После первых заморозков тайга стала скучной. Умолк, ли птичьи песни, пожелтела трава, притихли речные перекаты. По берёзовым перелескам зашумел осенний ветер. С неудержимой силой неслись к югу табуны уток, стаи гусей и журавлей; перекатываясь по тайге, туда же летели мелкие лесные птицы.
Мне предстояла последняя поездка на хребет Буртуй.
Кроме моего постоянного спутника Прокопия Днепровского, с нами разделял путешествие охотник Егор Ногаев, знавший хорошо горные хребты, на которых мы в тот год вели геодезические работы. Спустившись в долину реки Халхасан, мы поехали по её широкой пади. День был тёплый, солнечный, а вокруг всё уже поблёкло, привяла трава, пожелтели листья. Словно в цветной наряд разоделась тайга. На её тёмнозелёном фоне появились заплаты из красных, пурпурно-оранжевых, жёлтых красок. Только в этих цветах уже не было блеска, игры, будто они тоже привяли. Предупреждая о грядущей зиме, на далёких хребтах лежал снег. Смотришь на этот печальный пейзаж и невольно поддаёшься чему-то грустному, словно сожалеешь о весёлых, полных жизни летних днях.
За падью нас встретил густой кедровый лес. Лошади, выбравшись на тропу, пошли веселее. Тут уже другое, куда ни посмотришь — всюду суета.
Полакомиться кедровыми орехами сюда пришли хищники, грызуны, слетелась и боровая птица. Все заботились: одни, запасаясь на зиму, прятали орехи по норам, в щелях и дуплах старых деревьев; другие жадно объедались, кричали и дрались; только медведь, выискивая чужие запасы, тихо шарил по тайге.
Придерживаясь реки, мы продолжали свой путь. Наша тропа часто пересекала ключи, переваливала низкие хребты и долго тянулась по долине. Я ехал позади всех и поэтому мог полностью отдаться наслаждению, которое испытывал, находясь в тайге в это замечательное время. Помимо того, что эта поездка сулила мне окончание работ, у меня было затаённое желание в этот раз увидеть изюбра и услышать его брачную песню, которую поют они только осенью. Кто хоть раз в жизни слышал её, тот может понять волнение, с которым я ехал тогда в тайгу. Кроме всего этого, мне хотелось сделать фотоснимки, о чём я мечтал много лет.
Уже вечером мы свернули с чуть заметной тропы и, перебравшись через реку, выехали на поляну. Там, в углу, стояла полуразрушенная временем избушка. Не успел я с Ногаевым отпустить на корм лошадей и стащить пожитки в избушку, как Прокопий уже вскипятил чай.
Остаток дня мне хотелось использовать для осмотра подходов на главную вершину хребта с тем, чтобы завтра итти наверняка и успеть сделать всё необходимое по работе, тем более, что этому благоприятствовала погода.
Выпив по кружке чая, я и Ногаев перешли реку и без тропы, напрямик, стали подниматься по крутому скату отрога. Чем выше мы поднимались, тем становилось круче, больше редела тайга и уже под вершиной наш путь пошёл по мягкому снегу. Им были покрыты вершины гор и крутые увалы. Как ни присматривались мы к снежному полю, нигде не было заметно следов зверя.
Когда мы вышли на верх хребта, солнце только что скрылось за горизонтом. Егор, усевшись на камень, достал кисет. Он медленно оторвал от газеты клочок бумаги, свернул «козью ножку» и с наслаждением закурил. Я же, пользуясь тем, что из глубины ключей не успела ещё выползти темнота, долго любовался развернувшейся панорамой и заносил в дневник описание хребта Буртуй, намечая путь к его вершине.
Густая кедровая тайга раскинулась по всей округе. У неё, казалось, не было границ, где-то далеко у горизонта она сливалась с синеватым небом. По зелёному фону тайги ползли серебристые змейки ключей, кое-где виднелись выступы скал и снежные горы. Над всей этой панорамой висела таинственная тишина, которая бывает в тайге только при вечерних сумерках.
