Фьерс подписал составленный им рапорт и положил его в папку. Потом он открыл альбом и стал рассматривать японские эстампы. Было уже шесть часов. Время служебных занятий кончилось.
Эстампы были утонченно неприличны. Впрочем, Фьерс и не собирал других. Ему нравилось воздавать таким образом дань уважения художникам, свободным от предрассудков стыдливости. Перед Гокусаи и Утамаро он преклонялся.
Он перелистывал альбом. Среди цветущих вишневых деревьев, на фоне голубых горизонтов, мусмэ предавались любви с самураями в военных доспехах. Видны были только части обнаженного тела, но самые пикантные. Фьерс рассуждал:
-- Любопытное искусство. Какая точность и какое неистовство чувственности! Ни иронии, ни лжи, ни насмешки. Самцы и самки отдаются любви с увлечением, всем сердцем и всеми мускулами.
Он очертил ногтем линии бицепса и икр. Платья и кимоно, казалось, разрывались в порыве исступленных объятий. Голова одной женщины привлекла его внимание. Эстамп был современный. Вместо того, чтобы воспроизводить чопорную и презрительную красоту японских дам высшего общества или свеженькие рожицы простых мусмэ, художник искал вдохновения в европейских образцах. Фьерс улыбнулся: зеленовато-синие глаза и вздернутый носик красавицы вызвали в его памяти милый профиль m-lle Сильва.
"Эта женщина не так хороша, -- подумал он. -- Хотя, правда, я не знаю, как выглядит m-lle Сильва в таком декольте..."
Героиня эстампа лежала, высоко подобрав платье, на цветущем лугу. Молодой человек, очень возбужденный, стремился к ней. Этот молодой человек, нарисованный чересчур тщательно, не понравился Фьерсу, и он перевернул страницу.
-- Да, -- продолжал он рассуждать, -- ничего подобного нельзя встретить в неприличных рисунках китайцев. Вот, например...
Он взял китайский альбом, переплетенный в шелк.
-- Вот. Эта девчонка, ожидающая наслаждения от хилого старца. Японец никогда не взялся бы за такой сюжет. Ирония не привлекла бы его. И никогда в гравюре, изображающей чувственную сцену, он не изобразил бы этой лукавой гримасы -- насмешки и над наслаждением, и над своим партнером вместе...
Он отыскал знаменитый "Сон" Гокусаи.
-- Японский художник изобразит скорее, как здесь, это невероятное сплетение существ без лиц, и каждому из них даст по десяти рук для того, чтобы на рисунке было шестьдесят объятий вместо шести.
Он долго рассматривал изумительный эстамп. Затем встал и начал одеваться к выходу.
Переменив свой форменный китель на белый смокинг, он вернулся к столу, чтобы еще раз взглянуть на японский рисунок, напоминающий Селизетту Сильва. Ему доставляло удовольствие любоваться, закрывая рукой слишком реалистического любовника и беспорядок в туалете его партнерши, любоваться только насмешливым личиком, которое улыбалось ему с эстампа. Потом он оправил смокинг и взял соломенную шляпу: солнце склонялось к закату, можно было обойтись без шлема.
-- В самом деле, -- громко сказал он вдруг, -- эта серая конура нелепа. У меня сегодня сплин с утра. Все это нужно выбросить вон.
Он вышел.
На набережной он остановился, не зная, какое развлечение выбрать. Все ему сегодня казалось скучным. Сознание пустоты его развлечений и всей его жизни овладело мыслями Фьерса. И по насмешливому контрасту, образ этой маленькой девочки, которой он не знал еще два дня назад -- Селизетты Сильва -- беспрерывно стоял перед его глазами, со своей сияющей счастливой улыбкой. Это видение, хотя и приятное, начинало раздражать Фьерса. Он решил отомстить ему, бросившись с головой в омут наслаждений из сказок тысячи и одной ночи, навсегда запретных для молодых девушек...
Но когда настал момент выполнять программу, вдохновение покинуло Фьерса.
Предаваться разврату против желания совсем не интересно. Фьерс рассчитал, что идти к Лизерон уже поздно. Туда мог прийти Мевиль, а Лизерон не любила, когда ее заставали на месте преступления. Поздно было также пускаться на поиски между конгаи или метисками Тан-Дина и Хок-Мона подходящей партнерши на вечер: все они демонстрировали теперь свою азиатскую красоту в экипажах на Inspection. Набережная была пустынна. Фьерс почувствовал, что он одинок и не может даже соединить своего одиночества с чьим-нибудь другим. Подозвав проезжавшую мимо коляску, он приказал везти себя в клуб.
