-- Ах! Ох! Как! Мать Пресвятая Богородица!.. Возможно ли? Нет, невозможно! Кто вы, незнакомец, принявший вид самого дорогого из друзей? Маркиз, что вы скажете об этом двойнике? Ах! Ох! Ой!.. Заклинаю вас святой истиной, неужели вы наш Фольгоэт? Нет более Пиренеев, это очевидно! Ах! Ох! Ай!
Госпожа д'Офертуар -- Мелизанда по прозванию, если можно полагаться на прозвания... и Мелания, мне кажется, по метрическому свидетельству, -- госпожа д'Офертуар, крича и выпрямившись во весь рост, отступает передо мною как будто мы с нею, говоря мифологически, нежная Бризенда и Ахилл, заносящий копье.
Эта славная женщина испускает глупость из всех своих пор. Вот уже около десяти лет я ее знаю, а не могу к этому привыкнуть. Ее невероятно претенциозная наивность и ее все более и более переходящая за сорок лет жеманная шаловливость всегда и решительно повергают меня в неизменное беспокойное изумление, то изумление, которое я испытал когда-то впервые. Обыкновенные люди, вроде нас с вами, плохо переносят даму, подобную госпоже д'Офертуар.
Вот она стоит в углу маленькой гостиной, скрестив руки с трепещущими ладонями: очевидно, поза заклинания. Я вспоминаю, что однажды слышал, как она, задрапировавшись в пеплум, декламировала в этой позе ужасные стихи Ренье:
Я Любовь. Мои руки могучи. Взгляни и поверь:
Предо мною напрасно ты хочешь закрыть свою дверь...
И я вспоминаю, что убежал от непреодолимого безумного хохота, который подступил мне к горлу. Вы сделали бы то же, что и я.
Бедная и ужасная госпожа д'Офертуар!..
В самом деле, зачем госпожа Фламэй, -- госпожа Фламэй, моя вполне официальная подруга, -- окружает себя экстравагантным зверинцем, который она называет своим обществом?..
-- Сударыня, честь имею кланяться. Клянусь вам святою истиною, в этом нет ничего невозможного, это действительно я, ваш Фольгоэт, а совсем не его двойник, о котором к тому же я слышу в первый раз. Я Фольгоэт собственной персоной, даже не призрак его. Живой Фольгоэт: можете дотронуться. Отбросьте же ваш страх, и да вернется к вам ваше обычное спокойствие... Господа д'Офертуар, маркиз Трианжи и я сам представляем в данный момент все общество в маленькой гостиной г-жи Фламэй. Госпожа Фламэй, -- мне кажется, я о ней уже много говорил... боюсь, даже слишком... Но только намеками; -- лучше тотчас назвать ее, потому что я... уже... у нее...
Лучше быть откровенным, если это возможно. Госпожа Фламэй заставляет нас ждать: как требуют этого нравы и обычаи дома, -- дома в аллее Катлейяс, дома с крыльцом, о котором я уже говорил, за последней решеткой налево.
Госпожа Фламэй заставляет нас ждать, вероятно, кроме нас, будут ждать и другие: все те, что придут позднее и имя кому легион, все, что приходят почти каждый вечер вдыхать безукоризненный парижский, неуловимый, захватывающий, -- главное властный, -- аромат, который небрежно разливается из этой маленькой гостиной по всему дому госпожи Фламэй -- аромат, которым пропитана вся аллея Катлейяс.
Маленькая гостиная, которая впрочем стоит аромата: четыре метра в длину, четыре метра в ширину, где гармонически расположены 30 или 40 вещиц, -- ткани, картины, безделушки, драгоценности, игрушки, -- которые необыкновенно интеллигентная, культурная и одаренная женщина выбрала для себя, собирая их сама в течение десяти-- или двенадцатилетней прогулки по белому свету.
Госпожа Фламэй дебютировала некогда в своей роли "дочери королевы" шестью неделями замужества, после чего развелась, чтобы иметь право странствовать. В это время ей не хватало почти пяти лет до совершеннолетия. Европе, Азии, Аравии и Египту понадобилось десять или двенадцать столетий для того, чтобы задумать и создать вещицы, которые она собирала в течение десяти или двенадцати лет прогулки.
