Известный в городе присяжный поверенный Звягин очень любил праздник Пасхи.
-- Это мне напоминает детство, -- сантиментально говорил он, и так сам себя уверил, что в пасхальную субботу таскал детей к заутрени, хоть они больше тянулись к своим постелям, чем к церкви, сияющей огнями.
-- И зачем только трепать здоровье и нервы детей? -- протестовала жена.
Звягин презрительно отвечал на это:
-- Видите ли, мадам... -- он всегда так обращался к жене, когда они были не в ладах. -- Если у вас нет в душе намека на поэзию, не отнимайте ее у других. Я хочу, чтобы дети впитали в себя одно из самых трогательных впечатлений.
И он не только вез их к заутрени, но и заставлял после заутрени разговляться, хотя бы те падали от сна.
И в эту пасхальную субботу Звягин решил проделать то же самое. Полночная толкотня с жандармами и полицией около церкви, куда допускались только избранные, да и духота и давка в самой церкви давно уже не пленяли его. Но он не хотел ни за что сознаться себе в этом и продолжал поступать по традиции.
По традиции же к Пасхе пеклось, жарилось и варилось то, что полагается, и большой стол, уставленный куличами, окороками, поросятами и пасхами, украшался цветущими растениями.
И вдруг, уже в сумерки, Звягин узнает, что цветы-то нынче и забыли заказать.
Он возмутился:
-- Это чёрт знает, что такое! Если сам не распорядишься, никто даже о таких вещах не подумает.
-- Ах, у меня и без того голова кругом идет, -- недовольно отозвалась жена. -- Все в доме с ног сбились: одно не дошло, другое подгорело; столько беспокойств и единственно из-за твоей блажи.
Звягин огорченно вздохнул и почти безнадежно махнул рукой. Он давно уже примирился с тем, что женился не совсем счастливо: жена его была особа, как она сама о себе любила выражаться, практическая, положительная и без всяких кислых предрассудков.
Но достаточно ему было заикнуться об этом недостатке её, как следовал язвительный ответ:
-- Ну, ты с избытком получаешь эту поэзию на стороне.
Приходилось поневоле умолкать, потому что он раза два неосторожно влопался перед ней самым неприятным образом.
Так или иначе, с поэтической стороны Звягин имел полное основание считать себя непонятым и одиноким. И все же, перебирая свой, как он мысленно определял, синодик, решительно недоумевал, на ком бы из всех женщин, с которыми был близок, он остановился. У одних были одни недостатки, у других -- другие. Жена, по крайней мере, была верна ему и, как мать, не оставляла желать лучшего, а, главное, она была, хотя и несколько обидно-насмешливо, снисходительна к его грешкам, и это представляло значительное удобство.
Вот у его товарища Вилковского жена так адски нетерпима в подобных обстоятельствах, что при малейшем намеке на ревность отравляется, и ее за шесть лет супружеской жизни уже одиннадцать раз спасали от самоубийства. Это в конце концов оказывалось безопасно, но уж очень беспокойно. А со стороны спокойствия Звягину за своей женой жилось, как за каменной горой. Да и капиталец за ней он взял порядочный.
Из всех, кого он вспоминал, одна еще несколько останавливала его внимание, но, во-первых, роман с ней у него был очень давно и, может быть, только потому она и представлялась ему необыкновенно привлекательной. Затем, он как-то слышал, что она пошла по торной дорожке. Это известие произвело на него столь неприятное впечатление, что, на днях, мельком увидев проехавшую на извозчике вызывающе одетую особу, он принял ее за ту и чуть не закричал не то от изумления, не то от испуга.
Но он знал, что та давно уже исчезла из родного города. Конечно, она могла вернуться, но этому почему-то не хотелось верить и особенно не хотелось верить тому, что она действительно стала такой.