В такие скучные дни Фьерс всегда отправлялся в клуб. Колониальное общество его не прельщало. Это в самом деле был человеческий навоз, как выразился генерал-губернатор. Среди членов клуба было много людей сомнительной репутации, принятых туда за неимением других и даже пользующихся уважением, благодаря их безнаказанности, людей светских, впрочем, принадлежащих к тому кругу, в котором заботятся только о респектабельной внешности. Мошенников хорошего тона, способных в мелочах продемонстрировать честность и даже честь. Но это забавное сборище не интересовало пресыщенного Фьерса.
Несколько человек выделялись из этой массы. Доктор Мевиль порой появлялся в клубе, когда новая интрига вынуждала его пообедать с мужем. Торраль посещал игорную залу, где он мог увидеть вместе всех сайгонцев и выразить свое презрение всем им сразу. Встречались здесь и другие интересные люди, цивилизованные или варвары: журналист Роше, банкир Мале, адвокат Ариэтт, все те, кто среди толпы обыкновенных мазуриков возвышался до разбойничьей аристократии. Кто сумел обогатиться иначе, чем простым мошенничеством, кто имел способность -- или смелость -- составить себе состояние легальными путями, хотя и за счет других. Эти люди нравились Фьерсу. И в то время, как коляска катилась по направлению к клубу, он желал найти там кого-нибудь из них.
Ему повезло. В читальном зале Мале просматривал вечерние газеты. Фьерс сначала увидел только груду развернутых газетных листов. Но при его приближении бумага зашелестела, опускаясь -- и показался банкир во весь рост. Мале, бывший в свое время солдатом, моряком, типографским рабочим, коммерсантом и землевладельцем, сохранил от всех своих прежних профессий энергию и привычку к деятельности, которые отражались в его быстрых резких жестах, как и в его словах, скупых, выразительных и точных.
-- M-me Мале здорова? -- спросил Фьерс.
Он встречал молодую женщину раза два в театре и не ухаживал за нею, хотя и находил красавицей, какой она была на самом деле.
-- Моя жена здорова и без кокаина, -- сказал банкир, смеясь.
Фьерс поднял брови.
-- Правда, вы не знаете. Ваш друг Мевиль хотел применить к ней свой излюбленный режим. Этот предприимчивый малый лечит большинство женщин здесь. Для него это хороший способ добиться их благосклонности. Благодаря его пилюлям, неизвестно какого происхождения, организм делается нечувствительным к жаре, не без вредных последствий для нервов. Но на это в Сайгоне не обращают внимания. Моя жена ему понравилась, и милейший Мевиль собирался пустить свой кокаин в ход. Я положил этому конец. Не желая, впрочем, нисколько обидеть его, уверяю вас. Фьерс засмеялся.
-- Вы обедаете здесь? -- спросил банкир.
-- Да, думаю.
-- Я тоже. Сделайте мне честь, пообедайте со мной вместе. Я сегодня основательно поработал, и в награду заслуживаю общества такого сотрапезника, как вы.
Они сели. Ударом ноги Мале отшвырнул газеты, разбросанные вокруг него по полу.
-- Какие идиоты! Подумайте, толковать о последнем посещении губернатором какого-то госпиталя, и не обмолвиться ни словом об английских делах!
Внезапно он посмотрел на Фьерса пристальным испытующим взглядом.
-- Но вы флаг-офицер, вы должны знать?
-- Решительно ничего, -- отвечал Фьерс чистосердечно. -- Вы говорите о дипломатических осложнениях? Я думаю, это несерьезно. Таково мое личное мнение. Кабели, впрочем, принадлежат англичанам, и если б война была в самом деле объявлена, мы узнали бы о ней от вражеской эскадры, посланной нас уничтожать.
-- Недурное положение, -- заметил банкир. Он подумал немного и пожал плечами.
-- Мне, положим, все равно: я тут ничего не выигрываю и не теряю.
-- В случае войны?
-- Черт возьми. Я здесь банкир, администратор и откупщик налогов. Все дела страны проходят через мои руки. Чем же мне угрожает война? Правительства могут сменяться, и всем им я буду одинаково необходим.
