Догорающая свеча вспыхивает иногда ярким пламенем... С какой живостью воскресли в моей памяти прежние образы... Я вижу красные с темным налетом коры стволы, окружавшие просеку -- они похожи на багряные колонны неведомого храма.
Одна сосна на самом солнцепеке, выше всех своих приморских сестер, распростерла над нами широкий, тенистый шатер. Песок, служивший нам ложем, был не белого, а желтого, местами золотистого цвета. Там и сям он был усыпан смолистыми иглами. Когда Мадлен поднялась, я на минуту задержал ее и стал снимать приставшие к ее юбке и спине иглы...
Лесок как бы замкнул нас в своем зеленом кругу. Наши лошади ощипывали кусты, и тишина нарушалась только позвякиваньем цепочек у их мундштуков, да близкою песнью незримого моря...
Чтобы помочь Мадлен сесть на лошадь, я подставил свою ладонь. Я напряг все свое внимание, и опять у меня получилось очень ясное впечатление необыкновенной легкости ее тела.
Пока лошади пробирались через кустарник, я невольно спросил:
-- Вы были здоровы это время, моя дорогая?
-- Я? -- удивилась она.
-- Да, вы... Мне кажется, у вас утомленный вид...
Она торопливо открыла свою коробочку с пудрой и посмотрелась в зеркало на крышке. И вдруг она рассмеялась:
-- Что вы выдумали, мой милый! У меня щеки, как у деревенской бабы!..
Прогулка и отдых -- все вместе взволновало ее молодую горячую кровь. И действительно, ее розовые щеки сияли как коралл.
Она поспешно взяла немного пудры на кончики пальцев и потерла щеки, чтобы ослабить блеск кожи. И потом, продолжая весело смеяться, сказала:
-- Еще слава Богу, что вы мне напомнили об этом! А то у меня на лице -- вот здесь под глазами и на щеках -- следы ваших недавних безумств! И вид у меня вовсе не такой, как вы говорили... а совсем другой!
И я мысленно согласился с нею. Тогда... Мы продолжали болтать.
-- А что вы делали, дорогая моя, со вторника? -- спросил я.
-- Со вторника?
-- Ну да, со вторника, когда вы последний раз были у меня в Тулоне...
-- Скажите пожалуйста, какая важная вещь, что ее и забыть нельзя!.. -- Ничего особенного и не делала. Ах, нет: в четверг я еще раз ездила в город...
-- И даже меня не предупредили об этом? Как хорошо!..
Она повернулась на своем седле и с удивлением посмотрела на меня; казалось, я поймал ее врасплох на какой-то сокровенной мысли, в которой она, видимо, сама едва отдавала себе отчет. Она повторила в тон вопроса:
-- Не предупредила вас?.. -- Потом, переведя свой взгляд на шею лошади, она прошептала, как будто обращаясь к себе самой: -- А ведь это верно! Я вас не предупредила...
Какое-то странное смущение отразилось на ее лице. Сначала я стал подшучивать над ней и спросил:
-- Конечно, у вас в этот день было назначено свидание с кем-нибудь поинтереснее меня?..
Она провела два раза рукой по лбу. Так и остались с этой минуты в памяти четыре розовых блика на кончиках ее пальцев, освещенных солнцем.
-- Свидание?.. Про какое свидание вы говорите?
Она произносила слова, точно в бреду. Я несколько возвысил голос, обращаясь к ней, как к рассеянному ребенку:
-- Да я сам вас об этом спрашиваю!..
Она вздрогнула и сказала уже другим голосом:
-- Не сердитесь!.. Я задумалась... Вы говорили о четверге? Да, я была в городе... проездом... в Болье...
-- Вы ездили в гости к вашей матери? Она теперь там?..
-- К моей матери? Нет!.. Моя мать сейчас живет в Эксе... ведь еще сентябрь!..
-- Зачем же вы ездили в Болье?
-- Как зачем?.. -- Казалось, она опять погрузилась в какой-то полусон. Неуверенно, будто с усилием, произносила она каждое слово... -- Да у меня были разные дела... Я и поехала в Болье... Да впрочем... вот... я вам покажу... -- Она бросила поводья и стала что-то искать в сумочке, которая всегда висела у нее на руке: -- Вот... смотрите... у меня еще остался билет...
Я с удивлением взял от нее маленькую карточку; на ней был сделан всего один прокол.
-- Ваш билет? Как? Разве у вас его не отобрали при выходе со станции?.. -- Она посмотрела на меня, широко раскрыв глаза.
-- Я, право, не знаю... Нет, верно, я забыла отдать... А у меня не спросили...
По маленькой складке между бровей было видно, что мысль ее усиленно работала. Вдруг, как бы почувствовав, что ее старания остаются тщетными, она сказала:
-- Слушайте, я уж лучше вам во всем признаюсь... Это, действительно, как-то нелепо... и мне самой совестно... Но мне приятней, чтобы вы знали... Ну, вот в чем дело: я и сама не могу сказать, зачем, собственно, я ездила в Болье во вторник! Мне там решительно нечего было делать... По крайней мере, я ничего такого не могу припомнить... И я не помню даже, что я там делала... Уехала я во вторник утром, а вернулась вечером в среду... И страшно устала вдобавок... Вот и все!
От удивления я затянул мундштук, и моя лошадь остановилась.
-- Как так -- все? -- громко сказал я. -- А что же ваш муж?.. Вы ему-то объяснили, где вы пропадали целых двое суток? Ведь вы мне двадцать раз говорили, что он вам не позволил бы уехать и в Марсель без крайней необходимости?..
Я прекрасно помнил бесконечные разговоры с нею из-за двух ночей, которые нам всего только и удалось провести вместе за целых шесть или семь недель; чего мне стоило отвоевать их!
Она тоже остановила лошадь, обернулась... И недоумение, с которым она ответила мне, поразило меня...
-- Всего удивительнее то, что я перед отъездом что-то объясняла своему мужу, а теперь не помню ни одного слова из нашего разговора.
-- Ну, а когда вы вернулись?.. Ведь он же, я думаю, расспрашивал вас о вашем путешествии?
-- Да! Вот его подлинные слова -- они остались у меня в памяти: "Что ж, ты довольна? Все устроилось, как ты хотела?" А я машинально ответила: "Да, все. Я очень довольна". И он больше ничего не спрашивал.
-- Ну а самое путешествие? Приезд в Болье?.. Вы где же там остановились?
-- Где?.. Ну как где... Конечно, у себя на вилле...
-- Вы, кажется, и в этом не вполне уверены...
-- Нет, уверена! Но, право же, для меня самой эта поездка представляется загадочной. Как будто в моей памяти после нее осталась какая-то большая, темная дыра... И даже!.. Как только я стараюсь припомнить хоть что-нибудь, мне делается больно... больно здесь... и вот здесь... -- И она указала сначала повыше виска, потом -- на основание лба, между бровей. Я продолжал испытующе смотреть ей в лицо, в глаза... И вдруг она заплакала горькими слезами. Я забыл тогда все на свете и стал осыпать ее поцелуями.
Ведь я ее любил... Любил -- как никого до нее!