"Вот и все кончено, -- возвращаясь домой, думала она с новым чувством облегчения. -- Скоро, скоро не будет ни лжи, ни притворства, ни насилия над собой.
Как хорошо".
Но этими словами никак нельзя было определить того сложного чувства, которое она переживала, и переживала не всем своим существом, а как будто ничтожной частью его, одним тайником сердца, одной клеточкой мозга, связанного с этим тайником.
Слегка лихорадило: тело безболезненно ныло и все еще не вполне освободилось от того трепета, которым был охвачен каждый нерв. В ногах ощущалась слабость и пустота.
Но о том новом, неиспытанном до нынешнего вечера, старалась не думать, хотя тело не могло забыть, да и мысль то и дело к этому возвращалась. И жаль было, что это случилось как раз перед смертью. Лучше было бы умереть до этого. Но пожалуй так еще легче умирать: разрушилось еще одно заблуждение, которое безмерно ценят люди.
Умереть она решила в саду.
И когда вышла тихонько в сад и села на ту самую скамейку, на которой тогда сидела с ним, почувствовала такое одиночество, точно весь мир отошел куда-то в бесконечную даль и оставил ее в этом саду одну.
Небо почти совсем очистилось от туч, но звезды светились не весело, а как-то безжизненно ярко и страшно далеко. Из-за моря, куда свалились тучи, полыхали бесшумно молнии, точно огненные ангелы сражались сверкающими копьями, и только одни они напоминали о том, что обещалась гроза.
Где-то далеко в порту загудел пароход, сначала длинно и протяжно, а потом трижды отрывисто -- коротко. Значит, пароход отходил.
И вспомнился отъезд Дружинина; холодный ветреный день, суровое море с белыми гребнями волн, перекатывавшихся через брекватер.
Тогда впервые почувствовала мучительное желание уехать в далекую новую страну. Но теперь и это желание показалось незначительным.
Не жаль было этого мира, который она покидала, а больше всего жаль себя, жаль, что не оправдалось что-то, чего она ждала с тех пор, как себя помнила. И не оправдалось не потому, что не могло оправдаться, а потому, что сама она стала не та. Что-то в ней переломилось, и открылись глаза жалости. Может быть, было бы лучше, если бы ослепла она, а не он.
Вспомнила о нем и на мгновение смутилась духом. И зачем она так настаивала, чтобы он умер? Не прав ли он был, что захотел уйти от смерти?
Но зачем же так? Зачем так?
Все тело содрогнулось. Боже, как жестоки люди! И она твердо сказала себе:
-- Пора.
До этого ей все казалось, что смерть далеко, но сейчас, держа в руках яд, ощутила трепет, которого не могла подавить. Это был не страх, а скорее волнение, подобное тому, какое испытала, когда покорно отдавалась ему.
Надо было развести порошок в воде и выпить, или по крайней мере высыпать на язык и запить водой.
В саду был кран, и она торопливо подошла к нему. Под краном стояла небольшая кадка, полная воды, и на ее поверхности плавал цветок ириса. Кто-то шел мимо, сорвал и бросил. Так и с ней поступила жизнь.
Эта мелочь удивительно успокоительно на нее подействовала.
Запрокинув голову и закрыв глаза, она бережно высыпала на язык порошок, чтобы не потерять ни одной пылинки. Потом наклонилась к крану, неловко подставила рот и пустила струю.
Едва не поперхнулась и страшно испугалась: ведь если бы не сдержала себя, весь порошок выскочил бы изо рта во время кашля.
Но сделала усилие над собой и проглотила порошок и только тогда откашлялась и стала машинально вытирать воду, облившую ей лицо, подбородок и даже шею.
Как будто забыла даже о том, что случилось. А может быть и не проглотила: никакой горечи, ни малейшего вкуса.
Было одно неприятное ощущение на губах, но это от прикосновения медного крана.
В то же мгновение поняла, что все кончено, и захотелось закричать, броситься бежать, молить о спасении. Надо было сделать огромное усилие над собою, чтобы сдержать себя. И верно от этого усилия сердце медленно, но глубоко забилось в груди, как будто захлопало крыльями.
