Воскресенье, 4 сентября.
Черт возьми, да! За исключением исключений. Я отдаю почетную дань дипломатам и финансистам. Выходящая от меня пара, пожалуй, является ярким пятном даже на фоне восточной декорации. Это двое мужчин. По справкам в словаре, слово "пара" применяется и к мужчинам, когда оно дополняет количественное представление "два" идеей "взаимной любви" или "общности интересов". Мне думается, здесь именно последний случай.
Эта пара позвонила ко мне в то время, когда я был погружен в чтение "Баязета", турецкой трагедии Расина. Я дошел до своего любимого двустишия:
Страшись безумия отчаянной влюбленной:
Лишь слово мне сказать -- и ты погиб.
Когда мой раззолоченный кроат просунул поднос с карточками между мной и Расином, я прочитал:
Сэр АРЧИБАЛЬД В. ФАЛКЛЭНД,
английский директор Dette Ottomane.
КНЯЗЬ СТАНИСЛАВ ЧЕРНОВИЧ,
второй секретарь русского посольства.
Обе карточки были отпечатаны на пергаменте одинаковым шрифтом. (Здесь пергамент в большой моде для визитных карточек.)
Я несколько удивился: Англия вовсе не так уж дружна с Россией, особенно в турецких делах, чтобы чиновники этих стран выступали сообща. Но, впрочем, это меня не касается.
Я приказал принять.
Англичанин вошел первым. Из глубины огромной гостиной мне показалось, что он вошел один. Под лепным сводом ему пришлось нагнуться: это -- великан; но он так пропорционально сложен, что на его рост обращаешь внимание, только когда "сэр" рядом с дверью или под низким потолком...
Он остановился за несколько шагов, церемонно отвесил поклон и назвал свое имя. Потом, отодвинувшись в сторону, открыл мне своего спутника, до сих пор невидимого за его спиной. И я был так поражен этим фантастическим явлением, что князь Чернович тоже успел мне поклониться и назвать себя раньше, чем я овладел собой.
Но я в ту же минуту отметил существенную характерную черту этой особы, так ловко умеющей стушевываться. Я уловил его физическую гибкость -- гибкость резинового плясуна. Он сумел скрыться за спиной этого колосса, как предатель из какой-нибудь мелодрамы: я увидел его только тогда, когда он сам этого захотел. И потом, без всякого перехода, он сделал точно такой же поклон и произнес такое же приветствие, как англичанин -- тот же короткий кивок головой, тот же британский акцент. Для этого славянина, похожего на кошку, было настоящим подвигом подражать этому отлитому из железа саксонцу.
Я указал им кресла. Они уселись и извинились за свой небрежный вид, вернее говоря, Чернович принес общие извинения, а Фалклэнд только поддержал его кивком головы. Они были в пиджаках и коротких брюках и отправлялись в Буюк-Дере играть в поло. Им не хотелось дольше откладывать возможность со мной познакомиться.
-- Мы так жалели о том, что вас не видали позавчера в Контроле и в посольстве!.. Мы уезжали на охоту в Азию.
Затем наступает молчание. Долг вежливости исполнен. Оба безмолвно и с большим вниманием смотрят на меня. Их глаза стоит отметить: у Фалклэнда они удивительно неподвижные и бесцветные. У Черновича -- очень живые и зеленые, как у филина: ночью они, должно быть, светятся...
Забавные субъекты; они особенно заметны на элегантно-сером фоне всех здешних карьеристов! Одного только спортивного одеяния достаточно, чтобы их отметить. И тот и другой, как видно, не очень церемонятся с этикетом и формуляром. Но на этом кончается их аналогия: я редко встречал таких различных людей. Фалклэнду можно дать сорок лет, и все в нем словно стремится подчеркнуть впечатление мощи и твердости, которым веет от его гигантской фигуры. Его лицо, широкое, как морда, заканчивается четырехугольным подбородком, сильным, как челюсть собаки. Кресло, в которое я его усадил, слишком узко для его тела, и крепко сжимающие одна другую руки похожи на тиски. Чернович, напротив, тонок, как шпага, и подобрался на стуле, точно готовый прыгнуть ловкий и хрупкий зверек. Его молодое, обрамленное шелковистыми усами лицо вызывает в памяти лица пажей на флорентинских картинах. Он грациозен, хитер и циничен. И если б я был женщиной, я боялся бы его, как огня...
Молчание не нарушается. Я вовсе не из робкого десятка, но этот дог рядом с этой кошкой-тигром создают такую странную комбинацию, что я теряюсь. Я поднимаюсь, звоню, чтобы подали кофе, и сажусь снова. За эти три секунды -- я не успел даже оглянуться -- "флорентинский паж" овладел моим Расином и принялся его перелистывать.
-- А, "Баязет"... Я отгадал, что вы -- знаток литературы...
