13 августа 19...
Вчера, в пятницу, в девятый день моей новой, турецкой, эры, я был представлен после селямлика его величеству султану. Ничего особенного. Во время моей -- увы! -- скорее дипломатической, чем военной карьеры немало величеств принимало меня с точно такой же улыбкой на лице, в точно так же обставленных кабинетах. Повелитель оттоманов мало чем отличается от своих собратьев. Пожалуй, только у него более умное и менее заурядное лицо, чем у большинства из них. В остальном все то же, тот же церемониал, тот же протокольный разговор, соответствующий международному ритуалу. Я одинаково мог себя вообразить в Риме и Петербурге.
Зато перед аудиенцией случился довольно любопытный инцидент: в приемной, кроме меня с посланником, было человек двенадцать из дипломатического корпуса; перед окнами происходил пышный парад, предшествующий молитве султана в собственной его величества мечети...
В эту минуту в приемную вошел красавец-турок великого черкесского племени, в ослепительно расшитом золотом мундире. Он твердой солдатской походкой подошел прямо к посланнику и, пожав его руку, спросил, указывая на меня:
-- Ваше превосходительство, не окажете ли вы мне честь?..
Я был сейчас же представлен:
-- Мой новый полковник, маркиз Рено де Севинье Монморон.
(Нарцисс Буше, посол Республики, никогда не упустит случая блеснуть титулом и звучным именем, которых, к его глубокому сожалению, лишен сам.)
Это, впрочем, пришло мне в голову потом. В тот момент я видел только турка, который пронизывал меня своими темно-синими глазами.
-- Вы меня не узнаете, полковник? Мехмед-паша!..
"Мехмед-паша" здесь почти то же, что во Франции "граф Жан" или "маркиз Пьер". И потому посланник почтительно дополнил:
-- Его превосходительство маршал Мехмед Джаледдин-паша, начальник политического кабинета его величества.
Начальник политического кабинета, иначе говоря -- глава всех дворцовых шпионов?.. Нет, это решительно ничего не вызывало в моей памяти. Турок улыбался.
-- Вспомните... яхта герцога д'Эпернон -- "Лепесток Розы"!..
А! Я сразу вспомнил. Но здесь, в приемной султана, встреча была совершенно неожиданной.
Этой истории лет двенадцать: мое первое путешествие в Константинополь на борту "Лепестка Розы" за столько лет поблекло уже в памяти. Мы целую неделю стояли у Стамбула. И вот, накануне отъезда, д'Эпернон таинственно привел на борт какого-то странного человека, переодетого нищим. Это был впавший в немилость Мехмед-бей, считавший более благоразумным уехать из Турции. И вот Мехмед-бей снова в милости у султана! Он -- паша, он -- маршал и верховный начальник тайной полиции! Забавно!
Впрочем, Мехмед-бей мало изменился, и я его, наконец, узнал. Такого солдата нечасто встретишь. Он был строен, как копье, силен и гибок, как тигр, и смотрел на вас в упор своими дьявольски сверкающими глазами. При этом -- широкий и выпуклый, точно панцырь, черкесский лоб и пышная кудрявая шевелюра с едва пробивающейся сединой... Этому маршалу не было и пятидесяти лет. И он не только придворный. В 1877 году Мехмед-бей служил в гусарах, и при Плевне под ним убили четырех лошадей! Мне рассказал все это д'Эпернон.
И вот он -- глава шпионов! Удивительная страна!
Мы стояли в амбразуре окна. Мехмед-паша фамильярно опустил руку на мое плечо и заставил меня высунуться наружу. Перед окном дефилировали красные и зеленые зуавские полки.
-- Сознайтесь, вам неприятно видеть меня начальником политического кабинета... Да, да! Это вполне естественно... Вы, французы, не любите шпионов. А между тем вы сами кто? Военный атташе... Тот же замаскированный шпион -- не так ли? Послушайте, полковник, солдаты могут быть шпионами и все-таки оставаться честными людьми, где бы они ни были, во Франции или в Турции; их мундир издали выдает их врагу, всем врагам. Вы в своем небесно-голубом доломане не захватите нас врасплох; а Мехмед-пашу узнают за версту по его коню. Ну, я принужден с вами расстаться.
Его величество сейчас выйдет из Ильдиза. Я должен находиться у дверей экипажа. До свиданья!
Он сделал два шага к двери и вернулся:
-- Самое главное забыл. Двенадцать лет тому назад вы спасли мне жизнь! Вы и ваши друзья располагайте мною, как вам вздумается, господин полковник.
Он ушел.