— Попробую раз-другой зареветь в трубу, — сказал Ногаев, — авось кто-нибудь откликнется…
Он достал из сумки длинную ленту бересты, свернул её конической трубкой и долго, не решаясь нарушить тишину, смотрел на утопающие в вечерних сумерках долины. Затем он заложил в угол рта тонкий конец трубы, зажал его губами и с натугой потянул в себя воздух. Протяжный звук полетел по долинам. Егор, медленно приподнимая трубу кверху и меняя высокие ноты на низкие, внезапным басом оборвал свою песню, подражая голосу изюбра. Звук был настолько силен, что долго слышались отголоски его ударов о далёкие скалы. Мы стояли молча. Тишина была ответом на наш «призыв». Тогда Ногаев, подойдя ближе к склону хребта, протяжно повторил свою песню и не успел оторвать трубу от губ, как до нашего слуха ясно донёсся ответный рёв изюбра. Ревел бык где-то далеко в чёрной кедровой тайге.
— Слышишь, отзывается, — сказал Ногаев, всматриваясь в тёмную даль.
— Что будем делать? — спросил я с волнением.
— Будем спускаться к табору, завтра утром он к нам заявится, — ответил спокойно промышленник, свёртывая трубу. — Ведь зверь думает, что ревёт соперник!
«Неужели по голосу на таком расстоянии он может определить место, откуда исходил звук?» — подумал я. Ответный голос изюбра слышался издалека. Каким же нужно обладать инстинктом, чтобы, услышав один раз призывный голос, через несколько часов прийти на это место?!.
Мои мысли были прерваны повторным рёвом зверя. Я готов был остаться на ночь здесь, сменять свою постель на холодную бессонную ночь, но Егор разубедил меня, говоря, что это может повредить делу.
— Раз уж он ответил, то утром будет здесь, — сказал он.
Было уже совсем темно, когда мы пришли к избушке. Ногаев за ужином всё подробно рассказал Прокопию, и мы решили рано утром итти на хребет.
На ночь все расположились у костра. Маленький огонь тускло освещал поляну. Было холодно. Прокопий и Ногаев скоро уснули; мне долго не спалось, и как-то невольно я вспомнил многое из жизни изюбра.
…Жизнь этого зверя всегда вызывала во мне огромное любопытство. Работая в экспедиции, я много лет встречался с ним на летних пастбищах, на солонцах, в тайге зимою, на переходах. Наблюдая за ним во все времена года, я пришёл к выводу, что именно осенью, когда приходит брачная пора изюбров, его жизнь чрезвычайно интересна. Именно в это время года его голос, полный любви и угроз, поистине украшает тайгу. Не одну ночь я провёл на вершинах отрогов, чтобы утренней зарёй услышать зычный голос быка. Я часто прислушивался к этому рёву и всё же не мог понять, что хочет передать им изюбр: то ли он поёт эту песню для своей подруги, то ли зовёт на бой соперника, а возможно, зверь ревёт от избытка сил, которые он успел накопить, живя в горах всё дето.
Когда голова изюбра украшена 10–12-концовыми рогами, он обладает максимальной силой, смело принимает бой и отражает противника, а его голос в это время достигает наибольшей силы и стройности; он щедро одарён и красотой. Кажется, нет ему равного по силе, и мечется он по долинам, по уступам тор, ищет соперника и всё ревёт.
Вот он на высоком гребне глухой тайги и, провожая солнце за горизонт, затянет нежными переливами свою брачную песню. Пропоёт её и прислушается, нетерпеливо удерживая себя на одном месте. Не получив ответа, он снова повторит свою песню и снова ждёт, всматриваясь вдаль мутными глазами. Но вот откуда-то послышится такая же песня, стройная, нежная, полная призыва и угроз. Бык делает прыжок и, замирая, прислушивается как бы не веря звукам. Затем снова прыжок — ив бешеной горячке он несётся на зов соперника, подавшего голос.
