Полковнички --
Греховоднички,
Не заступятся теперь
И угоднички
До дому спешу,
Полну шапку ташшу,
А в той шапке бабам тряпки,
А начальству по шишу
Как простой народ
Усмехается,
А начальство сидит
Злопыхается
Размазывать тут нечего, всякий знает, какой он от начальства страх был. Коль не бьет, так кислым глазом донимает или словом язвенным. До смерти я их боялся, притаясь живал
Хуже не было ласки барской. Стоишь перед ним не свой, он шутить готов, да кабы давал отшутиться. А то словно он на престол, а ты рожей об стол. Обида, бывало, распирает
Отшучиваться не приказано нам было. Стоишь -- от ухмылки скулы гудут, в кулаке словно мышь зажата, аж щекотно.
Отшутился я как-то, так хама получил, и в другую часть перевел, чтоб ему на голову не сел с отшутки-то.
Со мною добрый был, всему обучил: не бояться, честь свою понимать. Все это помню, а начну говорить -- сейчас вокруг себя плохое-худое выискиваю; счеты, видно, сводим.
И выходит на тех счетах -- им с нами вовек не расплатиться. Целыми гнездами до исконных дедов нас в черном несчастье держали. Что теперь ни отдай -- всего мало
Меня нужно при врагах приставить. Я врага сразу по глазам узнаю и спуску ему не дам.
Опоздал ты малость, тебе бы в фараонах царских послужить было. Наш городовой, бывало, все грозится "Я,-- говорит,-- по первому взгляду революцию в человеке вижу. Вскинет такой глазом, а я ему -- пожалуйте в участок".
Не звони, поручик, шпорой,
Эполеткой не свети,
Солдатня ступает скоро
По свободному пути.
По свободному пути
Поручичку не идти,
Для свободной для дороги
Жидковаты твои ноги.
Не то он радуется, не то боится чего. И то сказать: не по-нашему он в новую жизнь вступает. Один у нас с ним хлеб, да до сего времени без нас тот хлеб ламывал. Как бы теперь в кусочки не пойти.
Усики у него черные, до того франт -- весь светится. Что ноготки, что головка в маслице. На песок через платок садится. Посадим мы его теперь голым задом на ежа, пусть привыкает.
Мало кто пригодится нашему брату, разве детей колыскать. Так и того доверить нельзя; они наших ребят куда пониже щенков оценивали.
Загудело за вьюшкою, ухо приложил, слышал, будто есть теперь такие, что господам мирволят, по доброте, что ль. И ихнюю ученость похваливают. Так вот слова мои: ничего нам от них не надобно, а даром их держать негде. Решеточки ковать некогда, насчет ученостей -- так ты погляди, чему их та ученость выучила, кроме как чужой век заедать.
Офицеру теперь одно дело осталось -- солдату угождать. Верить ему не можем, жалеть его не за что, а угодит ли с непривычки -- очень еще не знаю.
Самый главный комиссар
Нам цидульку написал,
А по той цидуле --
Офицерам дуля.
Я, говорит, ни минутки теперь здесь не останусь. Поедет будто в Питер, а оттуда приказ получит и опять будто к нам, новой жизни обучать. Сразу и уехал. А мы здесь без него в недельку разобрались, что нам из начальства даже праведники не ко двору. На готовое приедет, да не вернется, верно,-- там барам повольготнее, говорят.
Наущают нас -- это что говорить. Сами-то мы немногое знаем. Только нами кругом сговорено: барам теперь не верить. Вот так-то худу и не быть.
Зубами скрипит, по лицу пятнами, а улыбается. И то сказать, многое у ихнего брата поотнимется, почитай -- всё.
Ты с него одежку сдерешь, голым задом на битую дорожку усадишь. А привычек вредных он не лишится. Эдакой до теплой лежаночки и нагишом доползет.
Не из-за чего другого, а из-за науки их поберечь следовает. Не все у нас дела знакомые будут. А наши-то еще не скоро все ихние тайности узнают. К им прибегать придется.
Чудно мне. До этих самых дней, как на образ, бывало на ученого человека глядел. С того моя перемена, что не вижу я для них добра в новой жизни. А силу ихнюю знаю.
Не знаю я, уж и верить ли таким словам, что самые хорошие и те для нас ядовиты. Какую помощь оказывали. Этим я до конца верить стану.
А вот ты поставь-ка такого-то святого перед себя, а сам на его перинке понежься. Тут-то и увидишь, что они только с баловства всякого и добры-то бывают.
