Каюта мистрис Хоклей на "Изольде" была скопирована с каюты на яхте высокой русской особы. Мебель была английская, светлого дерева, местами крытая зеленым лаком и украшениями "маркетри". Медная кровать, вместо полога, была завешена муслином, вышитым большими ирисами. Ковер заменен был гладким войлоком. И фотографии были развешены вместо произведений искусства. В этом точном подражании скромным вкусам великокняжеской особы мистрис Хоклей находила удовлетворение своему демократическому тщеславию и своей привычке к комфорту. Настоящая роскошь, золото, мрамор, картины знаменитых мастеров, античные статуи наполняли в изобилии гостиные и приемные яхты. Но для внутренних покоев более подходила уютная простота английской обстановки.
Часы только что пробили полночь...
Лежа в постели, уперевшись локтем в подушку и щекой в руку, мистрис Хоклей, одетая только в перстни да в рубашку черного шелка, более прозрачного, чем кружево, слушала мисс Вэйн, громким голосом свершавшую обычное вечернее чтение.
Мисс Эльза Вэйн, корректная чтица, сидела на стуле с прямой спинкой, в обычном платье.
Таков был ежевечерний церемониал. Мистрис Хоклей не меняла его, ненавидя всякое нарушение установленного порядка жизни.
И мисс Вэйн читала в этот вечер одиннадцатую главу той книги, десятую главу которой она читала накануне.
Голосом, слегка гнусавым, как все американские голоса, но приятного тембра, девушка заканчивала, отчеканивая слова:
-- "А между тем странное противоречие для тех, кто верит в время -- геология показывает нам, что жизнь есть короткий эпизод между двумя вечностями смерти, и что даже в этом эпизоде сознательная жизнь длилась и будет длиться только одно мгновение. Мысль есть только молния в долгой ночи".
-- Но в этой молнии заключено все, -- произнесла, тоже громко и тоже значительно, мистрис Хоклей. -- Да, господин Пуанкаре действительно оригинальный писатель.
Мисс Вэйн, усталая, пила традиционный лимонад "limon-squash", приготовленный заранее.
-- Оригинальный... -- повторила мистрис Хоклей. -- Безусловный философ, но несколько поверхностный, не находите ли вы? Слишком француз, лишенный немецкой глубины...
-- Да, -- сказала мисс Вэйн. -- У немцев для каждого предмета есть специальный язык, который приятно знать и понимать, так как он фиксирует наш разум. Пуанкаре же говорит на общедоступном языке... В этом чувствуется легкомысленная тенденция.
Мистрис Хоклей небрежно перевернулась на спину и обхватила руками колено:
-- Легкомысленный, действительно. Вы правы, Эльза. К тому же этот общедоступный язык создает опасность атеизма. Не годится, чтобы люди необразованные читали такие книги, которые могут им показаться противными религии.
-- А вы думаете, что на самом деле эти книги не противны религии?
-- Конечно. Я так думаю. Они слишком явно парадоксальны. Они не могут поколебать никакой веры.
Руки, соединенные на колене, скользнули вниз по ноге и ухватились за нагую щиколотку. В этом положении мистрис Хоклей стала дополнять свою мысль:
-- Священное Писание...
Но два удара, раздавшиеся в дверь, прервали такое начало ее монолога.
-- Это Франсуа?
-- Это я, Жан-Франсуа...
Фельз вошел и окинул взглядом обеих женщин: мисс Вэйн, все еще сидящую с книгой, мистрис Хоклей, лежащую на спине, схватив руками обнаженную ногу.
-- Вы разговаривали на богословские темы, как я слышал?
Он произнес слово "богословские" со всем, подобающим этому слову, почетом.
-- Не на богословские, а на философские... По поводу вот этой книги...
Чтобы указать пальцем на книгу, о которой шла речь, мистрис Хоклей выпустила свою ногу, и та вытянулась на кровати, очень белая, выступившая из-под черной рубашки. Фельз одно мгновение глядел на эту ногу, потом перевел глаза на еще открытую книгу.
-- Черт дери! -- воскликнул он. -- У вас серьезное чтение!
Он наклонился и прочел вполголоса:
-- "Мысль есть только молния в долгой ночи. Но в этой молнии заключено все"... Э! Да я повторю это утверждение одному знакомому китайцу, и он его одобрит... Но что же?.. Против этого ужасного Пуанкаре вы призывали на помощь Священное Писание?
Мистрис Хоклей, презрительная, провела справа налево рукой, сверкающей бриллиантами:
-- Это было бы излишним. К тому же этот Пуанкаре не ужасен. Мисс Вэйн только что справедливо назвала его легкомысленным.
Фельз широко раскрыл глаза, но вовремя вспомнил сентенцию, недавно услышанную им при свете девяти фиолетовых фонарей: "Подобает выслушать женщину, но не возражать ей". И Фельз не возразил.