Настало время обедать, они сели за стол. Мале пил только сухое шампанское, специально для него выписываемое из Америки. Фьерс оценил его по достоинству. Вино казалось ему хорошим средством против недавней меланхолии. Позже несколько трубок опиума закончат его обращение к оптимизму. Он напивался, не торопясь.
Бои убрали со стола. На террасе Мале приказал снова подать своего шампанского. Они продолжали пить и курить турецкие папиросы. Фьерс любовался голубым дымом, медленно рассеивавшимся в сиянии электрических ламп, подобно облакам, которые рассекает полет Валькирий.
-- Вы любите мечтать? -- спросил Мале.
-- А вы нет?
-- Нет. Я не люблю ничего бесполезного. Мечты -- это не труд и не отдых.
-- Вы человек дела.
Фьерс улыбался, и в его улыбке был оттенок презрения, но Мале, казалось, не заметил этого.
-- Вы тоже. Моряк.
-- Нет, -- сказал Фьерс, продолжая улыбаться. -- Это ливрея, но не душа. Я более, чем вы думаете, друг Раймонда Мевиля.
-- Тем хуже, -- просто отвечал Мале.
Но он по-прежнему относился к собеседнику сердечно. Фьерс ему нравился таким, каков был. Он высказал это открыто.
-- Вы лучше, чем ваш друг. Вы более интеллигентны.
-- Откуда вы это знаете?
-- Знаю.
Он бросил папиросу, с гримасой презрения к слишком светлому табаку, или к чему-нибудь другому, быть может, и взял манильскую сигару.
-- Раймонд Мевиль, -- продолжал он, -- живет только женщинами и только для женщин. Я ему ставлю это в упрек, потому что это унизительно и глупо.
Фьерс не удостоил его возражениями. Его любопытство было возбуждено.
-- В самом деле, -- сказал он, -- вы хорошо осведомлены о подругах Раймонда?
-- Вы тоже, как и я. Мне кажется, у вас по крайней мере одна общая любовница.
-- Ну, -- сказал Фьерс, не отрицая, -- эта стоит немногого. Я имею в виду других, тех, которым не платят, по крайней мере официально.
-- Ну, -- повторил его реплику Мале, -- эти тоже стоят не больше. Вы должны знать их имена, это ведь секрет Полишинеля. Прекрасная Лизерон могла бы рассказать вам побольше, чем я, и ее разоблачения, наверное, будут пикантнее.
Фьерс пожал плечами и снова взялся за свой стакан.
-- Я предпочитаю вот это, -- сказал он.
-- И вы правы, -- сказал Мале. -- Это по крайней мере менее унизительно и менее глупо.
Фьерс выпил.
-- Нет ничего глупого, -- сказал он, снова наполняя стакан. -- Есть различные умы и различные люди. Я люблю это, -- он ударил пальцем по бутылке, которая зазвенела, -- и это, -- он затянулся папиросой, -- это для меня. Мевиль предпочитает темные или светлые волосы, зеленые или карие глаза, розовые или смуглые груди -- это для него. Вы, мой дорогой, находите удовольствие в том, чтобы собирать налоги, управлять банками, размещать займы, -- это для вас. Одно стоит другого. Нет ничего глупого.
-- Пусть, -- сказал Мале. -- Но слушайте меня, г. де Фьерс: рано или поздно турецкий табак покажется вам безвкусным и вино поддельным. Рано или поздно вы увидите, ваш Мевиль оставит свой кортеж розовых, смуглых, фиолетовых женщин и сядет в кресло на колесах для паралитиков. Тогда как я никогда, -- слышите? -- никогда не перестану находить наслаждение в моей жизни, полной труда и борьбы, потому что она согласна с тем, что есть самого сильного и самого здорового в человеке: с инстинктом борьбы -- инстинктом самосохранения. Черт возьми, вы меня заставили философствовать. Философствовать, меня!
Он разразился смехом и встал. Сквозь доходившие до полу окна, на террасу падал из игорной залы свет ламп и доносился звон пиастров.
-- Господин де Фьерс, -- сказал внезапно Мале, -- сегодня я хочу вас посвятить в мою жизнь. Пойдемте, будем играть. Будем играть серьезно, как будто бы дело шло не о том, чтобы убить вечер, а чтобы выиграть состояние. Я вам обещаю здоровые волнения и здоровые радости, без всякой примеси нервной дрожи. Пойдемте.
