают только об удалении Господа в Назарет. св. евангелисту Иоанну обязаны мы сведениями о днях, которые следовали непосредственно за искушением. Все внимание этого четвертого евангелиста обращено на учение Иисуса в Иудее. Он, по-видимому, поставил себе задачей не рассказывать того, чего не видал лично, и есть много намеков, что он был связан с Иерусалимом какими-то личными отношениями. По занятиям своим Он был рыболов, и нет ничего невозможного в том, что Он живал в Иерусалиме, в известные времена, по торговым делам отца и брата, имевших свое судно и бывших хозяевами наемных работников; потому что рыба из Галилейского озера распродавалась в Иерусалим в большом количестве. Как бы то ни было, но Иоанн единственный евангелист, сообщающий нам о призвании первых апостолов, со всеми особенностями и оттенками, которые неизгладимо начертались в его сердце и памяти.
Депутация синедриона, о которой мы уже упоминали, приходила к Иоанну Крестителю, по-видимому, за день до возвращения Спасителя из пустыни. На следующее утро[123] Креститель, увидев приближающегося Иисуса, торжественно и прямо засвидетельствовал, что это Мессия, указанный ему ясным знамением, что это -- Агнец Божий, который берет на себя грех мира. Нам неизвестно, что думал Предтеча, произнося эти слова: разумел ли он агнца пасхального или агнца утренней и вечерней жертвы. Неизвестно и то, было ли действительно в выражении Его употреблено слово "мира" или это только греческий перевод еврейского слова "народ"; понимал ли он, как изумительно глубока важность его выражения, или он высказал это вне себя, -- в пророческом вдохновении. Но совершенно ясно, что так как все его мысли, обязанности и положение извлечены из пророчеств о событиях евангельских, то он должен был употребить это выражение с видимым желанием изобразить картину божественного терпения и страданий, согласно пророчества Исаии и Иеремии[124]. Слова его должны были иметь то значение, что этот кроткий и безгрешный человек должен быть человеком страданий и что эти страдания предпринимаются для спасения Его народа. Нашли или нет слова эти верный отголосок в сердцах слушателей, но во всяком случае они должны были возбудить в их умах мысль о безгрешности, страдании и искуплении. Замечательно однако, что на первый день это свидетельство не имело никаких последствий. Только на второй день, когда Креститель, стоя вместе с двумя своими учениками и видя снова пришедшего к нему Иисуса, с благоговением и удивлением воскликнул: се, Агнец Божий! -- то два молодых галилеянина, два ученика Иоаннова, последовали за удалявшимся Иисусом. Услышавши звук их робких шагов и обратившись назад, чтобы посмотреть на тех, которые приближались к Нему, Иисус кротко спросил их: что вам надобно? Но какая глубина мысли в вопросе Спасителя, как он необходим для всех, кто приходит к Господу! Один из известнейших учителей, Бернард, имел обычай постоянно спрашивать себя: "Бернард, зачем ты здесь?" Вопрос этот истекал прямо из этого спокойного и простого вопроса: "что вам надобно?"
Равви! -- сказали они Ему, называя Его почетным в то время званием учителя, -- где живешь?
Где жил в то время Иисус, неизвестно. Может быть, во временном суккофе, или шалаше, покрытом сверху полосатой аббой, обычной на востоке одеждой, и заслоненном с боков перевитыми между собой ветвями; потому что такие суккофы служили единственным жилищем для сотни людей, приходивших к крещению Иоаннову.
Так как это было только начало учения Иисусова и они не знали определительно, кто Он таков; не слыхали дивных слов, сходивших с уст Его; при следовании за Ним руководствовались неопределенными побуждениями или даже, может быть, простым любопытством, то ясно, что они пошли за Ним добровольно и желали высказать Ему предмет их свободной воли, Он отвечал им: пойдите и увидите[125]. Опять слова были просты и хотя встречаются в очень важных местах Св. Писания, но никогда не производили большого влияния, как при настоящем случае. И действительно они пришли, увидели, а так как было около десятого часа, то есть около четырех часов пополудни, потому что евреи считали часы с шести часов утра, то остались там на целый день и, вероятно, провели всю ночь, убедившись глубоко, что царство небес наступило; что надеж ды длинных веков исполнились; что они были в присутствии Того, кто был желанием всех народов: первосвященником большим Аарона, пророком высшим Моисея, царем славнейшим Давида, истинной звездой Иакова и скипетром Израиля.
Имя одного из этих юношей было Андрей, которого церковь и прозвала первозванным; другой, которого имя скрыто, был сам благовестник, любимый ученик, св. евангелист Иоанн. Немудрено, что самомалейшие подробности, даже самый час события, высоко ценились его памятью и не были забыты в глубокой старости.
