Кабы еще с ними иностранцев не было. А то выхаживают, хвосты распустив, а у нас, может, бедность последняя.
И в старину нас цари чужим на помощь посылали. Турков глушить. Так вот и ихние короли солдатскими ручками чужую войну довоевывают.
По своим скорбям мы к ним не обращались. Без языка мы -- первое дело; второе же дело -- иностранцу на нашей гуще гадать пришлося, а что ему выходит -- еще не видать нам.
На столе такое -- и во сне не увидишь: белый хлеб, и масло даже, и цветы. Я вежливо говорю: помираем, говорю, и больше терпеть нечем. Ничего, говорит, поделать не могу. И глядит на меня иностранец невидящим как бы глазом.
Высокий, ладный такой иностранец, лицо здоровое. Набрал голодных ребятишек, всячиной оделил, плачет над ними, как баба. Эх, ты, думаю, свет ты белый,-- один на нас пушки возит, другой над нами слезы льет.
Теперь и в других странах такая же заваруха крутая. Теперь страшиться нечего, оттуда нашим злыдням подмоги не будет. А какая и есть, так ненадолго -- покуда от ихних народов приказ не придет.
Иностранцам у нас нечего в ногах путаться. Пускай за своими странами смотрят. А то вернутся они от нас домой, а дом-то у них дымком ушел.
Песни у них хуже наших. Как бы в перину дуют: громко, а не звенит. Наши чистей.
Иностранцам легче будет воли добывать. Разве что с больших удобств на кровь зажмурятся -- и так, мол, проживем довольно хорошо.
У иностранцев есть для нас нужное. Не зря нас ихним языкам не обучали.
Я ему жука в галифе вшил, да и сбег. Очень жалею -- не видал я его удивления.
Француз-большевик повадился в часть. Толкуем ему: тебе, мусью, хорошо, мы доводить на тебя не будем, а наши, как прослышат, нас вчистую расстреляют. Не идет, смеется -- привыкли к нему.
Хорошие, веселые ребята, и все вроде как большевики, только полегче будут. "Вы чего же,-- спрашиваем,-- против большевиков к нам приехали, если вам большевики любы?" -- "А у нас,-- отвечают,-- дисциплина, вы же по доброй воле пошли, дурни".
Иностранные солдаты все как есть коммунисты. А к добровольцам [102] потому поехали, что иначе-то им сюда и дороги бы не показали.
Выспрашивает, выспрашивает, -- понял я: "Взяли меня пленного,-- говорю,-- и никакой я доброволец, и все мы здесь такие, кроме офицеров". Он как ахнет, удивился как бы.
В баню иностранцы с нами не ходили. Только румыны. Они у себя на дому хорошо травленные, вроде нашего. Не брезгают нашего пару.
Мне чужих языков не учить, а все понимаю. Как гляжу -- этот офицер, а тот солдат, так и знаю, с кем родня.
Перестал я, братцы, иностранцев, кроме как по языку, отличать. Во всех же делах они, как мы,-- у них тоже господа и простой народ.
Мы хоть во сне, да все родня. Мы страданья страдаем потому, что куда же денешься со своей родной земли? Так не лезь же ты к нам, чужой ты человек,-- ни с ружьем, ни с лаской, не телешись, дела не затягивай.
На весь мир славный город Париж у французов. Очень они подходящий народ. Веселые, озорные, храбрые, петь-плясать мастера, звонкие голоса. Эх, кабы нам язык ихний знать, уговорили бы мы их от белых к нам переметнуться. Мы бы им и Париж отвоевали от ихних дармоедов.
Даже самый простой англичанин на нас совсем не похож. Ты приглядись, как он шагает по улице. Идет -- не своротит, как шкап какой! Всяк стороной его обходит, чтоб об угол не зашибиться. Что там у него за душой за такое, неизвестно,-- всё в шкапу на замке. Неудобные они какие-то, англичане эти.
Ох, французы до женщин ласые! С мужчинами немые -- ни мы их, ни они нас не понимают. А с женщинами сразу забалакает, засмеется, чуть не пляшет. Женщины их хорошо понимают, они веселья ждут, мы ж натруженные, от суровой жизни грубые. Моя Феся от меня много горя за французов приняла. Отговаривалась, что моряк-де он, будто мне не все равно, пехота или матрос мою бабу под крылечком лапает.
Я французов бил из ревности, за девушек. А так они мне всех подходящее из иностранцев: и веселые, и вино не морщась пьют, и песни поют, не кобенятся, не как те, англичане. И нашу беду понимают. Все с нами, все с нами, не брезгают, как те, англичане долгозубые. Одно во французе плохо: к бабам привержены донельзя. Оттого и выходят ошибки разные.
Американцы румяные, пьянюги, драчуны. Это ничего бы, мы тоже по этим грехам ходим. Ну до чего же они на деньги ласые! Вчера зазвал нас пиво пить и все перед нами золотом об стол звонил: бросит -- и в карман, опять о стол бросит... Стол же каменный, золото звенит, так даже пожар у него на лице от радости. А платить -- мы же и заплатили, сбежал шельма.
Американец с тобою гуляет-гуляет, а платить не любит. Оскалит зубы, сунет руки в карманы и ждет, чтобы кто заплатил. Он всё больше на привозе [103], по рынкам рыскает, как есть торг-переторг.
Итальянцев я знал некоторых, разобрать же не умел -- какие. Красивые, черноглазые, усы хороши. Скучали они, все домой хотели, сразу видно было -- силом их привезли.
От тебя пользы как от пустого улья -- и пчел нет, и собака не помещается. О чем тебя ни спросишь, ничего-то ты мне разъяснить не умеешь. Сам же я ни разу этих иностранцев не видел, а знать хочется.
Надо нам теперь на этих иностранцев зоркий глаз иметь. Может так статься, разберутся они в делах да и повернут к нам от белых. Так как бы не прозевать.
Когда окончательно победим, надо будет об иностранцах подумать. Что ж мы, заразные какие, так и будем жить без гостей? Только зорко смотреть надо, а то таких гостей приласкаем, что и подметки на ходу срежут.