Фьерс опрокинул последнюю бутылку: она была пуста. Он поднялся и последовал за Мале, не говоря ни слова. Пьяный, он всегда говорил очень мало.
Семь, восемь, девять столов покера и еще механическое баккара, всего десять зеленых столов были расставлены под электрической люстрой. Несмотря на автоматические опахала на потолке, несмотря на ночной воздух, навстречу которому были открыты все окна, было жарко, как в горне. Волосы прилипали к вискам, размякшие пластроны промачивали ткань смокингов, и движения, необходимые для того, чтобы взять или отодвинуть от себя ставку, вызывали на лице пот и гримасу страдания.
Мале прошел через зал. Его твердые шаги были в противоречии с этим местом, где все цепенело от духоты. За последним столом один из игроков поднялся, и Фьерс с удивлением узнал Торраля. Инженер играл редко и только для того, чтобы проверить с картами в руках свою любимую теорию вероятностей. Вероятно проверка была закончена, потому что он отказался сесть снова. Его партнерами были Ариэтт, Абель и один немец, по имени Шмидт, крупный торговец мукой. Вице-губернатор приветствовал своим тихим голосом вновь прибывших, и адвокат, лимонно-желтый, как всегда, изобразил в честь их на своем бритом лице угрюмую улыбку.
-- Г-н де Фьерс будет играть, и я вполовину с ним, -- заявил Мале. -- Господа, имейте в виду, что мы будем биться серьезно.
-- Тогда я останусь посмотреть, -- сказал Торраль. Он сел рядом с банкиром, позади Фьерса. Фьерс, молчаливый, стасовал карты и сдал.
Кругом за зелеными столами слышался шорох банковых билетов и звон пиастров. Они тяжелее и занимают больше места, чем скромные золотые монеты Европы. Они символизируют собою тяжеловесное богатство Дальнего Востока, его торговлю и ажиотаж. Здесь были пиастры из Индокитая, с вычеканенным изображением сидящей Республики, английские пиастры -- с головой Альбиона в шлеме, японские иены и китайские таели с извивающимися драконами, и преимущественно мексиканские пиастры, на одной стороне которых выбит орел свободы, побеждающий змею, а на другой -- фригийский колпак в нимбе. Широкие и толстые монеты, нарицательная стоимость которых соответствует весу чистого серебра. Многие из монет были совсем новые, потому что серебро из рудников Мексики течет беспрерывным потоком к обоим берегам Тихого океана. Но больше было старых, стертых, почерневших, испачканных жирными чернилами или таинственными знаками китайских менял. Они прошли через множество хищных желтых рук, покоились на дне многих заветных кошельков, оплачивали неведомые в Европе сделки, завершали договоры, невозможные на Западе. Они шли, быть может, из ледяного Чи-Ли, из Куанг-Тунга, где женщины не носят обуви. Они шли из безводного Юннама, из Чин-Кинга, откуда происходит императорская династия. Они шли, быть может, из еще более далеких и таинственных провинций, где окопался самый древний Китай, из густо населенного Цзе-Чжуена: из Кан-Су, почти татарского, из Чен-Си, кладбища доисторических городов. Они шли из всех закоулков колоссальной Империи, где миллионы китайцев работают, продают, покупают и обогащаются без устали.
-- Вы, который избрали своей специальностью презирать людей, -- прошептал Мале Торралю, -- посмотрите на играющих в покер, вы найдете в них обильную пищу для вашего пессимизма. Модный лоск быстро стирается с тех, которые теряют или выигрывают деньги. И как ни стараются они казаться скучающими или насмешливыми, они выдают себя "каждым жестом. -- Он понизил голос: -- Посмотрите на Шмидта: каким бы миллионером он ни был, лавка, из которой он вышел, наложила на него свой отпечаток. Он достает и пересчитывает свои пиастры крючковатыми пальцами. Посмотрите на Абеля: это почтенный тип французского дельца, привыкшего жонглировать чужими деньгами. Слова "десять", "двадцать" или "тысяча" не имеют для него значения. Он думает о картах, а не о ставке. Взгляните, наконец, на Ариэтта: это -- истец и ответчик вместе. Он взвешивает "за" и "против" каждого хода, измеряет своих противников одним взглядом и закрывает глаза, чтобы ничего нельзя было прочесть в его взгляде. Таков он в суде, когда защищает неправое дело. Его интересует только выигрыш.