Госпожа д'Офертуар, маркиз Трианжи, я. Госпожа д'Офертуар представляется сама: вот она, и этого достаточно. Я -- я не стою чести быть названным. Но маркиз Трианжи -- это некто. Прелестный человек, самый дипломатический из секретарей посольства; флорентиец; шестнадцать поколений предков, может быть тридцать два или шестьдесят четыре поколения, словом дворянин и порядочный человек, правда, ему шестьдесят лет. Но на все своя манера, и маркиз Трианжи носит свои шестьдесят лет, как должно быть делала это мадемуазель Нино де Ланкло. Даже иногда эти шестьдесят лет раздражают мне нервы.
Между тем, госпожа д'Офертуар решительно отказывается верить моему реальному присутствию:
-- Маркиз, не будем обманываться. Это только мираж и может быть от этого миража отдает самой черной магией.
Vale retrum, Satanas! [Г-жа д'Офертуар переврала евангельский текст (Матф., IV). "Vade retro , Satana"). ("Отойди, Сатана!")], (Мадам д'Офертуар знает латынь, но, к сожалению, она научилась ей от своей кухарки). Маркиз, перекреститесь, как это делаю я, и мы увидим, как исчезнет эта вещь... -- (эта вещь -- это я) -- извергнутая адом. Сладкозвучный Фольгоэт не может быть в Париже, потому что нет еще двух недель, как южный экспресс унес его в страну гитан, быков и гитар. Он не мог бы оттуда вернуться. Сладкозвучный Фольгоэт сочиняет для нас теперь симфонию, такую, какую он один -- один во всем мире может сочинить; и в этой симфонии мы скоро услышим, как запоют все сады Альгамбры, все дворцы Альказара, все соборы Кордовы, все мечети Бургоса и Толедо... (Госпожа д'Офертуар знает также и Испанию -- наизусть; -- но, к сожалению, она изучила ее по Бедекеру с неверно обозначенными параграфами). Вы, очевидно, не сочиняете никакой симфонии. Вы не тот блистательный человек, за которого вы себя выдаете. Самозванец, перестаньте лгать!
Для того, кто умеет смотреть, маркиз Трианжи, несомненно, гораздо прекраснее, нежели сама госпожа д'Офертуар: он даже не улыбается. Попробуем подражать ему:
-- Сударыня, вам нужны какие-нибудь клятвы? Клянусь какими вам угодно богами, что я сладкозвучный Фольгоэт... если я смею себя так называть с тщеславием, равным вашей снисходительности. При том примите в соображение, что я француз, и что трудно было бы французу 29 июля сего 1914 года продолжать свое летнее пребывание где-нибудь вне Франции. Разве вы случайно не знаете, что вся Европа только что объявила войну самой себе?..
-- Ааааа!..
На этот раз уже не восклицание раздалось: госпожа д'Офертуар завопила: искренне или для публики? Неизвестно. С ней никогда и ничто неизвестно.
-- Фольгоэт! Фольгоэт! Сжальтесь надо мною. Не удручайте меня этим непосильным, роковым бременем. Посмотрите, у меня совсем слабые плечи. Война... Неужели вы хотите, чтобы мои плечи вынесли войну?.. Во-первых, я никогда не знала, какой я национальности, не правда ли?.. И вы также: великие люди не имеют отечества. Ах! Не вздумайте возражать мне.
(Положительно, я никогда к ней не привыкну).
-- Сударыня, я в отчаянии, что не вполне разделяю ваше мнение... Большинство великих людей, наоборот, скорее с гордостью считали себя хорошими патриотами. И я, совсем маленький человек, оставляя в стороне мой рост, я не только имею честь быть французом, но имею честь быть также офицером, морским офицером, офицером по профессии. Еще в 1910 году я командовал миноносцем... и, да простит меня Бог, вы должны были видеть меня в военной форме первый раз, когда вы меня впервые увидели. С тех пор я в запасе. Это правда, но я думаю, что завтра все французские офицеры запаса, как один человек, все сразу предъявят свои увольнительные свидетельства. Я уже предъявил свое, само собою разумеется.
Так же решительно, как она только что отказывалась верить, что я -- действительно я, госпожа д'Офертуар отказывается теперь верить, что Европа объявила себе войну:
-- О! Фольгоэт, не говорите так. Господь да сохранит нас, потому что за словами следуют дела... Фольгоэт, Фольгоэт, совершенно невозможно, чтобы вы, вы... царь симфоний и опер... чтобы вы дошли до этого отречения: вам превратиться в солдата... в мясника, в живую, закованную в латы и броню, снабженную пистолетами, кинжалами, не знаю чем, механику... В дикого зверя, до сапогов запачканного кровью. (Как, как, "до сапогов"? за исключением Кота в Сапогах, ни одно животное, даже дикое...). Фольгоэт, Фольгоэт! надо жить и умирать в красоте, Фольгоэт!..
