Пароход вышел из Нью-Йорка на закате.
Низко над водою безмолвно тянули чайки с Запада на Восток.
В самом порту, похожем на огромный котел кипящий и вздувающийся, как черными уродливыми пузырями, судами всех стран света, становилось как-то подозрительно тихо. Подобно гигантским клеткам, возвышались плоские громады Нью-Йорка, и в стеклах окон, обращенных на запад, пылало отражение вечерней зари.
Там, на закате, заря бушевала диким пламенем, и клубившиеся тучи дышали и двигались в горячечном бреду. На их огненном фоне мрачно чернели высокие каменные трубы и корпуса фабрик Ист-Эйланда, точно вытянутые жала голодных драконов. По отяжелевшей воде проносился тревожный ветер, и, казалось, от него вода местами вспыхивала и блестела, как медь.
Едва последний намек на Америку исчез за нами, волны приняли корабль, как жертву и стали исподволь раскачивать его, как будто только дожидаясь ночи, чтобы устроить себе настоящую потеху.
Ночь и ветер выпили все пламя зари, как огненное вино, и до безумия опьянели. Они разметались во всю грозную ширь и хмельно заплясали и завыли, поднимая волны и заставляя их выть и плясать вместе с собою.
Три дня и три ночи трепало нас в Атлантическом океане.
Невозможно было не только варить горячую пищу, но и печь хлебы. Питались в сухомятку консервами и закусками. И в питании нуждались немногие: огромное большинство не только обходилось без всякого питания, но и внутренние запасы, полученные раньше" утрачивались в приступах морской болезни.
Укачало не только пассажиров, но и прислугу. Замолкли безобразные крики прожорливых итальянцев -- Manga! -- терзавшие меня с самого начала пути.
Опустели салон и палубы. В каютах и в трюме парохода, как во чреве кита, томились несчастные, колотясь от качки о железные прутья коек. Иные, окончательно обессилевшие, просили их привязывать к койкам. Изредка наружу выползали еще живые фигуры с зелеными лицами и влажными бессмысленными глазами, чтобы вздохнуть на свежем воздухе после удушливого трюмного смрада.
Они из последних сил держались за поручни, но вид поднимавшегося и опускавшегося горизонта действовал на них убийственно, и бедняги уползали вниз снова.
Упал в трюм и сильно расшибся буфетчик. Оторвалась корова, и ее бросало от борта к борту. Пробовали удержать и привязать -- невозможно: корове переломало в конце концов ноги.
С палубы снесло двенадцать бочек с вином, несмотря на то. что они были крепко занайтованы: все скрепы разорвало к черту.
В кочегарке ударами воды, забравшейся внутрь, выбило чугунную плиту и переломило кочегару-испанцу ноги.
Сначала нас несколько забавляли опыты, которые проделывала с нами буря, сталкивая друг с другом на скользких кожаных диванах вдоль стола, вырывая из-под носа тарелки, стаканы, бутылки с вином и коробки с консервами. Все это вызывало шутки: не беда потрепаться так один день, ну -- два...
Первым, однако, сдался доктор. Его то и дело требовали экстренно к больным.
-- Барыня в шестом номере того... совсем... из себя выходят, -- старался наш лакей Петр как можно деликатнее определить морскую болезнь пассажирки, которой казалось что она умирает.
Доктор бранился, но шел.
Шутки как-то сами собой прекратились. Если рассказывали истории, то совсем не веселые: о крушениях, авариях и тому подобных передрягах, в которых морякам приходится бывать не редко.
На четвертые сутки, когда мы уже миновали Гольфстрим, пошел снег.
При свирепом ветре на вахте невозможно было стоять. Снег таял, но ветер леденил и гудел в снастях, как в струнах огромного плавучего инструмента.
Огни на мачтах чертили в сумраке невероятные узоры. Было что-то донельзя мрачное и таинственное в этих беспрерывных размахах и качаниях парохода под безнадежным низким небом.
Он то совсем ложился на бок, как усталый верблюд, то через силу поднимался, гудя и скрипя и стеная, взбирался на высокую волну и вдруг стремительно свергался оттуда вниз, зарываясь носом в воду так, что корма поднималась и винт вертелся в воздухе. Крен доходил до 44 градусов.
-- Нет, это что! -- прервал старшего механика, только что рассказывавшего страшную историю, капитан, не терпевший, чтобы в его присутствии рассказывали что-нибудь такое, чего с ним не случалось.
-- Вот у нас на "Георгии" была история, так история...
-- Расскажите, пожалуйста...
-- Да что рассказывать. Разве в рассказе это передашь?.. Зерно передвинулось во время крена. Пароход лег, как камбала, на бок, ни тпру, ни ну... Прямо, молись Богу и умирай.
