Померкли алые и золотистые тона и потускнела сиреневая туча.

Над городом рассыпались сумерки и ожили электрические огни.

-- Вера, -- обратился он к ней, после того, как они прошли молча несколько шагов.

Она удивленно обернулась на это обращение, но не протестовала против него.

-- Если вы никуда не спешите... -- нерешительно проговорил он и вопросительно на нее взглянул.

-- Мне некуда спешить, особенно нынче, -- ответила она печально, давая этим понять, что у неё нет никого из близких.

Он знал, что у неё были и отец и мать. Если они и не умерли, то она умерла для них. Об этом не трудно было догадаться по её грустному тону.

-- Тогда прошу вас, поедемте туда.

Ей не зачем было спрашивать, куда он зовет ее. Она только знакомо ему шевельнула плечами.

-- Зачем?

-- Я не знаю, зачем, но вот я увидел вас и мне мучительно захотелось поехать с вами туда.

Она подумала и сделала неопределенное, но тоже знакомое ему движение головой.

-- Пожалуй.

Он ужасно почему-то обрадовался и засуетился относительно извозчика.

По счастью, скоро попался лихач. Они сели и помчались за город к морю, где познакомились когда-то и полюбили друг друга.

Мелькали огни электрических фонарей, освещённые окна и предпразднично суетливая толпа.

Но скоро все это миновало, и они очутились за городом.

Было как-то особенно приятно мчаться по пустынному шоссе, где лишь два раза мелькнул электрический трамвай, да прогремели возвращавшиеся из города порожняки.

На заколоченных дачах было глухо и тихо, но уже пахло распускающимися листьями и обмокшей от теплых дождей и солнца землей.

Электрические фонари вдоль пути попадались здесь изредка, зато звезды светили здесь так ярко и дружно, как они никогда не светят над городом.

Он обнял её, пополневшую за эти годы, талию и был взволнован близостью её тела, которое знал когда-то таким чистым и совершенным.

Теперь это тело было осквернено грязными ласками многих, и это вызывало в нем острое тоскливое чувство, близкое к виноватости.

-- Зачем вы меня привезли сюда? -- обратилась она к своему спутнику, когда они сошли с экипажа и подошли к обрыву.

Здесь было глухо и пусто. Маленькие дачи, где они жили когда-то, были снесены. Вместо них понастроены большие. Деревья сильно разрослись, остались те же прибрежные холмы да море.

Оно было здесь перед ними темное и необъятное, смутно озаренное одними лишь звездами, которые отражались в нем кое-где бледными полосами. Слышно было, как море шелестит внизу, как бы влача по берегу свой царственный шлейф, и глубоко и властно дышит прямо на них солоноватой свежестью.

Он не сразу собрался ответить на её вопрос, потому что и сам не знал, какая сила его сюда потянула.

-- Мне хотелось вернуться к прошлому, -- ответил он, чувствуя, что говорит не совсем то.

Она вздохнула и прошептала:

-- Прошлое умерло.

-- А мне кажется, что мы зарыли его живым! -- вырвалось у него горькое признание.

-- Мы?

-- Нет, нет, -- поспешил он ответить на укор, который слышался в её тоне. -- Нет, я не хочу обвинять в этом тебя. Я один виноват во всем.

Она промолчала.

-- Не думай, что я так счастлив теперь, -- продолжал он, чувствуя потребность высказаться, многое объяснить не только ей, но и самому себе. -- Мне как будто не на что жаловаться: у меня семья, дети, но... но вспомни, ведь мы любили друг друга. Я любил тебя и это правда, что я любил в первый раз в моей жизни. Я не сумел воспользоваться нашей любовью, как должен был воспользоваться, как хотел, а ты была слишком горда и стыдлива, чтобы заставить меня сделать тот шаг, который заставила меня сделать другая, которую я никогда так не любил, как тебя.

-- Ну, я не думаю, чтобы вы теперь раскаялись в этом.