В эти минуты его покидает страх, он забывает про осторожность. Размашистой рысью, не зная преград, через распадки, россыпи и гари торопятся быки друг к другу навстречу. Чем ближе, тем яснее слышится песня Теперь в них что-то другое — смелое, дерзкое. Один ревёт грозно; ему отвечает другой — злобно, грубо. Волна ми по всей округе разносится несмолкаемое эхо, будто оповещая всех о предстоящем поединке.
Но вот рёв становится тише, как бы умолкает, и только низкие, захлёбывающиеся звуки говорят, что борьба только начинается.
Разрывая сильными ногами землю, подходят соперники друг к другу и, сжимаясь в прыжке, с разбегу бросаются в бой. Звонко застучат рога, ударившись друг о друга, и, если этот стремительный удар не решит явного преимущества одного перед другим, соперники дерутся долго, не щадя себя, и нередко гибнут в бою или позже умирают от ран.
Так проходит осень у изюбров, и в зиму они остаются худыми, измученными, побитыми.
Промышленники давно знали, что только осенью ревёт изюбр и что именно в это время он обычно теряет осторожность. Сделанная из бересты или кедра труба служит прекрасным инструментом для подражания голосу изюбра. С этой трубой бродили охотники по горной тайге, изредка подавая голос. Услышав звук трубы и приняв его за рёв быка, обманутый самец стремглав бросается на этот зов, и в тот момент, когда соперник кажется близко и он готов схватиться с ним, — падает за мертво от меткого выстрела охотника.
— Уж больно любопытно, — говорил Прокопий, смотреть на него в это время. Даже страшно бывает, когда он, сгоряча, не разобравшись, прёт прямо на тебя!
Так, вспоминая отрывки своих наблюдений за изюбрем, я незаметно уснул.
Ночь прошла в обычной тревоге: то костёр угасал, и мы мёрзли, то было совсем жарко, мы просыпались, закуривали и, поглядывая на небо, ждали зари.
Рано утром, когда ещё в долине Халхасана лежала тихая осенняя ночь, мы были на ногах. По тёмному небу, мигая ярким светом, играли звёзды. Тихо пел свою осеннюю песню обнимающий поляну ручей. День обещал быть солнечным.
Мои спутники были уверены, что если успеем до зари выйти на хребет, то не позднее, как сегодня утром, увидим изюбра. Наскоро закусив и выпив по кружке чая, мы загрузились котомками и покинули стан.
Шли потемну, зари всё ещё не было. Кругом лежала ночь, и даже, когда мы достигли вчерашней вершины, ещё не обозначился восток. Егор достал свой «инструмент» и, свернув его трубкой, заревел. Чистый звук разорвал предутреннюю тишину и мягкими волнами прокатился по долине. Не успело смолкнуть эхо, как послышался голос с той же стороны, откуда был слышен вчера, только теперь зверь ревел гораздо ближе.
Мы схватили котомки и двинулись ему навстречу. Выйдя на соседнюю сопку, Ногаев повторил свою песню сейчас же ему ответил нетерпеливый бык. Нас разделял глубокий ключ, склоны которого были покрыты кедровым лесом. Зверь был на противоположной стороне.
— Слышишь, пришёл, — показывая в сторону ключа, сказал Ногаев.
Действительно, зверь был совсем близко, и непонятное беспокойство охватило меня. Хотелось, как можно скорее увидеть этого красавца и ещё ближе услышать звуки его песни.
— На месте ревёт, придётся итти, — сказал Днепровский и зашагал вперёд. Мы последовали за ним. Кругом было тихо, и мы старались не нарушать эту тишину. Но иногда от неосторожности под ногами вдруг зашумит опавший лист или хрустнет веточка, тогда Прокопий, оглядываясь, качает укоризненно головой…
Мы подошли к обрыву и задержались. Снова, но уже ближе и яснее, заревел изюбр. Звук рванулся кверху, прокатился по хребту и замер где-то вдалеке. Прокопий, удерживаясь рукой за берёзу, наклонился к обрыву и, посмотрев вниз, прислушался. Оттуда ещё доносилось эхо.