Дверь с шумом отворилась. Он развел руками и хотел продолжать, но вестовой, едва удерживаясь на ногах, доложил:
-- Второй помощник просить капитана на мостик.
Опять, значит, случилось что-нибудь важное. Капитан плюнул с досадой и, так и не досказав своей истории, вышел.
-- Черт знает, чаю не дадут напиться!
Но и нам не суждено было напиться чаю. Петр, несший по коридору кипяток, не удержался во время неожиданного крена и обварил себе кипятком руки.
Я решил подняться к себе в каюту.
Каюта моя помещалась на спардеке рядом с капитанской. Крен шел назад, и я в один миг очутился на верху, скользя руками по обмокшим поручням.
Электрические лампочки освещали спардек, который принимал уже наклонное положение налево.
Было мне на руку. Я улучил момент и схватился за боковые поручни вдоль спардека.
Он весь был, как стеклом, покрыт влагой, которая светилась местами от электрических лампочек, подобно зеркалу отражая их мертвенный свет.
У самой стенки чернела какая-то жалкая скорчившаяся фигура.
Я поравнялся с ней.
Итальянец, держась обеими руками за поручни, с плачем молился о спасении: Santa Madonna! О, santa Madonna! Noi perderemo! -- вне себя бормотал он и, увидев меня, завопил еще сильнее:
-- Signor! Noi perderemo!
Я хотел успокоить его, но в эту минуту палуба вырвалась из-под моих ног, и я едва не полетел к борту.
Сделав отчаянный, прыжок, я успел, однако, ухватиться за поручни и, быстро перебирая руками, поспешил вперед к своей каюте.
Теперь пароход кренился правым бортом, и я почти висел на руках над волною, которая блестела, подобно горе с снежной вершиной.
В следующее мгновение я уже был около своей каюты. Поручни кончились. Надо было опять сторожить счастливый миг и ухватиться за ручку каютной дверцы.
Удалось и это, но волна захлестнула мои ноги. С ловкостью клоуна я, наконец, попал в мою каюту и, захлопнув дверь, вздохнул свободнее.
Здесь у меня было светло и уютно после слякоти, ветра, сумрака и волн, падавших на спардек.
Каюта была двойная по величине. На стенах висели портреты моих близких, и это внушало некоторую бодрость и успокоение.
Однако, дребезжащий звон графина и стакана в скрепках, а также танец моих туфель по каюте и здесь напоминали о буйстве волн. Я словил туфли, засунул их в щель между чемоданом и диваном, где чемодан был привязан, -- оттуда они уже не могли вырваться, -- и, совершенно изморенный трехдневной бессонницей и плохим питанием улегся на кровать, с трудом стягивая с себя намокшую обувь и засовывая ее туда же, где были туфли.
Пароход продолжал свою пьяную скачку по волнам. Пол моей каюты по временам превращался в стену, а стена в пол.
А то я вдруг становился почти вверх ногами или, наоборот, вместе с кроватью поднимался на ноги. Однако же, я мужественно держался руками и ногами за прутья кровати и во что бы то ни стало решил уснуть несмотря ни на какие превратности.
За иллюминатором раздался стук от падения тела, и вслед за ним -- стон.
Кто-то, очевидно, треснулся головой о палубу. Вероятно, вестовой матрос, а, может быть, тот несчастный итальянец.
Засуетились... очевидно, услышали... Тем лучше, я могу лежать спокойно, если это называется лежать, да еще спокойно.
Глаза закрываются сами собой и неестественная дремота охватывает истомленное тело.
Я даже начинаю видеть что-то в роде сна, хотя смутно в то же время сознаю, что это наяву, и крепко держусь по-прежнему руками и ногами.
Мне представляется, что веревками прикрутили меня, как Мазепу, к спине коня и конь то мчит меня вперед, то становится на дыбы, то бьет задними копытами, стараясь сбросить свою ношу.
Не тут-то было.
Такое положение начинает даже забавлять меня.
Долго ли оно продлится, я не знаю.
Вдруг страшный треск заставляет меня вскочить с открытыми глазами на постели. Я сразу прихожу в себя. Уж не раскололся ли пополам корабль?
Сорвался мой чемодан. Он вырвался из веревок и грохнулся на пол и теперь несется к двери.
Я чувствую, как меня охватывает досада на него за то, что он не дал мне выспаться, на что я, по-видимому, на этот раз был вполне способен.
Но еще не все потеряно. Достаточно водворить его на место, и все будет отлично.
Я покидаю кровать, и вот тут-то начинается жестокая борьба с чемоданом.
Я вижу, как он, докатившись до двери, грохнулся в нее изо всех сил, точно желал вырваться наружу и ринуться в волны.
Держась за стенки, крадусь к нему, но он уже предупреждает меня на полупути и летит навстречу.
Тем лучше.