Она вся неподвижно замерла, прислушиваясь к этому тревожному биению: не началось ли?
Но от этой ли неподвижности или от ожидания, биение сердца умерилось, зато охватила тоска, сосредоточившаяся где-то среди груди.
Она все продолжала стоять неподвижно, ничего не видя, никуда не глядя. Почему-то думалось, что должна сейчас упасть, но не падала.
Ночь как будто ожила и начала тихо кружиться около нее, окутывая своим душным ароматным теплом, мраком и тишиной. С каждым движением ночи все яснее и яснее ощущалось прикосновение мрака и тишины к телу.
Становилось душно и оттого все сильнее начинало сосать под ложечкой.
Уши как будто запечатала тишина. Но тем яснее ощущалось, как ночь, избрав ее своею осью, описывает свои круги, все быстрее и быстрее кружась с каждым новым движением.
Скоро этот мрак и тишина, окутывающие ее мягкой паутиной, превратят ее в подобие кокона и задушат.
Опять охватил испуг. Надо было сделать движение, чтобы разорвать эту, покуда еще не вполне окрепшую, пелену и освободить себя.
С первым же движением почувствовала, что свободна. Чтобы убедиться, что может распоряжаться собой по своей воле, наклонилась над кадкой с водой, достала мокрый цветок и освежила им сохнущие губы.
Подошла к скамейке, присела на нее, но лишь только присела, опять почувствовала, как ночь закружилась, обматывая тело начинавшей щекотать и покалывать темнотой.
Сильнее засосало в груди и стало так невыносимо одиноко и тоскливо жутко, что она уже не могла оставаться одна в саду и побежала в дом, боясь, как бы не упасть здесь, на дорожке.
Злобно тявкнув, бросилась вослед ей собака, но, узнав своего человека, побежала рядом, стараясь приласкаться.
В доме все спали, и, чтобы не разбудить кого-нибудь, она осторожно прошла в свою комнату.
Здесь вместе с нею спала ее племянница Женя.
При свете лампадки различалась на подушке черноволосая головка, и она почувствовала к ней такую нежность и жалость, как будто это была сама она.
Платье сильно беспокоило тело, точно ночь оставила в нем свои шипы.
Она стала раздеваться торопливо и бесшумно, чтобы не разбудить девочку. Трудно было развязывать тесемки, но вспомнила, что теперь уже все равно не придется надевать этого, и оборвала не поддававшийся распутыванию узелок.
Так устала от этой возни, что пот выступил на лице и руках, и она повалилась на кровать, смыкая глаза от утомления.
Серебряные, быстро вертящиеся кольца быстро замелькали в стремительном кружении.
Снятое платье не облегчало тела: ощущение колючести превратилось в зуд; пот выступал на коже.
"Началось", -- подумала она, с сверхъестественным любопытством прислушиваясь к тому, что творилось в ее теле. Боялась испугаться и закричать.
Пересилила эту боязнь, но никак не могла пересилить тоски, невыносимой тоски, от которой хотелось рыдать.
-- Господи, помоги мне. Господи, помоги мне! -- по-детски забормотала она, глядя на икону, где глазок лампадки мигал как живой.
-- Господи, ты видишь, ты знаешь, прости мне!
Последние слова вырвались громко и разбудили девочку.
Шевельнулась черная головка на подушке; поднялась; смутно зарозовели полудетские голые плечи.
-- Что с вами, Ларочка? -- донесся как будто откуда-то издали полусонный голос.
-- Ничего, ничего. Спи, дорогая. Мне, верно, приснилось.
Хотелось стиснуть, сдавить сердце, разрывавшееся от тоски, но не могла преодолеть себя; боясь, что девочка сейчас уснет, тихо окликнула ее по имени.
-- Женечка!
-- Что, Ларочка?
-- Хочешь ко мне, или я к тебе, -- поспешила она, чтобы предупредить отказ.