Первой заботой св. Андрея было найти поскорее брата своего Симона и сообщить ему о великой находке. Он привел его к Иисусу, который, взглянув на него пристально царственным взором, проникающим в самые глубокие тайники душ человеческих, сказал Ему: ты Симон, сын Ионин; ты наречешься Кифа, что значит камень (Петр). Это было символическое изречение, на которое нельзя смотреть, как на произвольное изменение только имени. Так как слово "Иона" по-еврейски означает "голубь", то некоторые толкуют, что этим изречением Господь хотел сказать: ты, Симон, сын слабого голубя, сделаешься твердым, как скала. Существенное значение имен и предсказание в них судьбы человека были постоянными верованиями евреев всех веков. На самый язык свой они смотрели как на священный, как на пророчественные драгоценные камни на груди Аароновой. Их верование в таинственный смысл и могущество звуков языка может показаться пустым и суеверным для человека искуственно образованного, но разделялось многими великими мыслителями каждого века.
Почему же однако эти два галилейские юноши, Иоанн, пылкий и восторженный, и Петр, быстрый в своих привязанностях, но робкий в решениях, с первого же взгляда, с первого слова бросились к ногам Иисуса? По виду или по вдохновению узнали они в назаретском плотнике предсказанного пророками Мессию, Сына Божия и Спасителя мира?
Нет сомнения, что они догадались отчасти из Его слов, отчасти из свидетельств о Нем Иоанна Крестителя, а отчасти и по Его виду. Предания об этом последнем предмете весьма различны, и мы считаем нелишним на них остановиться.
Кто изучал средневековые изображения Спасителя, должен был заметить, что некоторые из них, особенно в требниках, были лишены всякого благообразия; напротив того, другие представляли самый высокий идеал красоты человеческой. Откуда же происходило это противоречение?
Из объяснений пророчеств, в которых старались отыскать не только описание жизни, но и наружности Мессии.
Древняя церковь, привыкши видеть, что языческая скульптура старалась довести до совершенства изображения богов и богинь Олимпа и опасаясь внести в свои пределы роковую испорченность чувственного развращения, находила, по-видимому, удовольствие уничтожать уважение к красоте лица. Идеал наружного вида Спасителя она извлекала из описаний пророка Исаии[126], представлявшего Его таким, что многие изумятся, смотря на Него, столько был обезображен паче всякого человека лик Его и вид Его паче сынов человеческих; и мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Она извлекала его из псалма Давидова: Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение народе; Я пролился, как вода; все кости мои разсыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя изсохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной[127]. Красота Его, говорит Климент Александрийский[128], была в Его душе и действиях, а наружность Его была принижена. Св. мученик Иустин[129] описывает Его не имеющим ни красоты, ни славы, ни вид внушающего уважение. Телом, говорит Ориген[130] Он был мал, нехорошо сложен и не благороден. Тертуллиан[131] пишет, что тело Его не имело красоты человеческой, еще менее небесного блеска. Подобные безобразные выводы дошли до ужасных крайностей.
Напротив того другие, будучи поражены такими возмущающими душу мыслями, представляли в чертах Иисуса отражение дивной красоты Давида, Его великого предка, а блаженный Иероним и Августин предпочитали применять к Нему слова Псалма 64. 2, 3: Ты прекраснее сынов человеческих; благодать излилась из уст Твоих; препояшь себя по бедру мечем Твоим, Сильный, славою Твоею и красотою Твоею. Естественно, что за отсутствием положительных указаний, этот взгляд встреть сильнейшее сочувствие и был осуществлен в величайших произведениях Фра Анджелико, Микель Анджело, Леонардо да Винчи, Рафаэля и Тициана.
Независимо от преданий, мы с почтительным убеждением веруем, что не было ничего неприятного, а напротив, как утверждает блаженный Иероним, "сияло нечто небесное" в земном виде Спасителя, которым облечено было вечное Божество и бесконечная святость. Безукоризненная совесть, дух мира чистейшая жизнь не могли не отражаться в чертах лица Сына человеческого.
