В КОТОРОЙ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, ЧТО СЕЛИЯ, КАК И ВСЕ, РОДИЛАСЬ НЕ ПОД РОЗОВЫМ КУСТОМ
Очень часто случайные любовники задают своим подругам нескромные и надоедливые вопросы:
-- А как звать тебя по-настоящему? Откуда ты родом? Кто были твои родители? Почему ты ушла от них? Сколько тебе было тогда лет? Кто был твоим самым первым любовником?
И неудобно ничего не отвечать на эти отвратительные вопросы. Селия тоже не могла избавиться от них. Но те биографические сведения, которые она сообщала, сильно менялись в зависимости от времени, места и личности вопрошавшего.
Обычно она говорила, что родилась в Париже: быть парижанкой это такое преимущество, которого никогда не следует упускать из виду. Всякая заботящаяся о своей репутации дама полусвета называет себя парижанкой, кроме несчастных уроженок Оверни и Прованса, которых ни один профессор фонетики не может избавить от прирожденного убожества. Селия говорила вполне правильно и без всякого провинциального акцента, значит -- она родилась в Париже. Впрочем, это не мешало ей при случае оказываться землячкой провинциалов из Бордо, Дюнкерка или Безансона, страдающих тоской по родине. Чаще всего оказывалось, что ее выдали замуж против воли и она бросилась в веселую жизнь по вине мужа, к которому не чувствовала влечения. Впрочем, иногда этот злополучный муж отодвигался на задний план -- в этом случае вся вина (потому что все-таки это признавалось виной) падала на необыкновенно обольстительного соблазнителя, который некогда похитил Селию из родительского дома и, покатав ее в продолжение всего медового месяца на автомобиле по самым романтическим местностям и самым роскошным пляжам, вдруг таинственно и бесследно испарился. Бывало, наконец, -- это в тех случаях, когда вопрошавший обладал почтенной, окладистой, так сказать, сенаторской бородой, -- что не поднималось вопроса ни о муже, ни о соблазнителе: только непреодолимый темперамент бесповоротно столкнул деву с ее девственного пути.
Селия старалась остроумно и вежливо выдумывать свои рассказы, сообразуясь со вкусами слушателей.
Многие могли беспрепятственно смотреть на нее нагую; но никто из этих людей не мог бы назвать ее тем именем, которое она носила еще молодой девушкой, не мог бы уловить хоть какой-нибудь намек на то, чем она была до тех пор, пока не сделалась женщиной полусвета, Селией.
И точно: "женщина полусвета Селия" родилась действительно в Париже, в 1904 году, в одно декабрьское утро... Оттого что именно в это утро она совершила свое появление в полусвет, возникнув не из розы и не из-под кочана капусты, как рождаются дети, а выйдя из вагона второго класса... Из вагона второго класса, обитого синим сукном; его желтая, почерневшая от угольной пыли обшивка свидетельствовала о том, что ему довольно долго пришлось покататься, пока он не подошел наконец к этому перрону, на который тогда вышла путешественница с сумочкой в одной руке и с чемоданчиком в другой. Откуда прибыл этот вагон -- с севера, запада, юга или востока, -- Селия ни разу не сочла нужным сообщить этого кому бы то ни было.
Едва прибыв в декабре 1904 года, новоявленная парижанка очень быстро освоилась со своей названой родиной. И в тот же вечер, болтая с каким-то господином, который настойчиво желал проводить ее домой и с любопытством спрашивал: "Наверно, вы живете не в этом районе? Я ни разу не встречал вас здесь", она сразу ответила без всякой тени смущения:
-- Нет: я жила на левом берегу. Но я не вернусь туда больше -- на этом берегу гораздо шикарнее.
И действительно, она осталась "на этом берегу" и не отошла от него ни на шаг, как коза не отходит от того колышка, к которому привязана, -- ни на шаг за все четыре года.
Четыре черных года.