Коли не сладко ели, не мягко спали, так ученьем козырялись. А коли мы у них и эту вышку отобьем, быть им с нами во врагах до краю жизни.
Наш народ небольшой --
Купцы да начальство,
У него за душой
Пузы да бахвальство.
Наш народ наменьшой --
Мужик да работник,
У него за душой
Обо всем заботник.
Тихо в сторонке стал, глаз горит. А потом, словно выстрелили им, прыгнул, истошным голосом кричал: "Не упустите врага!" До сердца обидами прожгли. Через этого человека мы и убили. Как его, такого-то, не послушаешь, коли в нем всякая кровинка кричит.
Чего и слушать-то, коли толку не ждешь. От дедов жизнь наша каторжная. Зря болты болтать о таком, только сердце докрасна, ни к чему. Теперь же видать, что ошиблись.
Как так думать, так до веку перегноем под ихними огурчиками полеживать.
Хотел бы я и святых других, для звания детям. А то вон я Николай, и сволочь наша тем же святым опекается. Неохота мне на том свете с ними у крестненького проживать.
А ты попроще святых выбирай, чего под Николая преклоняться. У нас вон Софроны да Пантелеймоны. Они таких имен не любят.
Вы ступайте, баринки,
Поопасливее,
Свои светлые деньки
Поотпраздновали.
А я думаю, устроят по-хорошему жизнь, никто работать не станет. Ты на бар погляди: жизнь ихняя разлюбезная, ничегошеньки не работали. А в охоту-то только на себя работа, такой всей земли не прокормить.
Спешит денщик,
Самовар бежит,
На перинке офицерик,
Словно барышня, лежит
Самовар ушел,
Целый полк пришел,
Офицера денщичок
Под кроваткою нашел.
Сидит весь белый. Я, жалеючи, тихонько фуражку в руки да было за дверь. А он мне: "Постой, ты,-- говорит,-- теперь враг мой, если станут убивать, стрелять не буду. На вот оружие",-- и револьвер отдал. Смотрю, и карточки поснимал. И жаль мне его, и как звать-то, кроме "благородия", позабыл. Так молча и ушел.
Мой здорово сперва побушевал, не поверил, что ли. А потом заплакал и ушел. Вот вторая неделя нет его. Видно забили его где-нибудь.
А наш с газетой прибежал, веселый: я, говорит, рад больно. Мы было сперва-то и поверили, все с им делили. А потом из других частей посоветовали, и мы и убрали его, засадили до поры. Хороший-то хороший, да все кровь чужая.
У нас двое было, чисто быки, мясные такие да грубые. Эти как узнали, что царя нету, так уж матюшили сперва, матюшили, а потом перепились боровами с горя. Мы их и заперли до просыпу. Куда нам таких в новой жизни, и не придумаешь, самое злое в голову лезет.
А я теперь такой радый, ни на кого сердца не держу. Был ты зверь, да не то, мол, теперь, не страшно.
Как бы отдохнувши, силы не посбирали. Ты не больно мирволь, помни, как они с дедов над нашим братом изгилялись. Все бы ихнее семя извести.
Принанять бы нам, братцы, ингушей на господское стережение. Эти привычны, не умягчишь.
Зазвонили во все звоны,
Зорьки засветилися,
Офицерские погоны
С плечиков свалилися
Вчера, как мимо своего-то проходил да как вспомнил про евойные обиды, так так бы и убил. Удерж мне нужен, а где он теперь ..
Поспею, мол, еще ребра-то перещупать, а потом как подумаю: вдруг все на старое обернется, а я и обиды-то своей не выплачу,-- тут и звереешь
Еще никто меня тут не обидел -- так разве в этом толк? Главное, хорошего от них ждать нельзя. Все больше о пустом пекутся, для себя. А наш брат и на свет-то выпущен барску их постелю стлать.
На дороге тарахтит,
Генерал в возу пыхтит,
Обижают генерала
Комитетские орала
Редко такой человек знающий из простых. Он с дедов горе наше считывал. Господский-то сын, как его ни учи, одного не позабудет -- что у него кожа нашей побелее.
Очень я студентов любил: сам голоден, сам нищ, а воробья веселее.
Как тот воробей оперится, в чиновники выйдет, бывало, расклюет он твое же добро по зернышку, не чирикнет.
Теперь только бы по-хорошему, всем миром, порешить, что наше. Я так думаю, что, почитай, все у господ поотобрать придется
Книги, вещи хорошие и даже музыку -- всё отдадут. Кажную нитинку простые руки сучили. А что ихняя указка была, так ведь и кнут ихний. А за науку они со всего сполна свое получили, порадовались.
