Усекновение главы Предтечи
С сердцем, полным скорби, возвратился Спаситель в Галилею, Его отверг Назарет, столь близкий Ему город; Его не приняли и Иерусалимские власти, предводительствовавшие Его народом. Ему пришлось возвратиться в атмосферу, над которой собрались грозные тучи шедшей навстречу коварной вражды и, -- при первом Его появлении, -- в этой атмосфере, подобно первому удару похоронного колокола, возвещавшему разрушение, -- раздалась печальная весть о мученической смерти Иоанна. Любимый им, пылавший небесным огнем, блестящий светильник мира внезапно угас, облитый своей собственной кровью! Великий Предтеча, -- величайший из рожденных когда-либо женами, -- больше, чем пророк, был умерщвлен самым постыдным образом!
Ирод Антипа, которому, после смерти Ирода Великого, достался тетрархат в Итурии и Перее, был слабым и жалким властелином. Он только позорил трон несчастной страны. Жестокий, коварный и сладострастный, как отец, он не походил на него трусостью в битвах и изменами в мире. В нем, как во многих особо отмеченных на страницах истории характерах, неверие сливалось вместе с суеверием. Но мучительные ужасы греховной совести не спасали от преступного сумасбродства беспокойной воли. Это был человек, в котором соединилось все, что есть худшего в римлянине, восточном человеке и греке. Политика многих царьков, зависевших от римского вмешательства, заставляла их нередко из вежливости посещать императора в Риме. В продолжении одного из таких посещений, -- с целью, может быть, выразить свое сочувствие к скорби Тиберия о потере его сына Друза или матери Лавии, -- Антипа, будучи в Риме, гостил у своего брата Ирода Филиппа, -- не тетрарха, сына Ирода Великого и Клеопатры, а сына Ирода великого от дочери Симона Мариамны, -- который, будучи лишен наследства отцом, проживал в Риме частным человеком. Запутавшись в сетях Иродиады, жены Филипповой, дочери своего брата Аристовула, Антипа заплатил за гостеприимство тем, что увез у брата жену. В этом поступке соединялось все, для того чтобы выказать гнусность, неблагодарность и коварство Иродиан. Они довели браки между своим родством до таких широких пределов, какой был возможен только в самых худших и распущенных восточных и помакедонских династиях. Иродиада была не только невесткой, но племянницей Антипы и имела от Филиппа взрослую дочь Саломию. Сам Антипа давно женат был на дочери Ареты, или Гарефы, эмира арабского, и ни он, ни Иродиада не могли извинить себя увлечением юности. Одно покушение их на такое преступление было с его стороны гнусной чувственностью, с ее -- безумным тщеславием. Она предпочла дважды преступный, дважды нечестивый брак жизни с законным мужем своим Филиппом за то, что этот последний не мсг похвалиться даже названием вицероя. Антипа обещал Иродиаде, по возвращении домой, жениться на ней, с тем чтобы сделать формальный развод со своей ни в чем неповинной женой, дочерью арабского владетеля.
Но подобные безрассудные увлечения послужили и орудием для их наказания. С этого времени для Антипы начался целый ряд беспокойств и неудач, которые, спустя несколько лет, обратили его в царя без престола, в изгнанника, невозбуждающего никакой жалости. Иродиада, с самого ее вступления в его дом, стала злобным гением! Народ терпел одни оскорбления. Семейное согласие нарушилось. Арабская принцесса, не дожидаясь развода, бежала с негодованием сначала в пограничную крепость Макор, а потом в скалистые укрепления отца своего Ареты в Петре. Арета, в справедливом гневе, прервал все дружеские сношения с бывшим некогда зятем и вслед за тем объявил ему войну, в которой отмстил за себя, наказав Антипу жестоким поражением и разрушением городов.