Она прожила их бедной маленькой проституткой второго класса -- как тот вагон, который привез ее: ирония судьбы -- этот вагон. Она прожила их, бедная девочка, слишком опрятная и телом и духом, слишком воспитанная, пожалуй, слишком образованная и, конечно, со слишком глубоко укоренившейся культурой, чтобы спуститься до самых низов, -- но слишком скромная, слишком буржуазная, слишком домовитая, чтобы подняться до аристократии полусвета, в золоченый герб которой, за отсутствием подлинных геральдических знаков, непременно входят собственный особняк, собственный выезд и три ряда крупного жемчуга. Селия сделалась барышней Мулен-Руж и Фоли-Бержер. Она поселилась сначала на улице Калэ, потом на улице Москвы, сначала в меблированной комнате, потом со своей собственной обстановкой, после того как доброжелательная подруга убедила ее в том, что зеркальный шкаф в рассрочку стоит не так дорого, как за наличные деньги. И наконец в те дни, когда у нее хватало отваги, она стала появляться у Максима и Аббе, -- но без ощутимого успеха: шум и толпа пугали ее и заставляли утрачивать то тихое спокойствие, в котором заключалась ее главная прелесть.
А впрочем, к чему волноваться, двигаться то туда, то сюда, переходить из одного бара в другой, менять одно кафе на другое? Разве мужчины всюду не одни и те же -- грубые, зверские самцы, с той же наивностью и с тем же презрением и дерзостью обращающиеся с женщинами, которых они покупают, даже когда они делают вид, что хорошо к ним относятся? Разве не одинаковое осуждение окружает повсюду женщину полусвета, разве все не плюют на нее? Разве самые свободомыслящие из современных мыслителей, которые считают себя свободными от предрассудков, не хранят в глубине своих душ в совершенно неприкосновенном виде христианскую мораль, по которой позволяется и даже рекомендуется всякому человеку -- как сильному, так и ученому -- торговать силой своего мозга, рук и ног, но категорически запрещается тем, у кого нет ни сильных мускулов, ни серого вещества, отдавать и продавать ту единственную ценность, которой они действительно владеют, -- свои поцелуи и свою нежность?
А все-таки действительно "честные" девушки -- это совсем не те, которые обладают нежным сердцем и правдивой душой, и не те, которые свято блюдут свои клятвы, и не те, которые забывают о себе для других, и не те, которые воздают добром за зло, и не те, которые отдают свою жизнь для спасения других, а только те, кто, почувствовав, что они больше не могут жить в одиночестве, сами уведомляют об этом кого полагается в соответственном отделе мэрии и, когда им придет в голову блажь переменить своего жизненного спутника, немедленно ставят об этом в известность судью по бракоразводным делам.
Селия прожила эти четыре года так, как требовала их этика, и честно и добросовестно исполняла единственное знакомое ей ремесло (единственное, впрочем, которое не заставляет женщину умирать с голоду). Все ее старания были неизменно вознаграждены вердиктом, который по очереди выносили ей все ее любовники:
-- Очень, очень мила. Но, в конце концов, и она такова, как все.
Мало-помалу привыкнув к тому, что ее никто не уважает, она стала менее заслуживать уважения. Так наши современные парижские куртизанки, праправнучки афинских гетер, подруг Сократа и Платона, с которыми последние советовались и которые давали им советы, становятся в конце концов не достойными своих прабабушек.
Но к концу четвертого года пребывания в Париже Селия случайным и почти чудесным образом наткнулась на любовника, который оказался не таким, как все.
