Стрельников раньше заходил к Ларочке, но теперь не вошел в дом, а просил дворника передать ей, что ее ожидает один господин. Имени своего он не назвал, полагая, что она догадается. Сам же остался дожидаться в саду, который оканчивался обрывом над морем.
Это был довольно большой и старый сад, в нем стоял лишь один зимний каменный флигель, а остальные постройки были летние дачи, небольшие красноватые домики, заколоченные на зиму.
Из флигеля сквозь деревья мерцали огни двух незакрытых окон и освещали облетевшие кусты сирени под ними. По осеннему пахло гниющей от дождей, морских туманов и заревых рос листвой, отсыревшей корой деревьев и навозом. Но все эти запахи как будто качались, подобно пене, на широкой волне терпкого и солоноватого запаха моря.
Оно было совсем близко здесь, и протяжные глубокие вздохи его то приливали, то отливали из сада, не переходя через решетку его, как будто за этой гранью был совсем иной мир.
Между деревьями видно было, как словно из самого моря поднимались целые гирлянды звезд, и оттого они были так необыкновенно ярки и чисты; и особенно ярко сверкало созвездие Скорпиона, вонзавшего свое жало в темноту над самым садом.
Вдыхая этот влажный аромат осени и моря, Стрельников глядел на звезды и на темные деревья, как будто сторожившие тишину, и на темные стены дома, за которыми жила она.
Глаз его, изощренный глаз художника, различал малейшие вибрации тонов, ухо ловило тончайшие звуки, обоняние -- запахи. Он даже ясно ощущал солоноватый вкус воздуха. Никогда чувства его не были так изощрены, как сейчас. Но звуковые и даже вкусовые впечатления -- все как будто было подчинено зрению. И все также окрашивалось в его представлении в свои особые краски, который он почти мог назвать.
Сейчас придет она, с своими золотыми волосами, и все крутом озарится и станет еще более привлекательным.
И при одной мысли, что увидит ее, Стрельников ощутил прилив такого неописуемого блаженства, что ему кого-то хотелось благодарить за это.
-- Что это со мною? -- подумал он. -- Вместо того, чтобы страдать, как подобает в моем положении каждому человеку с душой, я с такой страстью отдаюсь земным чувствам. Неужели я эгоист, неспособный страдать даже тогда, когда страдают животные, пока не нарушилась связь природы между ними и их детьми.
И тут же заскреблась, как мышь, неприятная мысль: что подумает о нем эта девушка, когда узнает, что у него умер ребенок, а он явился к ней.
В самом деле, он совсем не останавливался на этом, когда шел сюда. И зачем, в сущности, он пришел?
Надо было оправдать свой приход каким-нибудь уважительным предлогом, или уйти, пока она не пришла.
Он сделал движение, чтобы несколько удалиться от дома и таким образом выиграть время, необходимое для того, чтобы подыскать объяснение; но в эту минуту что-то зашуршало в кустах, и к нему, ворча, стала приближаться большая дворовая собака.
В руках не имелось даже палки для защиты.
Было бы совсем глупо, если бы собака покусала его.
Он не без испуга присел на скамью и стал успокаивать пса легким заискивающим свистом.
Собака перестала ворчать, но все еще недоверчиво поглядывала на него, остановившись в нескольких шагах.
Затем, осторожно вильнула хвостом и стала тихо приближаться к его протянутой руке; вытянув морду, обнюхала эту руку, вильнула хвостом еще приветливее и подошла так близко, что он мог ее уже погладить.
Возня с собакой отняла у него те минуты, которые он хотел посвятить обдумыванию предлога. Когда же собака совсем сдружилась с ним, послышался стук двери и на пороге показался сначала дворник, а вслед за ним Ларочка.
Кофточка ее еще не была застегнута, а на голову она набросила теплый вязаный платок, вместо своей белой шапочки.
Он двинулся к ней навстречу, и, когда она узнала его, лицо ее выразило удивление.
-- А я думала... -- вырвалось у нее.
Не договорила, что думала, и поспешила поздороваться.
Он догадался сам, что ожидала встретить не его.
И прежде, чем оказал хоть слово, сердце его облилось ревностью.
"Может быть и цветы были не от нее, а я то..."
Но не успел он дать волю этому огорчению, как она торопливо, точно оправдываясь, заговорила:
-- Дворник мне доложил только: господин, и я никак не могла себе представить, чтобы это были вы.
-- И думали, что это Дружинин, -- не сдержался он.