О ком Иоанн свидетельствовал как о Мессии; за кем народ с радостью признавал право на царство; кого Иерусалим приветствовал торжественно, называя сыном Давидовым; кому женщины служили с таким глубоким уважением; чей образ, виденный во сне женой римского прокуратора, вдохнул в эту гордую римлянку благоговейную заботливость; чье одно слово заставило Филиппа и Матфея бросить все и последовать на Ним; чей один взор довел до раскаянья сердце Петра; в чьем присутствии одержимые злым духом трепетали от страха и успокаивались; пред кем в минуты слабости Его немощной плоти, после предания и измены ученика, самые заклятые враги Его задрожали и пали ниц, несмотря на их бешеный гнев, -- Тот не мог не иметь величественного вида пророка и первосвященника. Все события Его жизни убеждают, что в лице и во взорах Иисуса выражались сила, терпение, достоинство и влияние, которое привлекало к Нему все окружающее. "Конечно, -- говорит блаженный Иероним, -- огненное пламя и небесная светлость блистали в Его очах и величие Божией славы сияло на лице Его".
Третий день по возвращении из пустыни проведен был Иисусом, по-видимому, в разговорах с новыми учениками, а на четвертый Он восхотел идти в Галилею[132] и во время путешествия встретился с другим молодым рыболовом, Филиппом из Вифсаиды, которому было тогда около тридцати лет. Это единственный апостол, у которого было греческое имя. Имя Андрей точно также греческое, но у него было и еврейское -- Дидим (близнец), а у Филиппа другого имени не было, по крайней мере нам неизвестно. Легко может статься, что это имя было дано ему вследствие распространенного обычая называть детей по именам царствующих особ, а может быть и то, что оно указывало на родство с эллинским населением, жившим в смешении с галилеянами на берегах Геннисаретского озера. Это могло быть поводом к тому, что к св. Филиппу, прежде чем к кому-либо из апостолов, обратились греки, которые в последнюю неделю земной жизни Господа желали видеть Его. Одного слова иди за мною! было достаточно для того, чтобы благородный, простосердечный рыболов привязался к Иисусу до конца своей жизни.
На следующий день к этому священному и счастливому обществу присоединился пятый неофит. Торопясь сообщить свое открытие, Филипп отыскал своего друга Нафанаила. Так как Варфоломей, или Вар Фолмаи, означает "сын Фолмаи", следовательно, только имя по отцу; имя Нафанаила из Каны Галилейской между учениками Иисуса Христа встречается только еще один раз в Евангелии от Иоанна[133], а о призвании собственно Варфоломея в апостолы нет никакого рассказа, то Нафанаила и принимают за апостола Варфоломея. Разобщение со всем миром Иисусовой жизни было до сего времени так велико, что Нафанаил, знавший Филиппа, не знал ничего о Христе. Простой разум Филиппа находил, по-видимому, удовольствие в противопоставлении величия призвания Иисуса с неважностью Его происхождения: мы нашли Того, о котором писали Моисей в законе и пророки, не принца из рода Иродова, не князя Асмонея, не светильник из школ Гиллела и Шаммая, не востороженного юношу из пооедоватслец Иуды из Гамалы, нет!.. Иисуса, сына Иосифова, из Назарета[134].
Нафанаил понял, по-видимому, мысль Филиппа и обратил внимание прямо на место происхождения. Из Назарета, сказал он, может ли быть что доброе? Ответ Филиппа был тот же, который дал Иисус двум первым ученикам своим: пойди и посмотри. До сего времени вопрос "может ли быть что доброе из Назарета?" повторяется нередко между людьми; ответ на него остается один и тот же, как был тогда. Но во времена Спасителевы слова: "прийди и посмотри" означали: пойди и посмотри на Того, Кто говорит, как не говорил еще никто до сего времени! Приди и посмотри на Того, Кто, будучи только плотником из Назарета, уловляет души всех приближающихся к Нему, с первого взгляда открывает глубокие задушевные тайны, чувством горячей любви привлекает к себе закоренелых грешников! Приди и посмотри на Того, от которого, по-видимому, веет непреодолимое очарование безгрешной чистоты и недоступного величия божественной жизни! С тех пор как небеса, отверзавшиеся при видениях св. Стефана и Павла, затворились снова, земной вид Богочеловека не бывал уже видим и мы не можем повторить ответа св. Филиппа в том смысле, как он был им сказан. Зато в ответе на все сомнения мы можем сказать: приди и посмотри, как умирающий мир воскрес, растлевший возродился, одряхлевший обновился! Приди и посмотри, как мрак осветился, отчаяние изгнано! Приди и посмотри на попечение о заключенном в темницу преступнике, на свободу ходившего в оковах раба! Приди и посмотри, как бедное, невежественное большинство освобождено от невыносимого ига меньшинства богатых и ученых! Приди и посмотри, как восстают дома призрения больных и сирот на развалинах колоссальных амфитеатров, где некогда проливалась кровь человеческая! Приди и посмотри, как гнусные символы всеобщего растления уничтожены и заменены святейшими храмами! Приди и посмотри, как селения роскоши и тирании преобразились в красивые и счастливые жилища, безжизненный атеизм -- в оживотворяющее христианство, возмутители -- в детей, идолопоклонники -- в святых мужей! Да, приди и посмотри на величественные деяния этой великой, продолжающейся девятнадцать веков, христианской драмы, тогда ты увидишь, что все это стремится к одному великому развитию, издавна предначертанному в Совете Небесной Воли; тогда ты в почтительном смирении постигнешь, что каждый кажущийся случай в действительности есть действие Провидения, совершающего все в стройном порядке и с полным убеждением; тогда услышишь ты голос нашего Спасителя, который "отыскивает тебя со словами любви и сострадания, -- и ты воскликнешь с Нафанаилом: "Учитель! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев!"