Был июнь, только что закончились скачки, Париж опустел... Селия отправилась к Максиму, надеясь попасть не в такую тесную и блестящую толпу, как всегда. Максим в летние месяцы совсем не тот, что зимой. И Селия считала, что летний Максим подходит ей больше, чем зимний. Не потому, что ей, действительно, там было не место -- особенно с точки зрения мужчин, которые бывали там, -- костюмы ее отличались большим вкусом и элегантностью и, конечно, вполне могли равняться со всем тем, что выставлялось в знаменитом баре как в июле, так и в декабре. Но драгоценности ее были слишком ничтожны: два тоненьких девичьих колечка, которые она носила на одном пальце, чтобы сделать их хоть сколько-нибудь заметными. А женщина без драгоценностей -- в обществе женщин, покрытых ими, -- чувствует себя бесстыдно раздетой.
Но всем известно, что сразу по окончании скачек все футляры с драгоценностями переезжают в Экс и Трувилль. Поэтому Селия рискнула отправиться к Максиму и без драгоценностей, зная, что не увидит там ни браслетов, ни ожерелий, которые смогут ее ошеломить.
В этот вечер зал, несмотря на поздний час, был еще не совсем полон. Многие женщины ужинали в одиночестве, пар было совсем мало. Клетчатые костюмы и смокинги обычных посетителей заменил вульгарно пестрый разнобой иностранцев-туристов -- к большому сожалению одиноких клиенток бара: все-таки соотечественники, даже презирая их, умеют сохранить что-то от старой французской вежливости: тогда как немцы и янки стараются подчеркнуть свое к ним презрение как доказательство своей добродетели...
Войдя в бар, Селия села за столик в противоположном от цыган углу. Это было хорошее место, так как оно давало ей возможность видеть всех и выгодным образом показывать себя, оттого что сильный свет люстры падал прямо на нее и заставлял обращать внимание на ее нежную молодую кожу и блеск ласковых черных глаз. Она была защищена от толчков двумя рядами ужинающих; среди варваров, которые наводняют Париж на время исхода прирожденных парижан, есть много пьяниц -- и ничто так не забавляет набитого капустой и пивом тевтона, как залить из сифона тонкое платье беззащитной женщины, за которую не вступится ни один мужчина.
Ночь длилась без всяких происшествий. Люди входили, пили, выходили, одни -- веселые или старавшиеся быть веселыми, другие -- не скрывали своей смертной тоски и скуки. Всем им Селия бросала приветливые взгляды. Многие подходили, заговаривали с ней, но никто не обратился к ней с чем-нибудь определенным, никто ничего не предложил ей.
После двух часов ночи лакеи освободили от столиков середину зала и начались танцы, но без большого оживления. Подруга, которая за соседним столиком тоже была одна, пригласила Селию на тур вальса, и та, чтобы убить время, пошла вальсировать.
Она очень удивилась, возвратясь к своему столику. На соседних стульях сидели двое -- и явно ждали, когда она вернется.
-- Дорогой друг, -- сказал ей один из них, -- я не имею удовольствия быть с вами знакомым, но ведь это не имеет никакого значения. Не так ли? Это мой товарищ, морской офицер, -- он умирает от желания поужинать с вами. Только бедняга очень застенчив! Он никогда не осмелился бы сам представиться вам. По счастью, здесь оказался я. С вами нет никого сегодня? Разрешите остаться за вашим столиком?
-- Пожалуйста, -- ответила Селия.
И с любопытством взглянула на человека, который не решался сам подойти к женщине, встреченной у Максима.
Она в первый раз видела представителя этой редкой породы.
На вид он был совсем такой же, как все. То есть лучше, чем все. Скорее красив собой, чем дурен; скорее высок, чем низок; скорее силен, чем слаб, судя по его виду; глаза его смотрели прямо в лицо со спокойной уверенностью, которая показалась ей чем-то совершенно невероятным в таком робком человеке. Селия спросила его (и была убеждена, что он станет мяться и смущаться):
-- Ведь вы живете не в Париже, раз вы морской офицер?
Но он нисколько не смутился: наоборот, он ответил звонким и чистым голосом:
-- Нет, я живу в Париже. Правда, не постоянно. Но вот уже около года как я пребываю здесь. И у меня очень занятное жилье. В ужасном районе, в Гренеле. Но все-таки вам нужно будет навестить меня, когда мы станем друзьями, прелестная госпожа моя. Вы нисколько не пожалеете об этом. Моя хижина набита игрушками, которые нравятся маленьким девочкам.