На море Каспийском остров есть небольшой. Волга намела. На острове для рыбалок господа бараки всякие устроили. Кругом и море, и реки, и гирла самые великие, и просторы легли -- пораскинулись. А у рыбалок не продохнуть, только и воздуху, что дохлая рыбка пооставила, а уж господской заботушки на этот предмет не видать.
Серый наш солдат говорить не мастер. Привычки нет. Мы всё больше про начальство, а начальство-то позади: вот мы и выучены задницей гуторить, а язык-то наш словно на дегте вывалян, не отлипнет.
Очень было неудобно. Стал он вроде как прибиваться, стал нас, сукин сын, братцами звать. Это он, чтобы выбрали. Ну нет, эдакой-то об нашем брате одно узнавал, у кого зубы крепче, кулаку больно.
Я на начальство не обижался, что оно понимало. Как его учили. На взгляд-то будто и всему, а на разум -- так ничему путному. Только и науки его было, как сапоги чужой рукой чистить да тою же рукой на войне со смертью грешить.
Ты только допусти господ -- опять водку дадут. Плыви, мол, народ, по морю по винному от нашего от берега подальше.
Не обо всех так понимать нужно. Теперь каждый рад за свое постоять, никому не уступим.
Хуже не было холеры,
Как штабные кавалеры,
После революции
Так еще полютели
Начал я, братцы, страх будто терять. Ты не смотри, что у меня Георгий, в бою страх ненастоящий. А вот как, бывало, после бою оглядишься -- начальства страшно. Всегда на нем тебе обида, словно яблочко спеет. Кто его знает, когда оно с ветки-то да на твою голову.
Как встали в ночи, все разом бежать, а от чего -- не знаем. Прежде думалось: скажут, что когда надо,-- брюхо там под пулю али спину на штык. А теперь начальству-то не до нас. Вот и бежишь, на себя-то не больно положишься без привычки.
Как немецкое начальство
Толстозадое
На российского солдата
Подосадовало
У него лицо чисто чертов ток, глаза линючие, а дело говорит. Все, говорит, нужно к своим рукам прибрать, с войны уйти, начальство снять, а везде свой брат. И никому образованному не верить. Так и жить.
Враг-то нашими жилами пообмотан, не доторкнешь Чужая жила крепкая одежда.
У нас баринок был, земский наш. Какими бы словами его назвать -- не придумаю. В самые последние дни, почитай, в зубы бил. Думаю, прибьют его насмерть. Такую гадюку средь хорошей жизни пустить грех: ужалит.
А будет такое, что не по силам неученому. Вот тут и придумывай: самим не справиться, а ученым верить никак не след. Им наша-то свобода только в басенках родня.
Куда барин -- туды и ты. Просто ни на минутку от него не отбивайся. Не доглядишь -- нору пророет, вся твоя изба -- да тебе же на голову.
Баре редко животное томили. Промеж барами да животными наш брат рабочий на оттяжке стоял.
Первое дело -- сладко ел, мягко спал,-- ему желчь нечем кипятить было.
Весь я у него в кулаке: сожмет -- изо всего моего семейства кровь выточит.
Вот есть такие философы -- велят душу попрятать, обидой не обижаться, самим с собой удовольствие получать. Эдак хорошего не дождаться. И от думок таких только что хилеют, вроде как самому без бабы любовью призаняться.
Здорового не жди. Нет, как кто тебе на голову -- ты того по шее. Пусть философы терпят, им в тепле да холе всякое перетерпится.
Нас до теперешнего не философы довели, мы их и не видывали. Немец нас войною довел. Смерти повидали, и на жизнь поглядеть захотелось. Вот и вышло.
Эх, малина-ягода,
Лесная, душистая,
Не на час, а на годы,
Господ пообчистили
Мы-то дикие люди, а ты бы, господин, походил бы по-нашему, по-дикому, с нищеты, голенький, да душу-то свою господскую через наше дикое-то житье пропустил бы, не такие бы еще грабежи да убийства устроил.
Мы добрые, мы вон и тех не бьем, что по нашему телу живому, словно по мосточку, на веселые бережка хаживали.
А вот как с людоедами будет со всякими, неужели Страшного суда ждать.
Думаю сами поразберем.
Не в такое, брат, поручик,
Теперь времячко живем,
Чтобы всякий белоручка
Изсосал солдат живьем
Порешили целой ротой
Офицеров на работы,
Чтоб не было опечатки,
Поскидайте-ка перчатки
Кто как, иной за скота, другой за цацу считал. А какие мы есть настоящие, то им не по глазам было. Теперь очки понадевали, да поздно.