Разборчивость Нафанаила относительно места происхождения пропала мгновенно. Увидя его, Иисус узнал на челе его божественную печать и сказал ему: вот, подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства; Почему ты знаешь меня? спросил Нафанаил. Прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницей, отвечал ему Иисус, Я видел тебя.
У благочестивых евреев существовал обычай, одобренный и Талмудом, совершать Кришму, или дневную молитву, под смоковницей. Некоторым поэтому и представлялся чем-то знаменательным вызов апостола из-под тени дерева, которое служило символом еврейских уставов и преданий, но уже начало склоняться к земле; ибо они мгновенным возбуждением в уме апостола подобных мыслей, вследствие напоминания о смоковнице, хотели объяснить внезапный ответ Нафанаила: "Равви! Ты Сын Божий; Ты Царь Израилев!" Но если при поэтическом настроении самые обыкновенные обстоятельства могут представляться в виде аллегории, то этого одного недостаточно для вызова подобного ответа. Всякий с первого взгляда в этом случае должен быть поражен кажущейся несоразмерностью между основанием и последствием. Но для правильного объяснения быстроты убеждения мы должны взглянуть поглубже в душу человеческую.
Есть минуты, когда милость Божия осязательно посещает человеческое сердце; когда мысль орлиным полетом стремится в безграничное небо; когда, восхищенные присутствием Божиим, мы слышим глаголы неизреченные. В это время мы проживаем целую жизнь, потому что возбуждение душевное таково, что уничтожает всякое время. В подобные минуты человек становится ближе к Богу, познает Бога и Он, по-видимому, знает его. Если бы кому-либо из людей можно было видеть в это время нашу душу, то он узнал бы все, что есть в нашем существе великого и бессмертного. Но видеть это невозможно для человека: возможно только Тому, чья рука ведет нас, чья десница управляет нами, хотя бы мы взяли крылья утра и полетели в отдаленные моря[135]. Подобное ощущение должен был испытывать Израильтянин, в котором не было лести, когда он сидел, молился и думал под своей смоковницей. Об этих-то ощущениях, известных только тому, кому дано читать тайны людского сердца, напомнил Господь Нафанаилу. Пусть же скажет тот, кому довелось испытать подобные чувства: как бы он взглянул на такого человека, который бы открыл ему то, что он в эти минуты внутренно видел и проник его сердечные движения? А то, что в жизни христиан бывали такие уединенные думы, такое восхищение до третьего неба, в продолжении которого душа стремится преодолеть границы пространства и времени и становится лицом к лицу с Вечным и Невидимым, -- такое воспламенение небесным огнем, которое в одно мгновение навсегда сжигает все, что есть в нас мелочного и низкого, -- то неоспоримо доказано словом и делом. И если кто-либо из моих читателей испытал на себе это божественное изменение, уничтожающее прежнее и в то же время творящее или обновляющее нового человека, то такой поймет это быстрое сочувствие, это мгновенное убеждение, это сотрясение как от электрического удара в сердце Нафанаила, которое заставило его броситься пред Иисусом на колена и вызвало такой внезапный ответ: Равви, Ты Сын Божий; Ты Царь Израилев.
И действительно впоследствии вся жизнь Нафанаилова обличала в нем душу спокойную, требующую уединения и притом восторженную, которой место было не на земле, но там, где царствует вечный мир и спокойствие. Мир был для него ничто, потому что он погрузился в Бога: но мы уверены, что ни в дни его мученичества, ни даже в минуту предсмертной муки, он не забыл тех слов, в которых выражалось, что Господь взыскал и познал его и внял задолго прежде задушевным его думам. Без сомнения, не однажды, а много и много раз исполнялось над ним и его сотоварищами обещание Спасителя, что они глазами веры будут видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому[136].