Она хотела попросить его отправиться туда немедленно: можно было бы сейчас же стать друзьями: но, подумав, смолчала. Такой человек, как он, боявшийся подойти один к женщине, встреченной у Максима, конечно, мог не так, как все другие, относиться к вопросу о столь внезапных дружбах...
И действительно, в этот вечер даже не поднималось вопроса о том, чтобы отправиться в Гренель или куда бы то ни было: после ужина странный человек поблагодарил "свою прелестную госпожу" и откланялся.
-- Мы еще встретимся с вами? -- спросила Селия для очистки совести: за четыре года неудавшиеся встречи уже научили ее тому, что люди больше не "встречаются", если не "встретятся" с первого раза ближе, чем это полагается у Максима.
И она получила утвердительный и точный ответ, столь точный, что он сразу уничтожил ее недоверие:
-- Мы встретимся, если вам будет угодно, послезавтра, в четверг, в семь часов тридцать минут p.m. Не старайтесь понять, что это значит, -- это эсперанто, -- это значит без четверти восемь.
-- Я знаю, -- сказала Селия, улыбаясь. -- I speak English13.
Он подсмеивался над ней, но она привыкла к этому.
Свидание хотя и откладывалось, но, по-видимому, все-таки должно было состояться, а это было самое главное.
-- Ого! -- сказал он. -- You speak English! You, learned little girl...14 Скажите! Но ведь вы, конечно, не англичанка? У вас, наверно, был любовник-англичанин?
-- Нет, -- ответила Селия, не сообразив, что лучше будет солгать. -- Я выучилась, когда была маленькая.
И покраснела, как краснеет дама из общества, когда какая-нибудь отстегнувшаяся застежка покажет прохожим кусочек ее тела. К счастью, собеседник не допытывался дальше: по скромности или по безразличию.
-- Отлично! -- сказал он. И продолжал совсем не таким шутливым тоном, почти удивившим Селию: -- В без четверти восемь в четверг, то есть послезавтра, я зайду за вами и мы поедем обедать, куда вам захочется. Условлено? Или вы предпочитаете выработать другую программу?
Селия предпочла именно эту и поторопилась дать свой адрес: улица Москвы, 34, во втором этаже.
-- Отлично! -- еще раз повторил он. -- А вот и моя карточка.
Она спрятала в сумочку клочок бристоля, успев прочесть на нем: Шарль Ривераль, мичман, улица Альфонс, 66. И на этот раз еще сильнее удивилась. Обычно мужчины не столь доверчивы и без особой надобности не открывают первой встречной своего общественного положения.
Он ушел. Она не засиживалась дольше. У нее разболелась голова от бара, который становился все более и более шумным. Она вышла и пошла прямо домой -- спать одна.
Ночь была совсем теплая. Медленно проходя по залитым лунным светом тротуарам, она думала о мичмане-парижанине... Нет, положительно, он был не таков, как все. И ей хотелось, чтобы послезавтра уже наступило.
Так произошло, выражаясь морским языком, первое столкновение Селии с флотом.
Шарль Ривераль... Целых восемь дней Селия думала, что очень влюблена в него. Восемь дней, предшествовавших их настоящей брачной ночи. До этой ночи Ривераль любил "свою прелестную госпожу" (так он ее решительно прозвал) по-походному -- при закрытых дверях кабинета, на диванах, в вагоне или в извозчичьем экипаже, который доставлял их после загородных прогулок. И Селия привыкла к этому обращению и считала его романтическим и, видимо, свойственным морякам.
Но первая же "удобная" ночь причинила ей большое разочарование; мичман, несмотря на свою молодость, уже много поплавал и посетил столь экзотические страны, что сильно отличался от обычного парижского буржуа; его изысканные привычки в любви говорили лучше всего об этом различии: он был изощрен и необычен в своих вкусах -- моралисты, наверное, сочли бы его порочным и извращенным.