Она продолжает. Но я не слушаю более, потому что вдруг начинает говорить в свою очередь маркиз Трианжи. Он говорит очень немного, чтобы сказать что-нибудь:
-- Дорогой друг, неужели? Значит, война... только война... возвращает вас в Париж... так внезапно?..
Ах, ах!.. Значит, меня могло бы вернуть назад что-то иное, совсем не то, что война?.. До такой степени даже, что маркиз Трианжи, -- который, однако, совсем не какая-нибудь госпожа д'Офертуар, -- мог бы принять это "что-то" за причину, а войну за предлог... Как счастливы слепые, и как был сострадателен всемогущий изобретатель вышеописанной игры, дав нам в подарок этот язык, за неимением которого мы рисковали бы показать каждому нашу мысль слишком обнаженной!..
Само собою разумеется, я пускаю в ход самую веселую свою иронию:
-- Ох, дорогой друг! Я очень хорошо понимаю, что моя Энгрова скрипка... (я хочу сказать -- моя морская служба) может быть неизвестна всему Парижу... Точно так же, как неизвестна моя музыка и моя химия. Но мне хочется объяснить вам кое-что... Это совсем пустячок, который имеет интерес только для меня: моя настоящая Энгрова скрипка -- это мои симфонии и концерты, даже мои реторты и пробирки... тогда как море и корабли -- вот мое истинное призвание, вот мое избранное ремесло, вот к чему тянули и влекли меня все мои вкусы, все мои стремления, все, все, что могло сделать из меня что-нибудь... может быть, кого-нибудь... человека наконец... а не жалкое существо, каким я сделался!..
Бесконечно учтиво, бесконечно сомневаясь также в моей скромности, маркиз Трианжи кланяется и протестует:
-- "Жалкое существо", вы? Господин де Фольгоэт, ручаюсь, что вы не найдете ни одного настоящего парижанина, ни римлянина, ни флорентийца, который согласился бы употребить это выражение, говоря о вас.
Ох! Верит ли он? Я с трудом верю.
Впрочем, у меня нет времени, чтобы возражать: госпожа д'Офертуар, которая начинала уже серию восклицаний, служащих прелюдией для всех самых ничтожных ее фраз, останавливается на первом "Ах!": дверь в глубине комнаты приоткрывается, и портьера из старинной парчи, которая скрывает эту дверь, чуть-чуть, медленно раздвигается.
На матовом, нежном золоте ткани появляется рука. Рука... самая совершенная из всех, какими я когда-либо любовался в мраморе или во плоти... безукоризненная рука в самом античном смысле этого слова...
Рука госпожи Фламэй...
Я знаю одну женщину. Она молода, красива, гордится своей молодостью, гордится своей красотой, и она не любит госпожи Фламэй и нелюбима ею; это не без причин (множественное число!): различного вида ожесточеннейшее соперничество восстановило друг против друга этих двух опаснейших противниц... И вот эта неприятельница госпожи Фламэй однажды взяла ее за руку, на которой блистал один лишь камень, прекрасный камень, и забылась до такой степени, что удержала эту взятую ею руку немного дольше, чем это принято в свете. И когда госпожа Фламэй спросила ее:
-- Вы смотрите на мой сапфир? Ее соперница ответила:
-- Нет... Я смотрю на вашу руку...
Итак, рука госпожи Фламэй поднимает портьеру...
Ой! Все мои нервы вдруг судорожно сжались: я не люблю, когда на меня смотрят сзади; и вот, несомненно, что маркиз Трианжи не передо мною и что он на меня смотрит в то время, как я, я смотрю на руку госпожи Фламэй...
Маркиз Трианжи на меня смотрит... С симпатией? С иронией... Мне было бы очень трудно решить... Во всяком случае это я утверждаю, с любопытством. Бесспорно: в это мгновение я представляю для маркиза Трианжи какое-то любопытное животное: любопытное животное, выдерживающее стойку перед рукой госпожи Фламэй.
О, всемогущий электротехник! Как ты несносен, когда за это берешься...