Тройка довольно тощих почтовых лошадей выехала за город и затрусила мимо тюрьмы и кладбища проселочной дорогой.
В повозке сидели судебный следователь Митрофан Васильевич Пыльников и доктор Семен Иванович Ковалев, ехали они верст за двадцать пять от города, в деревню Чубаевку, неподалеку от которой объявилось мертвое тело. Нынче утром следователь получил об этом донесение от предержащих деревенских властей и, как человек необыкновенно аккуратный, немедленно вытребовал для вскрытия врача.
Ковалев, молодой человек лет тридцати, с бесхарактерным, но симпатичным лицом, был чрезвычайно недоволен этим обстоятельством: он как раз в этот вечер собирался на именины Дарьи Михайловны, где, по обыкновению, сходилось в торжественные дни очень заманчивое общество, много прехорошеньких и веселых дам. Почему именно не вчера и не завтра это вскрытие? Ковалев готов был во всем винить следователя и считать чуть ли не интригою с его стороны настоящую поездку. Следователь был человек язвительный, вечно раздраженный и завистливый, словом, пренеприятная личность. Знай он о намерениях Ковалева, он и на самом деле способен был бы на такие мелочные подвохи. Ковалев точно чувствовал это и свои подозрения обращал в уверенность.
Это его так раздражало, что он старался даже не прикасаться к следователю; но повозка была узенькая, и прикосновений нельзя было избежать. Мало-помалу он, однако, примирился с этим и только старался не глядеть на следователя, тонкий птичий нос и клочок серой бороды которого выглядывали из обширного воротника енотовой шубы, вечно пахнувшей нафталином и до того старой, что мех из нее лез как из живого линяющего зверя.
Ко всему этому день был прескучный. Дул северо-восточный сухой и холодный ветер, не задевая невысоких белых облаков на холодном и равнодушном небе. И все предметы на пути, особенно же тюрьма и кладбищенские ворота, имели тоже жесткий и отталкивающий вид. Каждый будто бы был сам по себе, и ни небу до земли, ни земле до неба не было никакого дела, точно так же, как не было друг до друга дела облакам и редким, голым и жалким деревцам по дороге. Снег, синевато-серый и уплотнившийся после недавних оттепелей, не поднимался от ветра, и ветер с досады ерошил гривы лошадям, на которых по привычке покрикивал ямщик Кирилл, кривой и бойкий парень. Даже бубенцы позвякивали как-то эгоистически, точно выговаривали одно и то же:
"Нам нет дела... Нам нет дела... Нам нет дела..."
Дорога была степная и до того тоскливая, что глядеть на свет не хотелось. Двадцать пять верст, однако -- ни бог весть какая даль. Меньше чем через три часа следователь и доктор были в Чубаевке.
Их уж ожидали урядник, староста и сотский.
По рассказам урядника, труп был всего верстах в пяти от Чубаевки, влево от дороги.
-- Только простите, ваше высокоблагородие, за самовольство, -- обратился урядник к следователю. -- Мы труп-то снежком немножко засылали.
-- Как же вы смели! Разве вы не знаете, что до приезда следователя трупа трогать нельзя?..
-- Так точно, ваше высокоблагородие, но только и оставить его без призора было нельзя: собаки бы съели. На деревне, сами изволите знать, зимою хозяевам-то есть нечего, где же уж тут собак кормить, так они не только мертвеца, но и живого человека съесть рады. К тому же и вороны...
-- Ну, что еще вороны?..
-- Тоже птицы вредные. Успели уже глаз трупу выклевать.
-- Не могли сторожей поставить до моего приезда!
-- Рад бы стараться, ваше высокоблагородие, да народ-то тут совсем необразованный: боятся возле покойника стоять... Оно и холодно в степи-то... Да вы не извольте беспокоиться. Мы его сейчас в лучшем виде найдем... Я то место камышинкой отметил.
-- Ладно, -- процедил сквозь зубы следователь не то с досадой, не то с угрозой, -- посмотрим еще, чем это кончится.
Меньше чем через час, слегка обогревшись в земской избе и закусив яичницей-глазуньей, следователь с доктором снова двинулись в путь, на розыски трупа. Урядник и сотский трусили сзади в обыкновенных мужицких розвальнях: в них предполагалось привезти труп обратно в деревню для вскрытия.
Минут через пятнадцать, когда деревня скрылась позади в лощине, следователь обернулся назад и вопросительно взглянул на урядника.
Тот стоял в розвальнях на коленях и уж хотел по привычке вытянуться перед начальством, но затем утвердительно закивал головою и даже задергал руками, не совсем, однако, определенно глядя вперед.
