I.

Пантик, названный так по имени св. целителя Пантелеймона, который спас его от недуга в первые дни его жизни, возвращался верхом домой по пустынной степной дороге.

Солнце шло к закату, но лучи его все еще были горячие, яркие и стлались по зреющим хлебам, как бесконечная светящаяся паутина. Давно не было дождя, и пыль на дороге ворсилась густо, как бархат и тоже светилась, так что дорогу можно было бы принять за извивающуюся речку, если бы не следы колес и лошадиных копыт на ней, которые казались фиолетовыми узорами на сероватом бархате.

Пыльные деревца вдоль дороги, деревенская колокольня вдали, зелёная железная крыши графской экономии, куда ехал Пантик, -- все это в июньском солнечном свете приобретало особенное выражение кротости и покоя, по которым в полях чувствуется суббота.

Жаворонки, -- их в этот год было больше, чем в прошлый, так как год выдался урожайный, -- таким многоголосым пением наполнили воздух, что трелей уже нельзя было разобрать, а слышался как будто ровно льющийся звон невидимых ручьев, который сопровождался по всей степи однозвучным треском кузнечиков. Ястреба, точно колдуя, широко кружили в воздухе, очерчивая безоблачную, гладкую, как эмаль, синеву ровными кругами, уча летать и хищничать своих еще не вполне опытных птенцов. Пантик ехал шагом и думал о том, как хорошо жить на свете в восемнадцать лет, когда жизнь полна всяких приятных неожиданностей, вдыхать здоровой молодой грудью сухой воздух, насыщенный запахом хлебов, пыли и разопревшего тела лошади. Вот она оставила за собой золотистый дымящийся навоз и этот запах, примешавшись к пряным запахам, придал им на минуту кисловатую остроту, в которой не было ничего неприятного.

Сила земли, давшая этот тучный урожай, взлелеявшая изобилие новых жизней, которые и в песнях жаворонков, и в клекоте ястребов, и в треске кузнечиков, и во всех своих дыханиях как бы славила благословившего ее, заставляла и его, Пантика, с благоговейной благодарностью принимать свое бытие и с доверчивой простотой и ясностью глядеть в свое будущее, как на небо, на степь и на дорогу, по которой твердо и весело шла его лошадь, поднимая легкую пыль, светившуюся за ним на солнце тонким облачком.

Уже до деревни и до экономии, куда он ехал, осталось не более трех верст и призрачные контуры человеческих жилищ и церкви стали определяться реальнее и отчетливее. Вдруг,-- несколько в стороне от дороги, до этой минуты совсем пустой, он заметил на повороте, в хлебах, что то, что можно было бы принять за большой полный мешок, если бы этот мешок не шевелился.

А что он шевелится, ясно было даже по колосьям, которые качались у дороги, в то время, как дальше расстилались неподвижно, как парча.

То поднимутся, то опустятся, то поднимутся, то опустятся.

Не отрывая глаз от этого странного живого предмета, Пантик тронул свою лошадь. Она сразу взяла рысью и через минуту он уже мог разглядеть, что предмет при дороге, -- женщина.

"Больная, иль в падучей", -- с тревогой подумал Пантик, глядя на корчившееся тело, и вслед затем, сквозь стук лошадиных копыт услышал слабые стоны.

Он наддал, и лошадь в несколько скачков была на месте.

Пантик увидел во ржи, на комьях земли корчившуюся на спине деревенскую бабу, по-видимому, еще молодую, но со старообразным, искаженным страданием лицом.

-- Что с тобой? -- Не слезая с лошади, спросил он ее с тревогой.

-- Ой, паничик... Ой, худо мне! -- простонала она, хватаясь то за бока, то за свой огромный живот и облизывая распухшие, лиловые, пересохшие губы.

Прежде, чем Пантик успел сообразить в чем дело, она взмолилась к нему.

-- Ой, не оставляйте меня, паничик -- подсобите. Последний час приходит...

И, собрав все свои силы, прерывающимся голосом продолжала:

-- Помогите, паничик, ради Господа! Расседлайте коня, да подложите мне седло под голову, а то нет моей силушки больше.

Он в одну минуту спрыгнул с коня, отстегнул подпруги и сделал, как она просила.

Баба, откинув на седло свою повязанную ситцевым старым с выцветшими и запылившимися цветочками платком голову, почти облегченно вздохнула, а лошадь, которая до этой минуты беспокойно косилась на нее, и сдержанно похрапывавшая, сразу как будто успокоилась; большими внимательными глазами смотрела она на бабу, которая вся вытянулась своим сильным утучненным телом и уже теперь не молила, а почти строго распоряжалась паничем:

-- Теперь станьте, панич, передо мною, да расставьте ноги покрепче.

Пантик повиновался с волнением и робостью, от которой ноги его дрожали. Он забыл о своей лошади, неподвижно стоявшей у дороги, точно зачарованной, как и он этими впалыми, широко -- открытыми, страдальческими глазами, в которые Пантику жутко было взглянуть. Эти глаза смотрели прямо в эмалевую пропитанную солнцем синеву неподвижные, но полные огромным напряжением жизненных сил и ожидания. Этим напряжением было полно и некрасивое старообразное лицо, с грубой загорелой кожей и, проступавшими на ней сквозь смуглоту и пыль, желтоватыми пятнами. Смокшиеся от пота волосы прилипали к её низкому лбу из-под платка и точно вялые струи вытекали около ушей вдоль висков.

Она уперлась своими большими, грязными плоскими ступнями в расставленные ноги панича, охваченные желтыми крагами, а руками -- в сухую, с примятыми колосьями, комковатую землю и, еще более откинув голову и, на этот раз закрыв глаза от боли и натуги, выгнулась и протяжно застонала, как животное.