Ему показалось, что она несколько смутилась от такой прямоты. По крайней мере, в тоне ее была та же торопливость и виноватость.
-- Да, скорее, он. Я узнала, что у вас такое горе, и никак не думала.
Она повторялась. И чтобы показать ей, что он понимает ее смущение, перебил ее:
-- Вот как. Значит, Дружинин вам и сообщил об этом.
-- Нет, я сама. Я не могла оставаться спокойной, зная, что ваша девочка больна и... потом узнала.
-- И послали цветы?
-- Да. Я не решилась сама принести их. Я думала, что в такую минуту вам не до меня.
-- И, как видите, ошиблись, -- несколько примиренный ее признанием, тихо произнес он. И тут же подумал: рассказать ей или нет о том, как были встречены эти цветы.
Под осенними звездами, горевшими так необыкновенно ярко, в этом опустелом саду над морем, прикрытая вязаным платочком, она была так несказанно привлекательна, что хотелось, вместо всяких объяснений, взять ее за руку, притянуть к себе и сказать, что, несмотря на это горе, может быть, благодаря ему, он убедился, как она бесконечно ему дорога, и пришел только затем, чтобы сказать ей это.
И если бы она встретила его иначе, если бы не вплелось так нечаянно имя Дружинина в первые слова их беседы, так бы он и сказал. Но тут у него снова сорвалось с языка:
-- Значит, Дружинин бывает у вас.
-- Да, был. Всего один раз.
-- Всего один раз, -- повторил он ее слова с недоброй иронией. -- Вы, может быть, сожалеете, что обманулись сейчас в своем ожидании.
-- Зачем вы говорите это, -- печально произнесла она и села на скамью, не то огорченная, не то подавленная вопросом.
Жалкое личико ребенка прошло перед его глазами. Как мелочен и ничтожен он должен был показаться ей в эту минуту.
-- Вы правы, -- сказал он, переборов себя. -- Я не знаю, как это у меня вырвалось. Усталость... Нервы... Я не спал эти ночи, и мне сейчас все представляется в бреду. Даже то, что я вижу вас.
Она опустила голову и прошептала:
-- Вы очень любили свою девочку, я знаю.
-- Да, любил.
Он глубоко вздохнул и покачал головой.
-- Впрочем, я не знаю. Я ничего теперь не знаю, -- сознался он, закрывая руками лицо.
-- Сядьте. -- Она коснулась его локтя, и он сел рядом с ней.
Собака, все время теревшаяся около колен девушки, задела пушистым хвостом его руку и посмотрела на него внимательным взглядом.
Ларочка провела рукой по рыжей пушистой шерсти собаки и, как-то неловко взяв по пути его руку, обратилась к нему с серьезным, почти важным лицом.
-- Я понимаю.
В ней, как во всякой женщине, независимо от ее молодости и неопытности в жизни, заговорило это природное отношение в известные минуты, как к ребенку, к тому, кто дорог сердцу, хотя бы он был вдвое старше.
-- Я все понимаю. Но, может быть, лучше не теперь. Лучше после.
Так говорила она, а между тем ее рука инстинктивно сжимала его руку. Уж одно то, что он пришел в такую минуту, придавало этому событию важность исключительную и обязывало к чему-то серьезному.
Дрожь и тепло ее руки, от которых поднималась в нем вся кровь, рассеяли все его колебания. Да, ребенок, которого он любил, едва успел остыть, но она поняла все и не осудила, значит, так надо.
-- Так надо, -- повторил он вслух. -- Именно теперь.
Она взглянула в его глаза с испугом и радостью. Этот взгляд зажег, как молния, в его сердце что-то также осужденное, почти высохшее, но еще цепко державшееся корнями. И пока это горело в нем, он чувствовал себя сильным и смелым.
-- Лара, -- произнес с ясным восторгом, погружая в ее глубоко раскрывшиеся глаза свой взгляд, как бы спрашивая и призывая ее. -- Лара.
В этом имени, которое он пламенно повторил дважды, было все.
И она вся встрепенулась. Уже потянулась к нему, но потом точно вспомнила что-то.
-- Постойте. Вы хотели знать о Дружинине.
Заметив, что брови его нетерпеливо вздрогнули, она поспешила.
-- Нет, нет, я должна сказать. У него, кажется, -- она запнулась, но затем решительно закончила банальным выражением, -- есть серьезные намерения по отношению ко мне.
-- Да? -- машинально произнес он, еще с трудом ее понимая.
-- Но вас это не должно тревожить. Ведь нет? -- боязливо спросила она.