-- Теперь! Теперь! -- повторил он слово, которое она произнесла с особенным ударением и горечью. -- Именно теперь я раскаиваюсь в этом больше, чем когда бы то ни было. Именно теперь, когда ты... так несчастна... Вера! -- он схватил ее за руку и старался заглянуть в её лицо, зареянное сумерками. -- Вера, неужели это правда?

-- Правда, -- произнесла она как-то жестко и мрачно.

Тогда у него вырвался тот вопрос, который колол его с той самой минуты, как он услышал, чем она стала.

-- И я, я виноват в этом?

Она резко отняла у него свою руку.

-- Зачем ты мучишь меня? Зачем? Тебе хочется снять с себя даже тень, которая падает от меня на твое нынешнее благополучие. Ну, хорошо, ты ни в чем не виноват. Решительно ни в чем. А теперь довольно. Идем.

Но он остановил ее.

-- Постой. Умоляю тебя, не уходи. Ты мне бросаешь это отпущение, как подачку. Но я не хочу, я не могу так принять его.

-- Чего же тебе еще надо от меня?

-- Справедливости. Одной справедливости. Послушай, Вера. Вспомни, ведь я, несмотря на всю мою любовь к тебе, не тронул тебя.

-- Ах, ты вот о чем!

Она резко и как-то грубо рассмеялась, и этот грубый смех, как ему показалось, также выдавал её ужасное настоящее.

-- Ты вот о чем. Ну, да, конечно. Ты был слишком труслив даже для этого. Ты берег не меня, а себя.

Он хотел протестовать, но она как-то внезапно вспыхнула вся и не дала ему открыть рот.

-- Правда, я была стыдлива и горда, но я для тебя, для одного тебя цвела, как цветок, и горела, как пламя. И если бы ты, действительно, любил меня, ты должен был бы поступить, как надо. И может быть, может быть... даже наверно... даже наверно, тогда я не стала бы такой. Но трус не может любить, как мужчина. Труса могло хватить на любовную игру, но на любовь настоящую не хватило. А заставить тебя сделать этот шаг, который ты считаешь таким важным, может быть роковым, -- нет, уж это я предоставляю другим.

Он опять хотел ей возразить, но она не желала его слушать.

-- И если ты жалеешь о том, что этого не случилось... может быть, жалеешь... Я даже теперь... даже теперь, я... не жалею, нет, нисколько не жалею. Да, нисколько, хотя стала теперь тем, чем стала. Не жалею нисколько, потому что тогда же поняла, что ты не человек, а тряпка. И, как только поняла, швырнула то, что ты не решился взять из трусости, то, что принадлежало по праву тебе, тебе одному, я швырнула первому встречному, а потом десяткам других встречных. Да, да, вот... десяткам! -- выкрикивала она с каким-то мстительным злорадством. Я сделала это из злости на тебя и с отчаяния, что моя первая любовь принадлежала трусу.

Он был задавлен, уничтожен этим потоком унизительных для него слов, но где-то глубоко затаилось чувство, похожее на облегчение.

Пусть у него нет и не было настоящего счастья, зато есть покой. Правда, несколько затхлый и совершенно лишенный поэзии, но он чувствовал себя в нем, как в своем теплом халате. А с такой особой, как эта, вряд ли он мог бы жить спокойно.

-- Ты несправедлива ко мне, -- растерянно пробормотал он. Но уже не настаивал, чтобы она оказала ему ту справедливость, которой он жаждал раньше. Очевидно, время и ужасная жизнь ожесточили ее, и ему нечего было надеяться на её беспристрастие.

-- Ну, и хорошо. И пусть несправедлива, -- резко ответила она. -- Довольно с меня.

И нервно от него отвернулась и пошла к экипажу быстрой, порывистой походкой.

Он бросился вслед.