Продолжавшие дрожать, ноги Пантика еле выдерживали напор этих босых сильных напрягшихся ног. Вот он почувствовал по этим ногам, как тело её содрогнулось, и в ту же минуту ощутил сильный толчок, который передался от его ног к голове. Он едва удержался, чтобы не упасть вниз лицом на это распростертое перед ним тело.

Теперь уже не только ноги, но и весь он дрожал от слабости и чего-то похожего на страх и, если бы такой толчок повторился снова, даже если бы она продолжала упираться в него с прежней силой, он бы не выдержал и опустился здесь же на землю.

Но давление на его ноги сразу ослабело, а затем расплющенные ступни и черные, покрытые землею пальцы и совсем оставили его жёлтые краги, на которых отпечатлелись большие пятна от её пыльных ног.

Пантик, еще не вполне веря своей догадке, еле осмелился поднять глаза на продолжавшее лежать на земле тело. Прежде всего, его взгляд, почему то упал на лицо, и он не узнал его, так это покрытое потом лицо, за минуту перед тем некрасивое, искаженное страданием, было теперь непонятно прекрасно и озарено чистейшим светом, который шел из глубоких впадин глаз с блаженно вздрагивавшими над ними, слипшимися от слез стрелками ресниц. Что такое видели эти просветленные глаза, что выражение их переполнилось такой неземной сладостью?

Он взглянул в небо: ничего, кроме синевы и Бог весть откуда взявшегося белого облачка, которого не было раньше. Он опять изумленно взглянул на землю и едва не вскрикнул, потрясенный: внизу живота под синей когда то, а теперь выцветшей и замызганной юбкой, что то зашевелилось и пискнуло.

У него так заколотилось сердце, что руки сами собой схватились за грудь, как бы для того, чтобы удержать его.

-- Господи, да что же это такое! -- вырвалось у него. -- Что же теперь делать? Что же теперь делать?

-- Ничего, паничик, ничего. -- Донесся до него слабый и тоже как будто просветленный голос, и её руки, вытянутые вдоль ослабевшего и сразу как будто уменьшившегося тела, с зажатыми еще в горстях поломанными колосьями и землей, слабо шевельнулись, точно она хотела подняться.

-- Лежи, лежи! -- испуганно крикнул он и замахал на нее руками. -- Кто ты? Откуда? Кому сказать?

-- Из Зеленкина. Ивана Горелова изба, как раз супротив монопольки....

Тогда, ни о чем больше не расспрашивая, не раздумывая, он вскочил на рассёдланную лошадь и помчался в Зеленкино.

II.

Иван Горелов, рыжий суровый мужик, кривой на один глаз, отбивал косу к уборке хлеба. Он без особого волнения и беспокойства выслушал все еще не успевшего прийти в себя панича.

-- Эка ее угораздило! -- неодобрительно проворчал он. -- Не могла до дому донести. То-то я мекаю, пора бы ей вернуться. А кого родила-то? Мальчишку, аль девку? -- поинтересовался он, так как это дело представляло для него первую важность.

-- Я же почему знаю... -- раздраженно ответил Пантик.

Тот неодобрительно качнул головой и попробовал косу пальцем.

-- Запрягай же скорей лошадь. -- Торопил его панич, возмущенный этим равнодушием, едем!

-- Тот повел на него здоровым глазом:

-- Ишь ты, прыткий какой: запрягай, а где ее, лошадь-то взять, ежели на гнедой в Синенькие старшой уехал, а кобыла ногу засекла.

-- Да запрягай хоть мою.

-- Разве что твою. А далеко ли ехать-то? -- строго спросил мужик, точно дело было важно не для него, а для панича.

-- Да версты две, не меньше.

-- Версты две, говоришь? -- с сомнением переспросил мужик. -- Придётся ехать. Беда с этими бабами. Беспорядок один и кутерьма на постном масле.

III.

Не успела телега очутиться за околицей, как вдали, в пыли, еще не вполне улегшейся в неподвижном воздухе после бешеной скачки Пантика, показалась движущаяся темная фигура. Мужик сразу различил ее своим кривым глазом.

-- Вон и она идет сама.

-- Не может быть!

-- Чего не может быть. Мне ль свою жену не знать.

-- Господи, да как же это возможно?

-- А чего ей станется? Не впервой, чаи! Ей родить, что курице яйцо снести. Только бы не девка на мою шею, -- озабоченно добавил он и тронул лошадь вожжой.

Пантик все еще не верил своим глазам. Согнувшаяся женская фигура медленно шла навстречу телеге. Пойдет -- пойдет, остановится и опять идет. Скоро и он убедился, что это никто, как она и чуть не заплакал, сам не зная от чего.

Она верно усомнилась, что панич найдет её мужика, а может быть, и впрямь, дело было не страшное для неё.

Однако, узнав телегу, она остановилась на дороге, придерживая обеими руками под подолом юбки живое существо, и затем осторожно присела.

-- Мальчик, аль девка? -- крикнул ей издали мужик.

За грохотом колес она не могла, конечно, расслышать его голос. К тому же с села донесся звон ко всенощной, протяжный медный звон, который поплыл над хлебами, над степью, благословением её плодородию, кротким приветом этой новой жизни, которая еще не вполне оторвалась от утробы матери.

Мужик, услыхав звон, снял шапку и перекрестился.

Ей не надо было слышать вопрос мужа, и прежде, чем остановилась телега и он успел повторить этот вопрос, она уже как то виновато и вместе с тем радостно закивала ему головой. -- Сынок... Сынок...

Источник текста: "Сполохи" No 9 июль 1922 г.