-- Вы хороший психолог, -- сказал Торраль.
-- Да. Это нужно для откупщика налогов.
Мале смеялся. Торраль глазами указал на Фьерса.
-- А этот? -- спросил он.
-- Этот, -- сказал Мале, -- этот больной. В нем ослаблены природные инстинкты. Но игра -- хороший целитель: сейчас вы увидите, как этот больной оживится, придет в возбуждение и сбросит свою обычную маску скептицизма.
-- Это не маска.
-- Увидим.
Судьба покровительствовала Фьерсу. Он выигрывал раз за разом, и нагроможденная перед ним куча монет и банковских билетов все возрастала.
-- Я думаю, -- продолжал Мале, обращаясь к Торралю, -- вы основательно изучили законы и феномены случайности. Как объясните вы тот факт, установленный игроками, что выигрыши идут не вперемежку с проигрышами, а в виде серий?
Банкир любил поговорить со специалистами. Но Торраль, грубый как всегда, пожал плечами.
-- Напрасно было бы объяснять вам. Вы все равно не поймете.
-- Благодарю вас, -- отвечал Мале, не обижаясь. -- Скажите, все-таки.
-- Хорошо. Слушайте же: количество всех партий, сыгранных с сотворения мира, является величиной законченной и точно известной. Так? Пусть это количество будет равно N.
-- N?
-- Я же вам говорил, что вы не поймете. Каждая из этих "N" партий могла быть выиграна или проиграна. В результате, следовательно, получается решение, равное 2 N.
-- Как?
-- Только одна из этих величин является реальной, само собой. И вот установили, что это единственное решение положительного характера допускает только серии и исключает переменность. Что и требовалось доказать.
Мале пожал плечами. Торраль, иронизируя, продолжал профессорским тоном:
-- Заключение: в пределе, то есть в вечности, N становится бесконечным, 2 N -- также, и вероятность гипотезы положительного характера становится равной нулю. Значит, этой гипотезы не существует. Значит, никогда не играли в покер. Это иллюзия.
-- Как вы говорите?
-- Иллюзия.
-- Вы правы, -- сказал Мале, пожимая плечами. -- Я не понимаю.
Он стал смотреть на играющих. В глубине зала часы пробили одиннадцать.
-- Господа, -- сказал Абель, -- если вам угодно, сыграем последние четыре игры, потому что становится поздно.
Никто не протестовал. Абель сдал карты. Шмидт отделил от своей ставки несколько билетов, которые спрятал в карман. Ариэтт незаметными взглядами, казалось, взвешивал выигрыш Фьерса, -- рассчитывая, быть может, присвоить его себе.
Но Фьерс выиграл дважды, раз за разом.
Ариэтт сдал в свою очередь. Это была предпоследняя партия -- и объявил довольно крупный банк. Шмидт испуганно отказался. Абель и Фьерс держали. Адвокат удвоил ставку. Но Фьерс побил три туза и выиграл опять.
-- Бессовестное везение, -- сказал Мале. Фьерс обернулся, улыбаясь.
-- Мне стыдно.
Он был совершенно спокоен.
-- Вы видите, -- пробормотал Торраль, -- это не маска. Последняя партия началась.
-- Пятьдесят пиастров, -- объявил Абель.
-- Сто, -- сказал Фьерс.
-- Двести, -- сказал адвокат.
Все держали. Начали разбирать карты.
-- Три карты.
-- Одна.
-- Три.
-- Довольно, -- сказал адвокат.
Он долго разбирал свои карты. Мале с любопытством посмотрел на него. Но Ариэтт с закрытыми глазами казался верной, хотя и уродливой, карикатурой тайны.
-- Что это, блеф? -- спросил вполголоса Торраль, заинтересованный против воли.
-- Не думаю, -- так же тихо отвечал банкир.
Фьерс взглянул в свою последнюю карту и воздержался. Шмидт открыл. Абель объявил ставку.
-- Двести пиастров, -- сказал Ариэтт совершенно бесстрастным голосом.
Фьерс подвинул к нему банковские билеты.
-- Двести и четыреста.
Абель и Шмидт отказались: первый -- смеясь, второй -- вздыхая.
-- Четыреста и тысяча, -- сказал Ариэтт, не открывая глаз.
Некоторые игроки с соседних столов подошли к ним. Для Сайгона игра была крупной: в банке было четыреста луидоров на французские деньги.