Следователь пожал плечами, но Ковалев заметил, что он насторожился и зорко поглядывал в сторону, казалось, поводя вместе с глазами и своим острым, сухим носом, как гончая, обнюхивающая воздух. Он любил такие загадочные и важные дела. Труп, -- значит, надо предполагать убийство, а каждое обнаружение виновников такого преступления -- новая ступень к карьере.
Следователь стал оглядываться все чаще и чаще на розвальни, и сидевшие там урядник и сотский испытывали все большее и большее беспокойство.
Наконец следователь приказал остановить повозку. Остановились и розвальни, и вслед затем оттуда проворно выскочил урядник и подбежал к следователю.
-- Ну? -- обратился к нему следователь, слегка задрав голову и показывая сухую жилистую шею.
-- Виноват, ваше высокоблагородие, это подальше малость.
-- Как же вы говорили -- пять верст?
-- На глазомер-с... Да теперь уже рукой подать... Вот...
Он неопределенно махнул рукой, будто и в самом деле до этого места легко было рукой подать.
-- Ладно.
Поехали опять. По-прежнему все вокруг выглядело неприветливо. Небо было холодное и значительно потускневшее сравнительно с утром; по-прежнему ветер метался взад-вперед и путал гривы лошадей. По-прежнему следователь язвительно оглядывался назад.
Наконец уряднику, очевидно, стало невтерпеж выносить вопросительно-насмешливые взгляды начальства. Он, размахивая руками, стал о чем-то таинственно и оживленно шептаться с сотским. Скоро и сотский стал размахивать руками, и по их жестам и физиономиям видно было, что они начинают ссориться и, того гляди, подерутся.
Проехали уже верст десять, если не больше.
Следователь снова приказал остановить повозку.
-- Ну?
-- Должно быть, здесь... Около этого самого места... -- заторопился урядник, разводя руками. -- Да... да... беспременно здесь... -- поспешил добавить он в ответ на сомнительный взгляд следователя. -- Как раз вон и пригорок лысый тут...
-- А где же эта... камышинка, что ли?.. -- насмешливо спросил следователь.
-- Камышинка-то?.. Да она за этим пригорком, должно быть, и есть... Вот я сейчас...
Он как-то особенно суетливо метнулся в сторону с дороги и, проваливаясь в сугробы, работая на ходу не только ногами, но и руками, поспешил к лысому косогору.
Сотский насмешливо глядел ему вслед и даже головою неодобрительно покачивал.
С полчаса простояли на месте. Стоять было холоднее, чем ехать. Уж по одному виноватому виду урядника, который он старался замаскировать напускною бодростью, ясно было, что поиски безуспешны. Сотский издали еще, торжествуя, показал ему дулю.
-- Ну?
-- Действительно, ваше высокоблагородие, я маленько ошибся... Это малость подальше будет... Тоже рукой подать... Там тоже лысый пригорок, только другой... Беспременно он там и обозначен.
Следователь только недовольно фыркнул и, ткнув в бок ямщика, который, как и сотский, не без ядовитой насмешки глядел на урядника, крикнул:
-- Пшёл!
Лошади снова затрусили рысью, и снова видно было, как сотский ссорится с урядником.
Вторая остановка оказалась столь же неуспешной. Урядник также, по-видимому, уверенно побежал по сугробам, но возвратился еще более сконфуженный и напоминал не отыскавшую дичи собаку.
Следователь не выдержал. Его небольшая и сидевшая как-то вперед голова мгновенно выскочила из линючего енотового воротника, и, сверкнув глазами, он разразился сразу целой филиппикой:
-- Да что же вы, смеетесь, что ли, надо мною! Беззаконно скрыли труп, да еще найти его не можете... Вот уж три часа, как морозите меня, черт знает где... Да я жаловаться буду... Вы мне за это ответите...
-- Виноват, ваше высокоблагородие... Заплутался немножко... Я непременно сыщу, ваше высокоблагородие.
-- Вы, вероятно, были пьяны, когда прятали труп, что не можете запомнить места...
-- Никак нет, ваше высокоблагородие.
-- Нет, вы были пьяны! -- настойчиво повторял взбешенный следователь. -- Я жаловаться буду.
-- Клянусь детьми, ваше высокоблагородие, я не был пьян... И сам не понимаю, как я мог запамятовать. ... Но теперь беспременно найду.
-- Нет, вы были пьяны! -- уже взвизгивал следователь, покраснев от раздражения и трясясь от гнева так, что его жидкая бородка, сделанная как будто из одного меха с шубою, подскакивала как живая.
-- Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие...
-- Нет, вы были пьяны! -- еще выше взвизгивал следователь.
Доктору, наконец, стала противна эта сцена. Кроме того, он порядком иззяб и проголодался. Его тянуло к теплу и какой-нибудь горячей, хотя бы и деревенской еде. Но возвращаться назад было далеко. Направо, впереди виднелся какой-то хутор.
