Во время боя ни одна капля крови не обагрила руки Андреа Баррофальди и Вито-Вити; они стояли в отдалении на своей лодочке, а когда англичанами была одержана победа, они подъехали к острову развалин и были свидетелями того, что на нем происходило.
— Вице-губернатор, — сказал градоначальник, указывая на распростертый труп сэра Фредерика и тут же лежавших в страшных мучениях раненых Рауля Ивара и других, — назовете вы реальной эту картину или скажете, что это все одна игра нашего воображения?
— Боюсь, сосед Вито, что это печальная действительность.
Винчестер обошел поле битвы. Он нашел много убитых англичан и еще большее число раненых. Среди французов больше половины было раненых. Но более всего огорчала смертельная, по словам доктора, рана Рауля Ивара; даже врачи почувствовали к нему сострадание. Обе боровшиеся стороны проявили безупречное мужество, но значительный количественный перевес был на стороне англичан, а потому естественно победа осталась за ними. Когда выяснилось, что три английских судна пустились в погоню за люгером, английские офицеры решили заняться ранеными, и через какие-нибудь два часа энергичной работы все было закончено насколько возможно, то-есть сделаны необходимые ампутации и перевязаны раны.
День уже клонился к вечеру. Всех раненых осторожно положили в лодки и направили к тому английскому судну, которое служило госпиталем в эскадре. Уцелевшие французы предложили свою помощь для исполнения этой печальной обязанности. Теперь оставались только гичка сэра Фредерика, на которой Винчестер предполагал переправить его тело, наемная лодка Баррофальди и та, в которой приехали Карло Джунтотарди и его племянница.
Солнце уже заходило за соседние горы, и надо было принять окончательное решение. Винчестер отвел в сторону доктора и спросил его, может ли раненый вынести переезд.
— Господин лейтенант, — несколько сухо отвечал ему доктор, — нашему храброму капитану остается жить очень недолго, и он желал бы умереть здесь, на месте своей славы и возле любимой женщины. Но — вы победитель и вольны поступать по вашему благоусмотрению.
Винчестер покраснел и закусил губы. Мысль причинить Раулю какие-нибудь новые страдания, физические или духовные, не приходила в голову Винчестеру, и он был оскорблен высказанным подозрением. Но он сдержался и, вежливо поклонившись доктору, заявил, что сам останется возле пленника до последней минуты. Доктор был удивлен и, прочтя сострадание в лице Винчестера, пожалел о своих словах.
— Но уже ночь надвигается, господин лейтенант, и вам придется провести ее на этих скалах.
— Ничего, доктор, мы, моряки, к этому привыкли, стоит мне только завернуться плотнее в мой плащ.
Ответ был дан решительным тоном, и разговор на эту тему прекратился. Доктор распорядился, чтобы устроили постель для Рауля на более ровном месте скалы, куда положили матрац — один из тех, что были сняты в числе многих других вещей с люгера. Доктор хотел над ним раскинуть палатку из парусины, но раненый воспротивился этому.
— Дайте мне подышать свежим воздухом, — сказал он, — мне уже недолго осталось им наслаждаться, пусть же он беспрепятственно проникает в мои легкие эти несколько минут.
Бесполезно было отказать ему в этой просьбе, да и незачем. Воздух был мягок и чист, и не было причин опасаться за здоровье Джиты; от могущего же подняться ветра их до известной степени защищала скала.
Англичане развели огонь, на котором изготовили себе ужин.
Трудно передать первые взрывы отчаянной тоски Джиты, когда она узнала о ране Рауля.
Было десять часов вечера. Рауля устроили на самой высокой части острова, откуда он мог видеть море, омывающее подножие скал, и слышал шум своей любимой стихии; над головой умирающего распростерся небесный свод, по лазурному фону которого рассыпались мириады звезд. Заботами Джиты и других около постели раненого было собрано все, что оставалось на острове из вещей, снятых с люгера, и таким образом этому уголку был придан уютный вид жилой комнаты, хотя без стен и потолка. Винчестер, подавленный усталостью и предполагая, что Рауль, вероятно, желал бы остаться наедине с Джитой, бросился на один из матрацов на некотором расстоянии от раненого, приказав разбудить себя, если что случится. Его примеру последовал и доктор, которому больше нечего было делать около умирающего, и он тоже отдал приказание разбудить себя в случае какой-нибудь перемены. Андреа Баррофальди и подеста прохаживались по скале, оживленно разговаривая и сожалея, что не уехали раньше.
Рауль и Джита остались вдвоем. Рауль лежал на спине с несколько приподнятой головой и смотрел вверх. Он больше не страдал, но его жизнь быстро угасала. Джита была подавлена сразившим ее ударом.
И Рауль и Джита молчали довольно долго.
— Джита, — наконец заговорил он, — не странно ли, что я, Рауль Ивар, корсар, сроднившийся с битвами и бурями, с опасностями и превратностями войны и стихий, лежу здесь, на этой скале, умирающий…
Почти веселая улыбка на минуту оживила лицо умирающего.
— Моя «Блуждающая Искра», — воскликнул вдруг Рауль, и с его губ сорвались слова, выражавшие его тайную заветную мысль, придавшую минутное оживление его чертам, — ты, по крайней мере, ушла от англичан! Тебя они не причтут к числу своих жертв! Тебя не заставят идти против своей страны!
Джита опустилась на колени, устремив глаза на дорогого человека с чувством глубокого отчаяния. Рауль расслышал легкий шорох, произведенный ее движением, и повернул к ней голову; его глаза, обращенные на нее, горели былым восторгом и сияли как в прежние счастливые минуты.
— О, Рауль! Смирите гордость вашего разума и молите небо о помощи!
— Бедная Джита! Вы одна из миллионов, ум которых затмили попы!
Джита закрыла себе лицо обеими руками. Наконец, она подняла голову и остановила на Рауле взгляд полный чистой, горячей любви.
— Рауль, — шопотом позвала она.
Ответа не было. Глаза Рауля были по прежнему обращены вверх, но губы были сжаты как бы в минуту страшной борьбы. Рауль Ивар перестал существовать.
1842.