Через четверть часа я заметил его в императорском кортеже. Султан проезжал мимо полков, выстроенных в боевой готовности, мимо склоняющихся перед ним малиновых знамен -- знамен Плевны, Кавказа, Фессалии. Великолепные лошади не хотели идти шагом. Их сдерживали изо всех сил. Экипаж был окружен сотней пашей с красными и зелеными лентами через плечо, и вся толпа бежала рысью, стараясь не отставать. Один только Мехмед Джаледдин не бежал. Ему достаточно было удлинить свой и без того огромный шаг.
Молитва султана окончилась. Муэдзин пропел с высоты минарета, и полки возвратились в казармы.
Почти без свиты промчался быстрой рысью экипаж султана. Я, наконец, дождался аудиенции, самой заурядной в мире...
У ворот Ильдиза стояла коляска посланника. Моей не было, она куда-то пропала.
Совершенно равнодушный к этому обстоятельству, Нарцисс Буше спокойно протянул мне руку.
-- До свиданья, полковник! Что, нет вашей коляски? Не унывайте, найдется. До скорого свиданья, не так ли?
Его кучер погнал лошадей.
Приятно думать, что мы когда-то были самой изысканно-учтивой нацией Европы... Правда, это было давненько, во времена моей прабабушки!
Единственное извинение этого господина в том, что ему со мной не по пути. Он доедет до Топ-Ханэ, где его ждет каик, чтобы подняться вверх по Босфору. Посольство помещается еще в летнем дворце, в Терапии. Я живу в городе, на улице Бруссы: дипломатические традиции требуют, чтобы военный атташе оставался в Пере как летом, так и зимой. Но улица Бруссы в нескольких шагах от Топ-Ханэ, и пришлось бы сделать только небольшой крюк...
Как бы там ни было, а мне предстояло отправиться домой пешком -- и в полной форме проделать двухчасовой путь. Пробило полдень -- пять часов по турецкому времени.
Солнце жгло вовсю, и никаких признаков какого-нибудь экипажа на горизонте. Весело!
Вдруг чья-то рука легла на мое плечо.
-- Как, полковник, вы пешком? А ваш посланник?
Мехмед-паша выходил в свою очередь из дворца. Его улан в каракулевой феске подвел ему коня.
-- Мой посланник поехал в Терапию, маршал.
-- Ага, правда.
Русский или немец не упустил бы случая съязвить по этому поводу. Но турки -- азиатский народ, и их спокойная вежливость стоит английской корректности. Мехмед-паша прекрасно все понял, но даже не моргнул глазом.
-- Вы поедете на моей лошади, полковник.
-- Вы смеетесь надо мной, ваше превосходительство.
-- Вы поедете на моей лошади. У меня во дворце есть еще две...
Он обратился к улану и отдал ему приказание.
-- Я поеду на той, которую сейчас приведут, маршал.
-- Нет. Вы окажете мне честь и поедете на этой. В память о "Лепестке Розы". Пожалуйста, господин де Севинье!..
В первый раз за эти девять дней, что я в Турции, меня назвали моим именем, не прикрашивая его титулом маркиза!
Мы помчались рядом через Нишанташ к предместью Таксим. Когда мы проезжали мимо артиллерийских казарм, Мехмед-паша сделал мне два кратких и быстрых, как удары клинка, комплимента, которые мне чрезвычайно польстили.
Один:
-- Неужели все французские полковники ездят так хорошо, как вы?
Другой:
-- Вам больше тридцати пяти лет или меньше?
Бесспорно, я хорошо держусь в седле и мне по виду дают на десять лет меньше, чем в действительности. Но услышать это из уст такого кентавра с острым, как бурав, взглядом было очень приятно.
В конце Таксима расположена Пера; Пера -- город посольства, клубов, гостиниц и кафешантанов, единственный район Константинополя, который мне определенно антипатичен. Но -- увы! -- именно здесь приходится жить! К счастью, моя улица -- улица Бруссы -- едва ли не самая приличная в этой части города.
-- Доедемте со мной до моста, -- сказал Мехмед-паша, не замедляя бега своей лошади.
Мы промчались татарским галопом по извилистому откосу, который огибает эту удивительную лестницу с провалившимися ступенями, так называемую улицу Юксен-Калдирим. Внизу Каракейская площадь, точно корсо карнавала, вечно кишит разноцветной толпой. Солдаты гауптвахты отдали нам честь: "Салаам дур!" И перед нами развернулся деревянный мост, пестрящий торопливыми прохожими -- сказочный Мост, перекинутый через Золотой Рог.
На середине моста Мехмед круто остановил лошадь; следовавший за ним с опущенной головой и рассеянным видом улан в каракулевой феске, однако, повторил его движение с такой точностью, что даже не уменьшил бывшего между ними расстояния.