Я стоял, охваченный чувством тревоги, ещё не веря, что зверь появится возле нас и я увижу его.
С минуту Днепровский всматривался в лесную чащу, затем осторожно оттолкнулся от берёзки и, подав нам знак следовать за ним, пополз на четвереньках вниз. Я не помню, как перелезал через колодник, как спускался по россыпи. У меня было только одно желание — скорее увидеть зверя.
Днепровский тихо подобрался к небольшому выступу и, всматриваясь в темноту, приподнялся во весь рост. Я последовал его примеру.
На безоблачном небе стали меркнуть звёзды. Где-то далеко за горами нарождался день. Вот-вот алая заря должна была окрасить вершину Буртуя.
Днепровский бесшумно вытащил из ружья патрон и, держа бердану двумя руками, плотно прижал конец ствола к губам. Густой звук разорвал морозное утро. Он ревел с большим искусством, чем Ногаев в трубу. Не дождавшись ответа, он повторил свою песню, слегка укорачивая отдельные звуки.
Вызов был дан, и теперь мы напряжённо ждали ответного призыва.
Еле заметно светлеет восток. Наконец, мы ясно услышали из глубины ключа сильный рёв. Можно было ожидать скорого появления изюбра. Мне хотелось, чтобы он немного запоздал, тогда, при дневном свете, было бы легче рассмотреть его и сделать снимок.
— Становись вот здесь, в березняке, между камнями, и не шевелись, — сказал мне Прокопий, — когда зверь будет близко, ты услышишь его по ходу, тогда легонько крутни берёзку, чтобы она заскрипела. Бык, услышав треск, сразу бросится к тебе. Только помни, он сейчас смелый и может, не разобравшись, броситься прямо на человека. Мы с Егором, в случае опасности, будем наготове, — и Днепровский скрылся за гранью крутого ската.
Шли томительные минуты, и вдруг совсем близко я услышал сердитый рёв, и сейчас же ему тихо ответил Прокопий. Я стоял, как прикованный, боясь пошевелиться. Наконец, через какой-то промежуток времени, когда восток загорелся ярким светом, до моего слуха долетел треск сучка и скоро послышались торопливые шаги зверя по каменистому увалу. Спустя минуту бык появился на гребне, метрах в ста от меня. Через седловину я мог свободно наблюдать его. Подняв высоко голову, он бросил взгляд в нашу сторону и протяжно заревел. Я был очарован этой картиной и песней, полной призыва и угрозы. Он ещё и ещё повторил свой призыв.
Но вот зверь умолк и, отбрасывая сильными ногами землю, стал рогами сбивать кору с тонкой сосенки. Подражая ему, я начал рукой крутить берёзку. Через мгновенье зверь оказался возле меня. Он замер на месте, как бы давая возможность осмотреть себя. Трудно передать пережитый момент. Я был в таком состоянии, что даже не заметил, как щёлкнул затвор аппарата. В памяти ясно запечатлелись его глаза, налитые кровью, в них было столько отваги и силы, что одно это могло привести человека в ужас.
Сделай он ещё несколько прыжков, трудно сказать, успели бы промышленники предупредить его молниеносное движение или нет. Но этого не случилось. Он в упор взглянул на меня, как бы не понимая своей ошибки, зло рявкнул и, круто повернувшись на задних ногах, с шумом скрылся своим следом. Рявкнул он как-то особенно, именно — зло.
Через несколько минут из-за далёкого горизонта брызнули лучи восходящего солнца. На соседнем хребте, будто приветствуя утро, протяжно заревел бык, ему с вершины Буртуя коротко ответил второй, и всё в тайге смолкло…