Стоя на широко расставленных ногах, весь склонившись вперед, чтобы сохранить равновесие, я победоносно протягиваю к нему руки: но он летит уже в сторону и обрушивается в одно мгновение на умывальник.
Я стукаюсь рядом об стену.
Хватаюсь рукой за вешалку и в то же время вижу, как чемодан от умывальника летит к дивану, на котором столько дней провел пленником.
Я стремительно низвергаюсь за ним. Тут-то я опять водружу его на место.
Но мой прыжок поневоле оказался промахом: вместо дивана я очутился на постели и пребольно стукнулся о железный прут коленкой, а руками уперся прямо в стену.
Не успеваю еще опомниться, как чемодан. точно издеваясь надо мною, летит снова к двери и с размаха опять ударяет в нее с силой и грохотом пушечного ядра.
Моя досада переходит уже прямо в злобу. Я бросаюсь к нему, но он подкатывается мне под ноги, и на этот раз я уже прямо лечу головой в дверь и стукаюсь в нее не хуже чемодана
Ого! Это, однако, похоже на издевательство.
Чемодан явно превращается не только в моего живого, но и злонамеренного, и злорадного врага.
Он прижался к кровати и оттуда рассчитывал нанести мне новый удар или обмануть меня новым маневром.
Я вижу, как он сверкает на меня парою острых глаз: металлическими пряжками. Я не даю ему собраться с силами и прямо обрушиваюсь на него всем моим телом.
Но он дьявольски увертлив. Не успеваю еще я, как следует. ухватить его, как он выскальзывает из-под меня и мчится в бок.
Но главное в борьбе -- не дать врагу опомниться. Я на четвереньках лечу к нему и прижимаю его к стенке.
Он в моих руках.
Но сам я, помимо какого-то ни было желания с моей стороны, как рак, пячусь назад и, не удерживаясь, падаю навзничь не выпуская, однако, чемодана из рук.
Чемодан на меня...
Я на чемодан...
Чемодан через меня...
Я через чемодан.
Мы начинаем кататься по каюте, от кровати к двери, от двери к умывальнику. От умывальника к дивану.
То я, то он стукаемся об стену, о ножки дивана, о края умывальника...
Это последнее особенно неприятно, но вгорячах я почти не ощущаю боли, и только рычу от бешенства, когда он прижимает меня к стене.
Только бы мне удержать его около дивана на одну минуту. О, только бы на одну минуту!
За нами прыгают туфли и мокрые ботинки, врываясь то с одной, то с другой стороны, точно желая нас разнять. Они, временами, даже ударяют то меня, то его, вероятно, чтобы образумить, но это не помогает.
Мы беспощадно топчем этих карликов.
Тогда они в испуге забиваются глубоко под койку.
Вот я уже около дивана, верхом на своем враге. Что-то капает у меня из носа на его ненавистную черную кожу. -- Кровь. Пускай кровь. Все же, как он ни увертлив и ни силен -- ему не совладать со мною.
Мы опять несемся прочь от дивана... Опять стукаемся в стену. И опять.
Чемодан на меня.
Я на чемодан...
Через чемодан...
И опять на меня чемодан.
Но я употребляю испытанный прием и снова сажусь на него верхом.
Освободив одну руку, я приготовляюсь на диване захватить веревки и, только окончательно отдышавшись решаюсь нанести ему роковой удар.
Очутись я даже вверх ногами, я все равно не уступлю.
И, улучив удобный момент, я быстро наклоняюсь к врагу и ловким броском опрокидываю его на диван... на обе лопатки.
Мое дыхание все еще тяжело и прерывисто, а он притворяется совсем неживым.
Тогда я накидываю на него аркан, продеваю в него руку и прикручиваю к дивану, но на этот раз так, что он уж никогда не вырвется из этих путь.
И только после этого, окончательно успокоившийся, я перебираюсь на свою кровать и оттуда смотрю на поверженного врага, громко и победоносно смеясь.
-- Будешь знать негодяй, как бороться со мною, -- грозно говорю я, но в то же время чувствую, что и мне не дешево досталась эта победа.
Кровь капает на белую простыню, в голове чувствуется боль, руки и ноги в ссадинах.
Не беда... Это не опасно... Зато я могу теперь отдыхать спокойно.
И, точно разделяя свое торжество, удивляясь моей силе и ловкости, из-под кровати вылезают туфли и башмаки, с перепугу забившиеся туда во время нашей схватки.
Они сначала робко поглядывают на меня, а затем, как маленькие обезьянки, или дети, подражающие взрослым, начинают тоже проделывать что-то вроде нашей борьбы.
Я терплю это забавное зрелище, пока оно мне не надоедает, а затем, не вставая с постели, ловлю их за уши по одному и водворяю на прежнее место.
Баста. Довольно позабавились.
Источник текста: Сборник "Осенняя паутина". 1917 г.