Теперь по-иному надо. Это кто под ногами, тот и в пятку зубами. А коль на ноги стал -- добреть стал. Теперь господ попригнули, их и побережемся, а нам с горы-то виднее.
Так-то мы мягчим, мягчим, как бы не промазать дело. Как враги стакнутся, по старой путине толкнутся -- тут костей не соберешь.
Ишь ты, дитятко беспомощное. Борода лопатой, а ума кот наплакал. Недаром вас, таких-то, начальство всё от зубов очищало: что это, мол, за спеленыши со зубами,-- да и хрясь.
Каземат Равелин [95]
Большой был господин,
Была там прежде грязь.
Что ни голова, то орел да князь,
А теперь там чисто,
Сидят царски министры.
Уж и тот толк -- переполоху большого понаделали, из перин вытрусили, косы да штучки разные пораскидали. С год сытая братия помнить будет, так и то дело.
Офицерик-лежебок
Стонет голубочком,
По камешкам без сапог,
В шелковых чулочках
Горды они больше амуницией. Теперь все эти погончики да бантики приотменятся, и они спеси поспустят. Кабы не об штучках всяких они пеклись, не так бы их легко свалили.
Как повели под арест генералов, здорово мне чего-то стыдно стало. Не то, что таких нежных поволокли, а то, что эдакую-то гниль мы по сю пору покоили.
Бубнит чтой-то себе под нос, думаю: неужто ему свобода не по душе? А как глянул я на ручки его белые, на фиксатуары разные, и прояснило. При нашей-то свободе не гореть ему больше голенищем.
А я так и не рад, хотя, конечно, лестно, что без начальства. Только жду, когда свой брат в начальство выйдет, заботился чтоб.
Чики-брыки, так и быть,
Нам начальства не забыть,
Живы будем -- не забудем,
А умрем -- с собой возьмем
Закурил я папироску, ноги заломил, а его перед себя поставил, на него бровью грожуся. Стараюся по его делать -- не выходит. И этому делу долгие годы учиться надобно.
Сам бьет, сам и радуется. Только и слышно, бывало: ха-ха-ха да хи-хи-хи...
Теперь призатихнут...
Уж там так ли аль не так ли,
А хорошего мы ждем,
Офицеры пообмякли,
Будто куры под дождем
Съездил он, вернулся -- не узнать. Не то что не лается, а глядит на тебя по-иному, просто сказать -- как барышня на нас щурится. К себе зовет, книги дает. Поверите -- "вы" разок сказал. Цельную я ночь не заснул от удивленья.
С войной мы порешим на этих днях, поэтому и не глупо офицеров убрать. А кабы на всю жизнь война, так не все разве едино, кто над тобой такую муку делает.
Поменялися местами
С нашими злодеями,
За начальство стали сами,
Пользы понаделали.
Заскулят теперь белоручки, заохают. Даже вшей самим вычесывать придется.
На моей памяти, так только пиры пировали, а мы на ржаном квасу пухли. А при отцах, дедах так просто кровь крестьянскую нашу под розовые кустики лили. Пусть-ка наши дети на эдакие памятки не любуются. Дочиста снести надо.
У богатых все по-иному шло. Мальчонок учат хорошо, хоть и не настоящему. Однако выучивались очень охотно на простом на человеке верхом ездить. А барышни одному рукодельицу учивались -- до поту хвостом вертеть.
Теперь у нас вещей много будет, а в счете мы не сильны. Ученые вон как считывали, звезды в небе на счету держали, а и то не сберегли.
Уж и не знаю, учить ли. Наши баре до нитки всё выучили, а до того себя довели -- последний золотарь над ними теперя измывается.
С пеленок за книжкой, с переуки до затылка облезли, а что с них вышло? Чина, так и то не сберегли.
Омозжавелились они от баловства разного, вот и не берегли. Мы-то поцепче будем, не вырвут.
Был он чудак, вроде как юродивый, а в сертучке.
Ел он постно, спал жестко, все его на простоту тянуло. А из всех ихних нежностей только книжки любил.
Лотошился муравей сколько-то ден, а потом охнул, кругом себя желчью намочил да и лег на солнышко брюхом: пусть, мол, теперь другие поработают, а я мир устроил. Старатели.
Товарищи прикатили
На штабном автомобиле,
Про свободу рассказали,
Всем начальствам отказали.
Дадим барам порцию
Во свою пропорцию,
На колу нам тесно,
Отдавай, брат, кресло.