Но это еще не все. Грех был наказан грехом и преступный брак был запечатлен кровью пророка. В веселых и раззолоченных залах одного из роскошных дворцов, которые любили строить Ироды, до слуха развратного тирана не раз доходил вероятно, глухой ропот его подданных. Но был один громкий голос, который возмущал его, который терзал его совесть и не хотел умолкнуть. Это был голос великого Предтечи. Нам неизвестно, каким образом Ирод вошел в соотношения с ним, но вероятнее всего вследствие заключения его в тюрьму по политическим причинам, потому что его поучения и привлечение им к себе толпы народа признаны были преступлениями, угрожавшими общественной безопасности. Между прочими качествами в характере Ирода была большая доля суеверного любопытства, заставлявшего его жадно справляться с истинами религии, которые так явно нарушались им в его обыденной жизни. Он стал призывать к себе Иоанна. Подобно новому Илии перед другим Ахавом, одетый во власяницу и кожаный пояс, -- грозный и важный пустынножитель являлся безбоязненно перед нечестивым царем. Слова его -- простые слова истины и справедливости, -- спокойное рассуждение о праведной жизни, умеренности и будущем суде, -- жгучим пламенем пожирали грубую и ледяную совесть. Ирод, возмущенный думой, что бездетность второго брака есть последствие нарушения древнего Моисеева закона, выслушивал пророка со смутной и слабой надеждой на будущее исправление. Он даже делал многое по желанию Иоаннову. Но существовало одно, чего он не хотел, а может быть даже уверил себя, что и не мог сделать, бросить преступную любовь, которая овладела им, или отпустить высокомерную, властолюбивую женщину, которая, нарушив его мир, управляла его жизнью. Не должно тебе иметь ее[305], твердит ему нелицемерный пророк. Не раз приводили бледного, истощенного заключением узника по ярко зеленевшим лугам до палат царских и хотя он был твердо уверен, что к нему питают непримиримую вражду и отведут его снова в его уединенное заключение, однако никогда не колебался бросить в лицо надменного и злобного Ирода это великое слово: не должно. Не было с его стороны пощады и другим преступлениям и безрассудствам Иродовой жизни[306]. Иные, даже добрые и во многих случаях великие люди, в более мягких словах обличают грехи властителей. Но в горячей душе Иоанна, закаленной жизнью в пустыне, не было никакого снисхождения ни к царственным лицам, ни к увлечению преступлением. А когда смелость, святость и чистота начинали порицать ничтожество рабского и развращенного сердца, можно ли думать, что не выпадало случая, в котором царская совесть открывалась среди блестящих придворных и беззаботных воинов? Иоанн хорошо знал, как мало можно было полагаться на душу, истерзанную преобладающим грехом, и удостоверился, что от темницы в Черной крепости, как раввины называли Макор, можно спастись только могилой и вратами смерти.
До сего времени робость или остаток совестливости Ирода Антипы представляли для Иоанна, относительно его жизни, хотя и сомнительную, а все же защиту против глубокой, ядовитой ненависти любовницы. Но наконец, чего она не могла достигнуть посредством влияния страсти, того добилась ловким обманом. Ей было известно, что даже из заточения голос Иоаннов мог быть сильнее влияний ее увядающей красоты, мог сорвать с преступной головы ее царскую корону. Но она выжидала случая и вскоре достигла своей цели.
Властители Иродова дома, подражая роскоши римских императоров, заводили нередко великолепные пиры и блестящие годовые праздники. Между прочим усвоивши языческий обычай праздновать день своего рождения и собравшись провести его весело, по-видимому, в Макоре или в соседнем дворце, называемом Юлиею, -- Антипа приготовил пир для двора, военачальников и галилейской знати. Богатство, изысканная архитектура дворцов, общее стремление Иродов выставить себя напоказ, служили достаточным ручательством, что на этом пиру не было недостатка ни в чем, что только могли предоставить роскошь или царское достоинство. Довольно сказать, что он был похож на те ужасные оргии, которые согласовались с развратными обычаями империи и соединяли в себе римское обжорство с греческой чувственностью. Но коварная Иродиада задумала угостить царя неожиданным и возбуждающим страсти удовольствием, -- зрелищем, которое, как ей известно, должно было восхитить таких гостей, как Иродовы. Танцовщики и танцовщицы были в то время в большом ходу[307]. Страсть к таким нередко бесстыдным и унизительным представлениям вкралась в Иудею конечно через саддукеев и полуязыческий дворэдомитских похитителей престоламирод Великий построил в своем дворце театр для Тимелика[308]. Настоящий роскошный праздник не был бы полон, если бы не был заключен какой-нибудь грубой пантомимой, и разумеется Ирод усвоил себе этот отвратительный современный обычай. Но он никак не думал предоставить своим гостям такую редкую роскошь, -- видеть унизившую себя до сценических танцев принцессу, -- свою племянницу, внучку Ирода Великого и Мариамны, происходившей из рода великого первосвященника Симона, старшей линии князей Маккавеев, -- принцессу, которая стала потом женой татрарха и матерью (от Аристовула) царя халкидонского. Как только кончился пир, гости насытились и напились, сама Саломия, дочь Иродиады, тоща еще цветущая молодостью и блиставшая красотой, исполнила танец пред собранием[309]. этих развратных и полупьяных гостей. Она вошла, плясала и угодила Ироду и возлежавшим с ним[310]. Ирод же, как новый Ксеркс, в чаду пьяного удовольствия поклялся развращенной девушке в присутствии всех гостей, что исполнит все, что она попросит, даже до отдачи половины царства[311].