Несмотря на разницу возраста, они были почти что подруги, и нередко засыпали вместе, особенно, когда у одной из них было какое-нибудь огорчение.
Все так же полусонно девочка ответила:
-- Идите ко мне, Ларочка.
Она поднялась с постели и сразу почувствовала себя хуже.
Сильнее и жгучее выступил пот; зазвенело в ушах, замелькали светящиеся круги перед глазами и тяжело закружилась голова.
Но она собрала все свои силы и, ступая по прохладному полу босыми ногами, перешла к ее кровати.
Путь казался мучительно долог и даже на несколько мгновений было что-то вроде забытья: представлялось, что она, одинокая, идет по горячей пустыне; солнце немилосердно жжет кожу, и сухой ветер осыпает колючим светящимся песком тело и глаза. Рот палит жажда, от которой сгущается горечь и ясно ощущение медного крана на губах.
Скорее бы, скорее!
Увидела на ночном столике все еще мокрый цветок ириса, забытый ею во время раздевания; с жадностью схватила его и опять приложила к губам, но это не освежило.
Стоял стакан с водой. Выпила его почти не отрываясь, задыхаясь от беспрерывных глотков.
Едва коснулась кровати, как показалось, что поплыла. И замер дух, и стало невыносимо страшно.
-- Женечка, обними меня, обними меня крепко! -- взмолилась она к девочке.
Та прижалась к ней всем своим нежным теплым телом, обдавая сонным дыханием голую шею и щеки, щекоча шелковистыми волосами, заплетенными на ночь в две девичьи косы.
И еще раз, но уже смутно, как давно совершившееся, вспомнила Лара, что она не так чиста, как эта лежащая рядом с ней. И опять стало жаль, что она умирает такой, и болезненно-стыдно, что об этом узнают скоро, скоро, через несколько часов.
Но не все ли равно. Ведь она уже тогда ничего не будет знать и чувствовать.
Сквозь сонь Женя спросила.
-- Отчего у тебя холодные руки? Ты озябла?
-- Нет, ничего, спи.
И еще ближе прижалась к ней, чувствуя, что так легче.
Но лишь только Женечка уснула, опять охватила тоска и с ней вместе -- тошнота.
И опять пустыня. Но она уже не идет по ней, а как будто ее несут волны горячего песку. И песок падает сверху и засыпает ее. Особенно тяжело и больно ложиться на живот.
Она застонала и открыла глаза.
-- Что с вами, Ларочка? -- зашептала опять проснувшаяся девочка.
-- Ничего... ничего... -- сквозь судорожно стиснутые зубы хрипло процедила она.
Все замолкло.
И ее стал клонить сон.
Так хорошо было бы уснуть.
Но мешала темнота, беспрерывное мелькание перед главами, мучительный зуд кожи и опять -- и опять эта упорная боль посреди живота.
А желание сна так велико, что ресницы, тяжелея, закрывают утомленные беспрерывным мельканием и звоном зрачки.
Вдруг, точно целый холм песку обрушился на нее и придавил страшной тяжестью. Она открыла рот, чтобы закричать, но тут же очнулась.
И только сейчас с настоящей ясностью почувствовала, что умирает.
Волосы как будто отделились в ужасе от головы. Она бы сейчас закричала неистовым криком. Наверное ее могли бы еще спасти.
От заливающей горло тошноты захватило дыхание.
Сама не зная как, осторожно освободилась от объятий тонких, нежных рук и еле-еле сползла с кровати.
Хотелось вернуться назад. Так тоскливо и страшно умирать одной. Но пожалела девочку.
И едва очутилась на полу, всем телом овладела такая неодолимая усталость, что уж не было силы сделать ни одного движения. Дыхание не шло дальше горла; ресницы от усталости не могли сомкнуться, и откуда-то ледяными струйками тянуло в самые глаза.
Гора песку стала еще тяжелее, и руки и ноги коченели.
Она сделала усилие, чтобы освободиться от этой тяжести. Пальцы судорожно царапнули пол.
И открылась спасительная пустота, в которую она стала медленно и плавно опускаться.
1913 г.