Но Селия была совсем другой и по ремеслу, и по склонностям. Не то чтобы она была безжизненна или холодна -- но самая порывистость ее оказалась слишком простой и элементарной. И сложность вкусов ее нового друга несколько устрашила ее.
Ни с кем другим она, конечно, не согласилась бы на то, на что соглашалась с Ривералем. Но ведь Ривераль, за исключением часов, проводимых ими в постели, продолжал ей очень нравиться. Он показался ей таинственным уже при первой их встрече у Максима. Теперь она знала, что это действительно было так, оттого что мысль его всегда была особенной, не похожей на обычный штамп, неожиданной для всех. Он любил говорить, но часто его слова были непонятны для Селии. Селия все-таки старательно хранила их в своей памяти, со смутным предчувствием, что когда-нибудь разберется в них; и она действительно поняла их, когда другие моряки и другие путешественники научили ее говорить и думать так, как они сами думали и говорили, -- так, как думал и говорил Ривераль.
Кроме того, Ривераль был добр. По крайней мере, она считала его таким, оттого что ни при каких обстоятельствах у него не срывалось ни насмешек, ни сарказмов, ни просто грубых фраз. Она считала это самой настоящей христианской добродетелью с его стороны: оттого что в глубине души он, конечно, должен был так же насмехаться, презирать и оскорблять, как все мужчины, -- в конце концов, она была только потаскуха и ей слишком часто напоминали об этом, -- и тем более мило было со стороны Ривераля скрывать свое настоящее нелестное мнение о ней.
Наконец, к 1 июля Ривераль был произведен в лейтенанты, и, чтобы торжественно отпраздновать получение "третьей нашивки", Селия переехала с улицы Москвы, 34, на улицу Альфонс, 66. И для новой четы началась жизнь, правда без бархата и золота, о которых поется в песне, но, во всяком случае, вполне приемлемая в материальном отношении.
-- Я получил трехмесячный отпуск, -- заявил Ривераль, перед тем как отпраздновать новоселье, -- скажите, прелестная госпожа моя, не угодно ли будет вам провести их со мной, эти несчастные три месяца, которые пролетят столь незаметно? Девяносто дней. У вас не будет времени соскучиться. И вы не рискуете, что ваше пребывание может, по несчастью, затянуться на более долгий срок: я "признан годным для дальнего плавания" и на девяносто первый день в путь! На Таити, Новую Землю или Мадагаскар -- куда угодно.
И действительно, эти три месяца прошли очень быстро.
Но, в конце одиннадцатой недели их совместной жизни, Ривераль, приготовившись укладывать первую пару носков в первый чемодан, вдруг остановился, чтобы внимательно оглядеть свою любовницу, которая стояла за его спиной и обеими руками вынимала из большого шкафа горы аккуратно сложенного белья.
-- Подойдите ко мне, -- сказал он ей после минутного раздумья.
Она послушно подошла.
-- Поболтаем, -- продолжал он, еще раз близко-близко взглянув на нее. -- Вот что! В воскресенье я уезжаю в Тулон. Не так ли? Ну а что вы станете делать, когда я уеду?
Она стиснула губы, пожала плечами и молчала.
-- Да, -- сказал он. -- Вы сами этого не знаете. Ну подумаем вместе. Я уезжаю в воскресенье вечером, в девять пятнадцать. Вы, конечно, проводите меня на вокзал, прелестная госпожа моя. Когда поезд отойдет, вам нужно будет возвращаться домой. Куда вы вернетесь?
Она колебалась.
-- Сюда, -- ответила она наконец.
Она смотрела в землю. Он взял ее обеими руками за голову и повернул к себе ее лицо.