Саломия побежала к матери и сказала: чего просить[312]. Этого только и ожидала Иродиада. Она могла бы попросить платьев, драгоценностей, дворцов или вообще того, что нравится женщинам; но для сердца, подобного Иродиадину, мщение было приятнее, чем богатство или удовлетворение тщеславия. Можно представить себе, с какой неистовою злобою она прошипела нежданный ответ: головы Иоанна Крестителя. Саломия пошла с поспешностью к царю (какое способное дитя нашла злобная мать в своей злобной дочери!) и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову Иоанна Крестителя[313]. Такая позорная ненависть, такая гнусная просьба доказывали ясно, что она унаследовала бешенство своей расы. Ужели она думала что в это бесславное время, среди этих бесславных гостей, ее просьба будет принята с взрывом хохота? Ужель она надеялась довести до высокой степени их опьянение, представить себе, что самое чувство злобы в устах молоденькой и красивой девушки будет восхитительно, -- когда она будет просить, нет! повелительно приказывать, чтобы теперь же и здесь же на одном из золотых блюд, украшавших стол, была подана ей прямо в руки голова пророка, мощное слово которого укрощало тысячи смелых сердец?
Если так, то она обманулась в ожидании. При ее прошении тетрарх сильно опечалился[314] его не утешал уже более ее танец; грустно, показалось ему, кончается празднование дня его рождения. Страх, политика, упреки совести, суеверие, даже некоторый остаток добрых чувств, еще не совсем утратившихся под густым пеплом сожженного гнусными страстями сердца, -- все заставляло его отказаться с отвращением от приведения в исполнение такой внезапной казни. Он понял, до какой степени одурачен ловкой стратегикой своей, ни перед чем не останавливающейся, любовницы. Если бы в нем осталась хоть тень мужественной твердости, он отказал бы в просьбе, как не совпадавшей ни с буквою, ни с духом его клятвы, потому что жизнь одного невозможно обращать в подарок другому. Или он мог бы смело заявить, что при подобном выборе его клятва будет более почтенна, если нарушится, нежели как приведется в исполнение. Но презренная гордость и страх человеческий преодолели лучшие движения его сердца. Опасаясь пересудов своих гостей более, чем неизбежных страданий совести в будущем, он тотчас же послал оруженосца в темницу, которая, вероятно, находилась вблизи от зала пиршества. Таким образом, по приказанию развратного лукавства и в угождение омерзительной фантазии бесстыдной девушки, топор пал -- и голова славнейшего из пророков была усечена.
В темноте и втайне совершилось событие. У простого зрителя отнялось бы слово, а оруженосец дерзко вышел на свет, неся за волосы эту благородную голову и во всем ужасе недавней смерти поместил на блюдо с царского стола. Молодая танцовщица приняла ее и страшная, как Мегера, отнесла ужасную ношу к своей матери. Будем надеяться, что по крайней мере это зрелище не давало обеим покоя до смерти.
Что сделалось с останками пророка, нам неизвестно. Одно из преданий рассказывает, что будто бы Иродиада приказала сбросить обезглавленное тело со стенных зубцов на съедение собакам и коршунам. Но злобную женщину вскоре постигло наказание.