В сердце погасло. Он выпустил ее руки из своих и протянул, нахмурясь:
-- Вот как. Что же, это хорошо. К тому же он так богат.
-- Нет, вы меня не понимаете, -- ответила она, нисколько не обидясь. -- Он мне нравится вовсе не потому, что он богат. И все было бы хорошо, если бы не эти серьезные намерения. Он, видите ли, пригласил меня к себе, чтобы познакомить с своей матушкой. Но предупредил, чтобы я не упоминала в ее присутствии, что мы познакомились в ресторане. Затем, -- продолжала она с тонкой улыбкой, -- чтобы я была осторожна во всем. Вообще, из его намеков я поняла, что должна показаться ей совсем не тем, что я есть. Так комично, -- простодушно поверяла она.
Но Стрельников вовсе не находил это комичным. Если Дружинин решил ее ввести в дом, познакомить с своей матерью, значит, действительно имел серьезный намерения. А ее признание, что Дружинин нравился ей, еще более его встревожило.
-- Однако, в эти три дня вы далеко ушли, -- сказал он с язвительной иронией. -- Чем же он так пленил вас?
-- Не знаю. В нем есть что-то. Какая-то сила. И потом, мне кажется, он никогда не был счастлив.
-- Не хотите ли вы осчастливить его?
Она с серьезным укором сказала:
-- Не говорите так. Да, я скажу вам. Если, как признаете вы, и он тоже и многие, я действительно хороша и могу принести счастье, пусть так и будет. Из тех, кто мне нравится, мне хочется быть ближе к тому, кто несчастнее.
Признание это ему показалось таким наивным и нелепым, что он удивленно раскрыл на нее глаза.
А она, обернувшись с нему всем лицом продолжала в тихом экстазе:
-- Да, да, пусть так и будет, так и будет.
-- Что за выдумка, -- вырвалось у него.
-- Нет, это не выдумка. Меня так влечет. Вот вы несчастны теперь, и меня тянет к вам, мне хочется быть с вами, хочется приласкать вас.
И она с нежностью положила ему руки на плечи и приблизила к его лицу свое лицо, точно ожидая поцелуя.
У него задрожало сердце, хотелось забыть все эти рассуждения и слова, но недосказанное не могло остаться замкнутым.
-- Вы не понимаете, что вы говорите, -- воскликнул он. -- Значит, вы обрекаете себя на жертву.
-- Почему? -- удивилась она. -- Вот и вы о жертве. Вовсе нет. Я только не хочу принадлежать кому-нибудь одному.
Он был окончательно поражен и не знал, что о ней думать.
-- То есть, как же это так! Да, понимаете ли вы, что значит слово принадлежать.
Она, нисколько не смутившись, ответила:
-- Конечно.
Он вскочил с места так быстро и неожиданно, что испуганная его движением собака отпрянула и тявкнула на него.
Девушка покраснела и торопливо прибавила:
-- Это вовсе не значит, что я буду походить на одну из тех, чьими именами исчерчено там зеркало.
-- Но, -- все еще удивленно повысив тон, хотел он возразить ей и не мог, так она была трогательно прекрасна.
-- Вы дитя и больше ничего. И теперь я знаю, что мне нужно делать.
И опустившись рядом с ней на скамью, он в страстном порыве притянул ее к себе.
Она прижала голову к его груди, восторженно и нежно глядя в его глаза снизу вверх; платок сполз с ее головы и тяжелые золотые волосы, как нимб, окружили лицо.
Ее невинные губы были полны зноем, но он медлил поцеловать ее. Долго, молча, любовался ее сияющим лицом, потом сказал:
-- Я хочу тебе говорить, -- ты.
-- Да, да, ты, -- ответила она, как эхо.
-- И хочу тебе сказать, что я тебя люблю.
-- Люблю, -- повторила она.
Тогда все глубже и глубже погружая свой взгляд в ее широко открытые глаза, он стал медленно наклоняться к ней, и как будто влил в ее свежие губы свои, так много многих целовавшие.
И когда, задыхаясь, оторвался от ее губ, услышал голос, который, казалось шел, у нее из самого сердца, так он был глубок и беззаветно искренен.
-- Это мой первый поцелуй в жизни. Как хорошо...
Ее глаза закрылись, как закрываются ночные цветы от утреннего солнечного луча.
Когда он наклонился, чтобы поцеловать опять эти закрывшиеся глаза, губы его ощутили теплую солоноватую влагу:
Ее слезы.