Урядник сразу смекнул в чем дело и, все еще стараясь успокоить следователя, бормотал:
-- Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие. Через полчаса я вам доставлю... А покуда неугодно ли вам переждать хоть вон там, на Вавиловском хуторе...
-- Чтобы через полчаса был труп! -- как отрезал следователь. -- Хоть родите, а доставьте труп.
И, приказав ямщику ехать на хутор, следователь снова спрятал свою голову в воротник, и оттуда долго до доктора доносилось его злобное брюзжание:
-- Мошенники! Пьяницы!.. Они скрыть, вероятно, хотят труп! Ну да у меня это шалишь... Верно, и убийство-то в Чубаевке было, оттого так и вертят... Мошенник на мошеннике народ! Пьяница на пьянице!.. Ни одного порядочного человека!
Ковалев неизменно каждый раз слышал из следовательских уст это огульное хуление всех людей мошенниками, пропойцами и негодяями и в эти минуты положительно готов был сожалеть, что он -- не глухой, -- до того эти речи ему были неприятны. Скоро лай хуторских собак, на его счастье, прервал следовательскую брань, и повозка подкатила к самой большой и богатой избе. На хуторе нежданных гостей встретили довольно приветливо хозяин, Ермолай Иванович Перекатов, лысый, с завитками волос позади черепа, лет 50 мужчина, похожий на кабатчика, и его жена, женщина худая и высокая, с коричневыми родильными пятнами на лице. Она была насносях.
Но это гостеприимство несколько остыло, когда хозяева узнали, что к ним могут через несколько минут привезти труп, который станут потрошить. Сам считал себя человеком образованным, выписывал "Ниву" и "Свет" и старался показать, что ради науки и истины готов даже для этой операции хоть свою горницу пожертвовать, но с хозяйкой при этом известии едва не сделалось дурно. Она побледнела и быстро вышла из горницы, а через минуту за нею, несколько встревоженный, последовал и хозяин.
-- Плохо дело! -- поморщившись, произнес следователь.
-- Да, видно, придется другое место искать для вскрытия.
Скоро из-за красной занавески другой горницы, по-видимому, спальни, где шла конфиденциальная беседа хозяев, вышел Ермолай Иванович, красный и несколько сконфуженный, и, переминаясь, не сразу заговорил:
-- Извините уж, господа... Такое дело... Я бы с нашим удовольствием, да баба, одно слово... Притом же необразование и такое, с позволения сказать, беременное положение...
-- Словом сказать, вскрытия у вас нельзя сделать, -- выручил оратора доктор.
-- Именно-с. Говорит, опоганит весь дом, покойник-то, и будет после являться... Я было пробовал урезонивать, да, извините за выражение, беременное положение не позволяет... упрямится, чтобы, значит, в горнице...
-- Да зачем же в горнице? Мы где-нибудь это в сарае у вас обработаем, -- весело подхватил доктор. -- У вас нет ли пустого сарая?
-- Есть сарай, как не быть... -- нерешительно ответил Ермолай Иванович.
Ермолай Иванович, очевидно, тоже побаивался вскрытия, даже в сарае, но отказать начальству ему тоже не хотелось. Он оглянулся на красную занавеску и затем таинственно сообщил:
-- Хорошо-с, извольте-с... Только чтобы жена не знала. Я ей скажу, что, мол, у соседей... Она к ночи-то и на крыльцо побоится выйти.
-- Благодарим покорно, Ермолай Иваныч.
Наступал вечер, и на заиндевевших окнах отсвечивал фиолетово-золотистый блеск заката. Ветер утих.
Следователь допил стакан горячего чаю и выглянул в окно. Слышно было, что кто-то проехал мимо окна, и когда лошадь мимо окна проезжала, в горнице стало на мгновение темнее.
-- Приехали, -- известил следователь и уж стал одевать свою енотку, когда в горницу, весь красный от еле сдерживаемого смеха, вошел Кирилка.
-- Привезли труп? -- спросил доктор.
Кирилка не выдержал и прыснул смехом, причем его круглое, красное, рябое, безбородое лицо выражало верх веселья. Он не мог говорить и только утвердительно кивал головою, стараясь тщетно в то же время удержать смех.
Этот смех даже деликатного доктора рассердил.
-- Что же ты, болван, нашел тут смешного? -- резко оборвал его доктор. -- Привезли труп, покойника, а ты смеешься.
-- Да какой же это, к примеру сказать, труп или, спаси Господи, упокойник... -- все еще ухмыляясь, выговаривал Кирилл. -- Это, ваше благородие, просто жид, жид замороженный!
-- Дурак!.. Идиот!.. -- выругал его следователь, выходя из дверей вслед за доктором.