Ученики Иоанновы, между ними, может быть, и Манаил, молочный брат Ирода Антилы, взяли тело Иоанново и погребли его. Ближайшей их заботой было идти и рассказать Иисусу, с сокрушенным и разбитым сердцем, что Его друг и Предтеча, кто первый произнес о Нем свидетельство, о ком Он сам отзывался с такой великой хвалой, окончил тяжелые дни свои.
Около того же времени возвратились и апостолы со своей миссии и рассказали, что делали и чему учили. Они проповедовали покаяние, изгоняли бесов, делали исцеления. Но отчет об их учении был очень краток и не совсем радостен. Несмотря на некоторые успехи, неиспытанная вера их, по-видимому, не вполне еще соответствовала возложенной на них высокой задаче.
Вскоре после этого достигла и другая неприятная новость. Злобный тетрарх начал отыскивать Иисуса, желая видеть Его, и посылал с требованием Его явки, когда возвратился в свой новый дворец, золотой дом, находившийся в новой столице Тивериаде, потому что проповедническое путешествие двенадцати апостолов более, чем когда-нибудь, распространило молву и высокое понимание в народ о спасителе[315]. Все толковали, что Он имеет полное право на почтение. Многие признавали его за Илию, иные за Иеремию, иные за одного из пророков: но Ирод странным образом разрешил задачу. Когда Феодорик приказал умертвить Симмаха, то его измучило и довело до сумасшествия появление призрака старика с обезображенными чертами лица, смотревшего ему в глаза. То же самое случилось с Антипой. В залу его пиршества принесена была голова того, кто, -- как он глубоко сознавал, -- был человеком святым и справедливым. Он видел грозные даже во время торжественной агонии смерти черты, на которые прежде глядел нередко с благоговением. Не громче ли, не ужаснее ли, чем при жизни, сходили упреки с этих мертвых уст? Не замерло ли на них его обычное выражение: Не должно тебе иметь ее? Не высказывалось ли, по-видимому, оно со сверхъестественною энергией среди безмолвного ужаса смерти? Если мы не ошибаемся, то эта отрубленная голова редко с той поры выходила из расстроенного воображения Ирода до смертного одра его. И теперь, как только он услыхал о славе другого пророка, невообразимо могущественнейшего и творившего чудеса, каких Иоанн никогда не совершал, его преступная совесть зашевелилась от суеверного страха. Он с ужасом говорил приближенным: Это Иоанн Креститель; он воскрес из мертвых, и потому действуют силы от Него[316]. Восстал ли Иоанн снова к жизни, чтобы совершить явно отмщение? подойдет ли к укрепленным башням Макора во главе толпы, поднявши возмущение, или ужасным призраком проберется через золоченые залы Юлии или Тивериады, среди полночи, и спросит: ожидал ли меня, мой враг?
Повелительный и злобный нрав Иродиады был для мужа постоянной мукой, а безумная гордость -- прямой причиной его разорения. Когда Аристовул был осыпан милостями императора Кая Калигулы, -- Иродиада, страдая завистью и недовольством, требовала от Антипы, чтобы он ехал с ней в Рим и просил разделить отличия, которые были даны его брату. Она приставала к мужу, чтобы он добивался титула царя, вместо того чтобы довольствоваться ничтожным званием тетрарха. Напрасно трусливый и любящий спокойствие Антипа представлял ей опасность, которая могла последовать за подобной просьбой. Эта женщина до того отравляла его жизнь постоянными докуками, что он послушал ее, чувствуя, что поступает неразумно. События оправдали его предчувствия. Между бесчисленными дядьями, племянниками и двоюродными братьями путаного семейства Иродова не было никакой взаимной любви. Поэтому из политики или из зависти Агриппа, получивший во время своих бедствий помощь от сестры и дяди, не только расстроил их планы, но тотчас же послал в Рим своего вольноотпущенного Фортуната для обвинения Антипы в изменнических замыслах против императора. Тетрарх, не умевши объясниться против обвинения, в 39 году от P. X. изгнан был в Лугдун в Галлии, неподалеку от испанской границы. Иродиада, по собственному ли желанию, или по необходимости, или с отчаяния, сопутствовала ему в ссылке, и оба умерли там в неизвестности и бесчестии. Саломия-танцовщица, -- Лукреция Борджиа дома Иродова, -- исчезает из истории бесследно. Предание или легенда говорит, что ее постигла ранняя, жестокая и отвратительная смерть.