Очарование пропало, и я едва удерживаюсь от припадка смеха. Но он продолжает и, право, говорит не так уж глупо:
-- Для того чтобы любить Расина, надо быть знатоком литературы и человеком Запада, человеком старой расы. Мы, поляки, представляем Запад на Востоке.
Ага! Он -- поляк. Теперь я понимаю, откуда эта змеиная гибкость и почему все его черты дышат такой предательской лаской...
-- Расин -- первоклассный поэт. Самый вкрадчивый, самый волнующий, самый...
Он дополняет свою мысль спиральным движением руки. Я слушаю. Я ожидал всего, только не реферата о Расине!
-- Он очаровательно безнравствен, он снисходителен ко всем жизненным порокам, адюльтеру, кровосмесительству, убийствам, предательству, западням, не так ли? В самом деле, этот милый, симпатичный Баязет, в сущности... (он произнес слово, которое я не решаюсь написать). Черт возьми! Ведь этот субъект живет за счет женщин. Без Роксаны он был бы ничтожеством. Добавьте к этому, что он нечистоплотен: в нем нет даже профессиональной честности, он отказывается платить... Хуже, он не отказывается прямо, он лицемерно прячется за лживыми доводами и расточает сладкие слова, вроде:
Со временем решусь на большее, быть может.
К чему спешить? Сначала дайте мне
Почувствовать в душе к вам благодарность...
-- Короче: плати, а там поговорим. Каков негодяй! Апаш с Монпарнаса и тот не поступил бы так!
Черт возьми! Он декламирует на память, закрыв книгу! И хорошо декламирует, с верными интонациями... Но вот он приходит в настоящий экстаз:
-- Расин -- развращенный и утонченный человек, такой же, как мы с вами. У него голубая кровь. Вы -- аристократ, мосье де Севинье, и это доставляет нам, мне и сэру Фалклэнду, большое удовольствие, потому что люди нашей касты редки в этой стране. Впрочем, страна хорошая, любопытная: масса искателей приключений, масса негодяев. Но не с кем вести знакомства. Мое имя Чернович. В нашем роду было пять королей.
Великолепное заключение, достойное начала. Расин первый позеленел бы от него. Но я совершенно забыл сэра Арчибальда В. Фалклэнда. Как вдруг слова "аристократ, каста, король" развязали и его немые уста:
-- Да, мы очень рады вашему приезду. Я лично не похож на князя: я равнодушен к поэзии. Я больше люблю геральдику. В Трансваале я все вечера, проведенные на бивуаках, читал вашего Николая Берея. Любопытно! Ваш герб -- серебряный четырехпольной щит -- я знаю. Мой тоже серебряный: зеленый тигр с открытой пастью. Я из шотландских Фалклэндов из графства Файф. Фалклэнды из Оксфордшира -- нам не родня. Тринадцать воинов нашей крови пали под Гамильдоном в тысяча четыреста втором году, и при Роберте Брюсе один из Фалклэндов нес его знамя в день Баннокбурна. Кроме того, в нашем замке умер король Карл Пятый. Несмотря на все это, мы -- не лорды, а только баронеты.
Он изъясняется на хорошем французском языке, но говорит страшно медленно. Ясно, что из них двоих не он главный оратор. Но когда дело идет о геральдике, его язык развязывается. Он оживляется, краснеет тем нахально-надменным английским румянцем, который легко выводит из себя нас, латинян. Красные пятна, испестрившие все его лицо, придают ему кирпичный оттенок.
...Значит, это могучее животное с руками преступника заполняет свои досуги перелистыванием геральдики господина Николая Берея...
-- Вы жили в Трансваале, сэр Арчибальд?
-- Не жил, нет. Я участвовал в экспедиции Джемсона.
Ага, вот оно что! В довершение всего -- разбойник с большой дороги. Он совершенно просто продолжает:
-- Я люблю охоту. Мы с князем охотимся на кабанов и медведей на земле Абраама-паши и в лесу Алемдага.
Похоже на то, что эта охота не стоит той, Джемсоновой, охоты на буров. Я подозреваю, что его настоящее призвание -- быть пиратом. Но спросить ли его об этом? Но уже некогда: они поднимаются. Поляк снова берет слово:
-- Время играть в поло. Извините нас. До свидания, мы еще как-нибудь поговорим о Расине.
Два пожатия, одно резкое, другое вкрадчивое, хотя тоже сильное. Этот гибкий славянин с шелковистыми усами обладает крепкими нервами и мускулами.
Они уходят. Сэр Арчибальд, как и раньше, наклоняет голову под сводом, Чернович скользит за ним неслышными шагами.
Ушли. Я гляжу на них из окна. Улица Бруссы кажется мне менее мрачной. Мне хочется выйти, слиться с толпой, потолкаться среди армян с клювообразными носами, полюбоваться на высоких и серьезных турок, случайно заблудившихся в Пере.