Мехмед-паша протянул руку к турецкой столице, залитой сиянием полуденного солнца:
-- Вот, полковник, смотрите. Я полагаю, что вы приехали сюда для того, чтобы что-нибудь увидеть... Вы не похожи на тех, которые гоняются здесь за гречанками или армянками. Да. Так вот: все, что стоит видеть в Константинополе, находится по ту сторону моста, в Стамбуле. Позади вас Галата, Пера, Татаявла, Таксим... Все это -- помойная яма! Но впереди Стамбул.
Я вежливо поклонился:
-- Византия?
-- Нет, полковник, не Византия. Пять веков оттоманского владычества похоронили Византию. Не жалейте о ней: она была достаточно отвратительна. Посмотрите, что от нее осталось: эта громада Святой Софии, как неуклюжая крестьянка, неумело раскрашенная в красный и желтый цвета. Византия была богата, тяжеловесна и безвкусна. Это был дряхлый город дряхлой, прогнившей, нелепой империи. А наш Стамбул мы строили с энтузиазмом, потому что мы были молодым, здоровым народом. Посмотрите на его грациозный и строгий силуэт, подобный силуэту турчанки, закутанной в свой якман! Посмотрите, полковник; пятьсот лет тому назад мы вошли оттуда -- через Топ-Канэ, Пушечные Ворота, со стороны этой высокой развалившейся мечети, которая в виде клочьев тумана виднеется над горизонтом крыш! Вот Мирима Джами, построенная во времена Сулеймана Великого царицей луны и солнца. Наши победоносные минареты высятся над Византией, точно памятники славы. Взгляните направо: там минареты султана Селима, налево -- султана Ахмета. Впереди, направо, древняя мечеть султанши Валиде, над ней -- султана Сулеймана, друга вашего короля Франциска Первого; вон там -- султана Баязеда, Нури-Османа; дальше -- Мехмед-Фати, завоевателя, и внизу, напротив -- два белых острия -- мечеть Шах-Задэ, сына Хассеки, которого Рокселана приговорила к смерти. Обернитесь сюда: там мечеть ее брата Джи-ан-Джира, посреди Фундукли, над Босфором. Джи-ан-Джир тоже умер по велению Рокселаны... Все эти камни, которые высятся над Стамбулом, выросли из его почвы, воздвигнутые силою гнева, мужества и веры. Мы скрепили их своей кровью и кровью неверных. И вся эта кровь, которая лилась, как вода, заслуживает уважения и любви такого солдата, как вы, бравого франкского солдата, умеющего скакать на коне.
Он протянул мне руку.
-- До свиданья, полковник. Улан последует за вами и отведет лошадь... Ах! Подождите минуту! Посмотрите вот туда, на гребень Стамбула, налево от базарной мечети. Да, да, вот те квадратные крыши, огромные и безобразные... Это так называемый "Европейский Финансовый контроль"... Теперь сделайте полуоборот: смотрите на Галату -- над башней большое здание... Это банк. Видите? Золотой Рог стиснут между Банком и Финансовым контролем. Подумайте об этом, когда услышите, что Турция погибает. До свиданья! Инш'алла!
Он пустился галопом. Через мгновение я уже не видел ничего, кроме спины, перетянутой красно-зеленой лентой, рыжего крупа лошади и -- мгновениями -- четырех сверкающих на солнце копыт.
Я возвращался медленно, нарочно задерживаясь в кишащей, точно муравейник, толпе. Я не переставал любоваться этим мостом. Это, несомненно, самый чудесный мост на земле. Что за странные люди, что за своеобразные народности, какая смесь религий сталкивается здесь беспрестанно, стремясь из Стамбула в Перу и из Перы в Стамбул! Фески, тюрбаны, кепи, колпаки, шляпы с перьями -- те же ярлыки, отличающие происхождение всех этих мужчин и женщин, явившихся из самых неожиданных стран. На протяжении одного только полета я встречаю верховых и пеших солдат, носильщиков, согнувшихся под своей ношей, евнухов в красивой одежде; растерявшуюся толпу бухарских паломников, вытаращивших свои монгольские косые глаза; закрытую, точно гроб, гаремную повозку; четырех персов в каракулевых шапках; два несущихся галопом пожарных насоса; десяток турецких женщин, закутанных до смешного в вуали; шесть полицейских, пять имамов, трех дервишей, болгарского епископа, двух сестер милосердия и сотни обывателей, социальное положение которых от меня ускользает. Я забыл еще про неистовый шум, поднимаемый уличными торговцами, загромождающими все тротуары, во все горло выкрикивающими свои невообразимые товары: розовый лукум, анисовый симит, ангорский мед, дворцовую пастилу, клетчатые носовые платки, английские булавки, дамасские абрикосы, открытые письма, фотографии "для мужчин" и настоящую вишневую воду. Все это за один су, за один только су, за полсу: "Он пара, бех пара, бех парайа"...