-- Вот тебе и раз... Из-за жида пархатого меня же обругали... -- с недоумением проворчал Кирилка. -- Ну-ну!..
-- О-о-хо-хо-хо! -- вздохнул хозяин. -- Хорошо еще, что я горницы своей для этакого дела не дал... после бы сжечь пришлось.
-- Я говорила тебе... -- слабым голосом проныла из-за занавески хозяйка.
-- Ну, что ты говорила... Чепуху ты говорила... Жид, вишь, он, а разве жиды с того света ходят? Он, как только его зароют в землю, прямо в ад попадает. Там ему и крышка. В него черти-то вцепятся, что твои клещи. На каждого жида по три черта полагается, чтобы не улизнул. Пойти, однако, посмотреть, как жида потрошить будут. У жида, говорят, во внутренности-то живая лягушка живет.
И, накинув на себя полушубок, Ермолай Иванович вышел, а за ним, недовольный, вышел и Кирилка.
На розвальнях, во всю их длину, лежало прикрытое рогожею тело. Рогожа, однако, закрывала только лицо и туловище до колен. Начиная от колен, торчали худые, в рваных узких штанах и рваных же штиблетах с калошами ноги.
Урядник стал что-то торопливо и заискивающе докладывать следователю, но тот не слушал его. Нахмурив свои жидкие брови, он подошел к розвальням и отдернул с трупа рогожу.
Донельзя худое, длинное лицо с длинным горбатым носом и замерзшею длинною черною бородою выскочило из-под рогожи и, несмотря на большую практику в этом роде, заставило сразу следователя вздрогнуть. Действительно, вороны выклевали у трупа один глаз, в то время как другой смотрел слегка прищурено, точно хотел подмигнуть. Два больших желтых передних зуба выдавались из-за толстых губ. Одет он был в длинный, засаленный и истрепанный лапсердак, а поверх в ватную бабью кацавейку. С его высокого, гладкого лба сполз на затылок совершенно потерявший форму, бывший когда-то бархатным картуз.
При взгляде на этого несчастного нетрудно было сразу понять, что убивать его вряд ли кому-нибудь понадобилось. Это обстоятельство слегка разочаровало следователя, однако до вскрытия еще нечего было терять надежду.
Но и доктор, прежде чем пустить в дело инструменты, уже решил, что тут нет преступления. Вскрытие было сделано наскоро и вполне подтвердило догадки. Несчастный замерз от усталости и истощения.
-- Пурга была намедни, -- пояснил сотский. -- Он, видно, сбился с дороги. Кружил, кружил с пустым животом-то да и докружился... Много ли жиду надо! Он и замерз.
Сотский равнодушно рассмеялся.
Засмеялись и другие, исключая следователя и доктора.
-- А я ведь какую неприятность вытерпел! Попало на орехи! -- пожаловался урядник Ермолаю Ивановичу, посмеивавшемуся над замерзшим. -- Ну, было бы из-за чего, а то из-за жида какого-то... Ткнул его куда-то в снег, отметил камышинкой, да и забыл. Потому, если бы не жид, другого рода дело, а для жида чего стараться, и пропадет -- не беда.
-- Ну нет, брат, нынче и насчет жидов строго пошло, -- внушительно остановил его Ермолай Иванович. -- О-хо-хо-хо!.. -- равнодушно вздохнул он. -- Тоже, чай, семья, дети были.
-- Наверно! -- подхватил урядник. -- Эти жиды ведь как блохи плодовиты.
-- Небось, семьи да детей бы не было, не пошел бы кружить ночью по степи зимой. Страсть, как эти жиды до детей заботливы и ласковы, -- добавил сотский.
Смеяться перестали. Всем стало как-то неловко, и невольно каждому представилась картина, как одинокий, оборванный жид в холодную зимнюю ночь заблудился в пургу, как птица, потерявшая гнездо, в котором пищат голодные птенцы, и кружит в отчаянии по степи.
На этом разговоры оборвались.
Все были недовольны.
Следователь был недоволен тем, что обманулся в своих ожиданиях.
Доктор недоволен, что его лишили приятного вечера.
Урядник и сотский недовольны, что им "попало на орехи".
Даже Кирилка был недоволен, что из-за "замороженного жида" его обругали идиотом и болваном.
О хозяевах и говорить нечего: им такой гость, хотя бы и в сарае, был далеко не находка.
Словом, все имели вполне уважительные причины быть недовольными.
Только сам виновник всеобщего недовольства, со своими оскаленными передними зубами и прищуренным, точно подмигивающим глазом, как будто подсмеивался застывшею улыбкой, -- улыбкой смерти: ему, очевидно, уже нечем было недовольным быть...
Источник текста: Рассказы : Кн. 1-2 / А.М. Федоров. - - Санкт-Петербур : О. Н. Попова, 1903.