Фьерс обернулся к Мале.
-- Извините меня, -- сказал он, -- я плохо соблюдаю ваши интересы; но мне в самом деле совестно моей удачи.
Он открыл карты.
-- Я выиграл.
У него оказались туз, король, дама, валет и десятка -- полная игра. Ариэтт из лимонно-желтого сделался соломенно-желтым: так он бледнел всегда. Возгласы "браво" приветствовали победителя. Пальцами, в которых не было ни малейшей дрожи, Фьерс забрал выигрыш и присоединил его к своей ставке. Потом, разделив всю сумму на две равные части, он предложил Мале выбирать.
Ариэтт, между тем, уже овладел собою.
-- Сударь, -- сказал он, -- я поставил тысячу пиастров на честное слово и остаюсь вам должным. Вы их получите завтра утром...
-- Только не слишком рано, пожалуйста, -- сказал моряк, смеясь. -- Я люблю спать подольше.
Ариэтт сумел улыбнуться бесконечно сладкой улыбкой.
-- В таком случае, -- сказал он, -- сделаем лучше так. Я никогда не завтракаю раньше полудня, это достаточно поздно. Сделайте мне честь пожаловать ко мне на завтрак. Мы сведем наши маленькие счеты, и вы избавите меня от морского путешествия, которое меня пугает: ваш "Баярд" так далеко от пристани.
"В ста двадцати метрах", -- подумал Фьерс. Но он отвечал, не колеблясь:
-- Вы очень любезны, я принимаю ваше приглашение.
-- До завтра, -- сказал Ариэтт. Он ушел, улыбаясь. Многие изумлялись его самообладанию: он проиграл по меньшей мере четыре тысячи пиастров.
Фьерс закурил папиросу. Мале внимательно смотрел на него.
-- Боюсь, -- сказал он, -- что вы больны серьезнее, чем я думал. Мое средство не помогло.
Фьерс смеялся.
-- Неужели вы думали, -- сказал Торраль, -- что он станет плясать от радости перед своей грудой пиастров? Фьерс слишком цивилизован для этого.
-- Слишком болен, -- повторил Мале. -- Неизлечим. Он протянул моряку свою широкую руку.
-- До свидания, мой союзник. Пожелаю вам хорошего кошмара. Для вас это будет лучше всего.
-- Вы уходите, так рано?
-- Теперь не рано. Знаете ли вы, что каждое утро в пять часов я уже бываю верхом на скаковом кругу? Прекрасная подготовка к дневной работе! До свидания.
Торраль начал издеваться.
-- Нечего сказать, хороша ваша жизнь: со всеми вашими миллионами вы должны ложиться в то время, когда жизнь становится самой приятной.
Банкир обернулся к нему.
-- Дело вкуса, -- ответил он. -- Вы спите днем, я -- ночью. Это вас шокирует?
-- Нет, -- сказал инженер. -- Но я работаю, чтобы жить, а вы живете, чтобы работать: вот что меня шокирует.
-- Очень жаль, -- холодно сказал Мале. -- Позвольте мне однако продолжать такую жизнь, потому что она мне нравится. Что поделаешь? Берите меня таким, каков я есть, или оставьте меня в покое. Я -- не "цивилизованный", вроде вас. Моя жизнь проста и разлинована, как нотная бумага. Я зарабатываю деньги и сплю со своей женой.
-- И производите детей.
-- Когда могу.
Они обменялись взглядами взаимного презрения.
-- В самом деле, -- сказал Мале, -- это превосходство моей расы над вашей: ваша вымрет, моя останется.
-- Гордость цивилизованных в том, чтобы не иметь потомства. Дело сделано: к чему другие работники?
-- Гордость сумасшедших!
-- Вы считаете меня сумасшедшим? -- спросил Торраль.
-- Да, и злодеем, кроме того.
Торраль пожал плечами. Мале ушел.
Фьерс молча закурил другую папиросу. Инженер обернулся к нему:
-- Ты идешь?
-- Куда угодно.
Они вышли вместе. Пиастры Фьерса звенели в его потяжелевшем кармане. Он думал не без грусти о том, что весь этот выигрыш ничуть его не порадовал.
-- Две, три тысячи пиастров, -- рассуждал он, -- если считать женщин по обычной таксе, было бы чем оплатить восторги целого полка.
-- Куда мы идем? -- спросил Торраль.
-- К черту! Жизнь глупа.