-- Сюда, -- сказал он очень нежно, -- сюда на этот вечер и, может быть, еще на несколько вечеров. Ну а потом? Ведь не можете же вы долго жить в таком пустынном районе. А жить нужно. Вы вернетесь туда, откуда пришли. Вернетесь на улицу Москвы или на улицу Калэ; к Мулен-Руж, к Фоли-Бержер, к Максиму! Да!..
Она не возражала. И снова пожала плечами -- уже смирившись...
Он все еще держал ладонями ее нежные шелковистые щеки. Отпустив ее, он машинально вынул платок, чтобы вытереть пальцы. Но это было совершенно излишне: щеки совсем не были напудрены.
Тогда он резко спросил:
-- Вам этого хочется?
-- Чего? -- сказала она.
-- Возвращения к этой жизни... Максим, Фоли и прочее?
Она молча покачала головой в знак отрицания.
-- Нет! Вам не хочется! Знаете, что я думаю, моя маленькая Селия? Я думаю, что вы совсем не годитесь для этой жизни. Я уже давно думаю об этом, с тех пор как увидел вас там, вальсирующей, в ту ночь, когда мы встретились с вами. Я даже захотел познакомиться с вами именно из-за этого! Потому-то я и просил вас поселиться здесь у меня, сделаться моей настоящей любовницей.
Она пугливо и вопросительно взглянула на него. Никогда он не спрашивал ее о прошлом. Никогда, казалось, он не хотел знать о ней ничего. Но он догадался о многом... О многом, чего он не говорил ей. И, вероятно, правильно догадался.
Он, как всегда осторожный, не стал ничего выпытывать у нее.
-- Я думаю, что вы не парижанка. Во всяком случае, не такая парижанка, какой надо быть, чтобы добиться успеха в Париже. Это очень трудно -- добиться успеха в Париже, моя прелестная госпожа. Для этого мало иметь такие похожие на персики щеки, как у вас: нужно еще уметь накладывать на них пудру, много, много пудры. Вы никогда не сумеете наложить столько пудры, сколько нужно.
Он с минуту размышлял, потом пробормотал так тихо, что она еле могла расслышать его:
-- Жаль, что вы не вышли замуж, -- прежде, в провинции. За какого-нибудь хорошего человека: фабриканта, или архитектора, или доктора. Вы бы никогда не покинули Безансон или Сент-Этьенн и были бы очень счастливы. Тот негодяй, который толкнул вас на этот путь, оказал вам очень плохую услугу.
Он помолчал еще, размышляя. И наконец:
-- Ну а если я увезу вас? -- вдруг предложил он.
Она подняла брови.
-- Увезете? Куда?
-- Туда, куда я еду. В Тулон. Конечно, не дальше!.. Не в Мадагаскар и не на Таити. Только в Тулон.
-- Но почему же в Тулон? Ведь вы сами там не остаетесь.
-- Нет, не остаюсь, -- сказал он. -- Но я, наверное, пробуду там недель пять или шесть. Раньше этого срока меня не могут отправить. Я имею право на месячную отсрочку. Будем считать, около шести недель. У меня будет достаточно времени, чтобы устроить вас там и приучить вас к Тулону.
-- Почему приучить меня?
-- Почему? Потому что вам не нравится жить в Париже, значит вам, быть может, понравится жить в Тулоне. По крайней мере, я думаю, что понравится.
Она нерешительно покачала головой. Это правда, что Париж ей не нравился. Но понравится ли ей провинция? Он отвел ее возражение, даже не услышав его:
-- Тулон -- это не провинция. Это, как вы увидите, нечто другое -- скорее заграница или колония. Тулон вам понравится больше, чем вы думаете! Кроме того... -- Он улыбнулся. -- Кроме того... В Тулоне вы можете добиться успеха с такими щеками, как у вас, без всякой пудры. Совсем без пудры. Поверьте мне.
Она поверила.
И они уехали вдвоем, в воскресенье, 4 октября, в 9 часов 15 минут вечера.