Мистрис Хоклей уже спрашивала его.
-- Были ли вы на вокзале?
-- Да. И передал ваше прощальное приветствие маркизу Иорисака.
-- Итак, он уехал. А английский капитан тоже уехал?
-- Да. И виконт Хирата с ними.
-- Этот виконт Хирата не интересует меня, потому что он кажется мне недостаточно цивилизованным. Но скажите мне, видели ли вы маркизу?
-- Нет.
-- Значит, она не была на вокзале. Мне кажется, что она вовсе не влюблена в своего мужа... Не кажется ли это и вам?
-- Я медленнее сужу, чем вы.
-- Впрочем, я узнаю ее настоящие чувства. Когда вы намерены начать ее портрет в костюмированном виде?
-- Завтра или послезавтра. Мне незачем торопиться. Но не находите ли вы, что выражение в "костюмированном виде" -- несколько бестактно по отношению к маркизе Иорисака, когда дело идет о национальном костюме японской женщины?
-- Почему бестактно? Раз маркиза не носит больше своего национального костюма... Вы ужасно комичны! Да, кстати. Что это была за фантазия -- не вернуться на яхту к обеду? Конечно, вы совершенно свободны. Но я удивительно поздно получила вашу записку.
Фельз отвечал:
-- Какая фантазия? Не знаю. Вокзал очень далеко. Когда поезд ушел, солнце садилось. Я прошел половину города. Улицы под лиловым небом, сверкали, как вымощенные аметистом. У меня не хватило мужества продолжать дорогу. Я остановился, чтобы лучше видеть. И когда погас последний отблеск, я почувствовал себя вдруг таким усталым и грустным, что я не захотел докучать вам своим присутствием.
Мистрис Хоклей, внимательная, подняла свою белокурую голову с ажурной подушки:
-- О! -- воскликнула она удивленно. -- Вы говорите удивительно поэтично.
Она замолчала, быть может, стараясь представить себе пестрые улицы в сумеречном освещении. Потом, откинувшись снова, продолжала:
-- Но потом, что вы делали потом?
-- Я зашел к моему китайскому другу Чеу-Пе-и.
-- Как странно, что вам доставляет удовольствие бывать у этого смешного человека... Курили ли вы сегодня опиум?
-- Нет.
-- Почему?
-- Потому... потому, что я имел намерение вернуться сюда... пораньше...
Он глядел теперь на нее настойчивым взглядом. Она резко засмеялась:
-- Мисс Вэйн, мне кажется, что в этот иллюминатор проникает слишком японский запах... А я знаю, что вы его не любите. Будьте добры, возьмите пульверизатор и побрызгайте, пожалуйста, повсюду и на постель, и на меня.
Мисс Вэйн, послушная и молчаливая, стала брызгать из золотого флакончика. Под свежей лаской духов мистрис Хоклей вытянула и напрягла все свое тело, и острия ее грудей выделились сквозь тонкий шелк.
Фельз дважды провел рукой по лбу, затем закрыл глаза. Опять раздался звонкий смех мистрис Хоклей.
-- Довольно... Поставьте пульверизатор, Эльза. Теперь мне хорошо. Который час?
-- Половина первого.
-- Я думаю, что вы оба хотите идти спать.
Ответа не последовало. Мисс Вэйн медлительно устанавливала на полочку золотой флакон. Фельз, неподвижный, не открыл глаз.
-- Да, -- отрезала вдруг мистрис Хоклей, -- вы оба, должно быть, устали. Покойной ночи!..
Они оба покорно приблизились к постели. Мистрис Хоклей протягивала им свою правую руку. Мисс Вэйн неожиданным движением поцеловала ладонь этой руки. Фельз прикоснулся только к кончикам ногтей.
У дверей Фельз посторонился, чтобы пропустить девушку.
-- Франсуа! -- позвала вдруг мистрис Хоклей. -- Останьтесь на минутку, вы -- один.
Мисс Вэйн была уже снаружи. Она неловко захлопнула дверь, громко щелкнувшую замком.
Фельз, оставшись, сделал несколько шагов вперед. И розовый свет электрических лампочек оживил немного его побледневшее лицо.
Мистрис Хоклей улыбнулась:
-- Право же, я чувствую угрызение совести, задерживая вас, когда вы так утомлены... Лучше было бы, если бы вы, как мисс Вэйн, пошли спать...
Он был совсем близко от кровати. Он стал на колени, взял свесившуюся руку и страстно прильнул губами к теплому телу.
-- О, Боже! В этот вечер, для исключения, не согласитесь ли вы мучить меня поменьше?
Она наклонила к нему голову.
-- Вы не уверены в том, что предпочли бы сейчас вернуться в свою комнату, чтобы набросать эти улицы, похожие на аметисты? Нет?..