-- Вера! Вера! -- бормотал он, догнав ее и идя с ней рядом. -- Я не думал, что наша встреча примет такой... такой оборот. Что ты отнесешься ко мне так сурово и жестко.

-- Да, да, я знаю. Вы любитель чувствительных сцен, -- ответила она все с той же оскорбительной холодностью. -- Но я-то не такая. Все перегорело, все испепелилось во мне, потому что я не из тех, что тлеют всю жизнь, как гнилушки.

Она не видела, как он покраснел от стыда и раздражения на этот новый оскорбительный удар. Но вместо того, чтобы ответить на него также резкостью, которая просилась на язык, он стиснул зубы и -- вздохнул.

В его положении следовало быть великодушным по отношению к ней.

Пройдя молча несколько шагов, он опять сделал попытку заговорить:

-- Вера, послушай.

Экипаж уж был близко. Он темнел во мраке с лошадью и кучером большим фантастическим пятном, и казалось, что лошадь, и кучер, и экипаж составляют одно невиданное существо.

-- Послушай.

Она остановилась и, не глядя на него, ждала.

Он взял ее за руку и со всею мягкостью, на которую был способен в эту минуту, сказал:

-- Вера, я бы не хотел расстаться с тобой таким образом. Несмотря ни на что... -- многозначительно и с ударением произнес он, -- я бы хотел сохранить, хоть слабый, но живой отблеск в своей душе от прошлого.

-- Ну? -- торопила она его, -- чувствуя, что за этим вступительным словом кроется что-то другое.

-- Я бы хотел, чтобы и у тебя не оставалось против меня никакой злости.

-- Ну, ну... -- нетерпеливо кивала она головой.

-- ...Чтобы в трудные для тебя минуты жизни, ты вспомнила меня, как друга... как человека, которого все же когда-то любила.

-- Ну, ну, ну...

-- Ты знаешь, вероятно, что я много зарабатываю, -- дошел он, наконец, до сути. -- Если тебе нужны деньги, или понадобятся впредь...

Она резко прервала его.

-- Благодарю. Я в деньгах не нуждаюсь. Ведь, вам известно, какова моя профессия. Пока еще я достаточно молода, чтобы нуждаться. А когда состарюсь, тогда... тогда сумею тоже обойтись без подаяния.

И засмеялась зло и горько.

Он был опять оскорблен, особенно этим смехом. Что мог этот смех выражать? Относился ли он к нему? Кажется, смеха-то, во всяком случае, он не заслужил ничем.

Однако, в трогательную беседу он уже более вступить с ней не решался.

Почти весь обратный путь ехали молча и, когда он довез ее до гостиницы, они обменялись всего несколькими словами.

-- Вера, -- сказал он, подавляя свою обидчивость, -- увидимся ли мы когда-нибудь?

-- Зачем это? Разве не все сказано?

И вошла своей порывистой нервной походкой на площадку подъезда, а затем, не оглянувшись, скрылась за дверью.

Он огорченно вздохнул и поспешил домой.

У двери своего дома он увидел тележку с цветами, заказанными им на нынешний день.

Минута колебания.

Звягин посмотрел наверх, на кое-где освещённые окна своей квартиры: нет, оттуда ничего не могли заметить.

-- Вот что, -- торопливо сказал он цветочнику. -- Эти цветы ты доставь с моей карточкой по такому адресу,

Поспешно достал свою визитную карточку, написал на ней адрес и имя Веры и вручил с чаевыми посланному.

И хотя сам Звягин в этот торжественный вечер оставил свой стол без цветов, солгав жене, что все цветы в магазине разобраны, но сознание своего великодушия возместило этот праздничный пробел, и Звягин чувствовал себя и на этот раз недурно в недрах своего уютного семейства.

Ему и в голову не приходило, что Вера, получив эти цветы, заперлась в своих пошлых меблированных стенах и рыдала перед этими цветами всю ночь.

Источник текста: Сборник "Осенняя паутина". 1917 г.