В "Аллее игроков" делали вид, что не замечают плачевного положения Равенеля. Таковым было одно из правил кодекса чести этой среды. Следует платить карточные долги. Никогда не следует говорить о деньгах. Вообще, много говорить не рекомендуется. Всем жизненным неудачам надо противопоставлять позу, полную собственного достоинства.
Конечно, далеко не всем и не все удавалось скрыть. Некоторые факты говорили за себя. Можно было делать из них какие угодно выводы. Нельзя было только комментировать их, по крайней мере вслух. Человека, который целую неделю или даже две недели подряд, появлялся в кафе "Косой глаз", приветствовали с той же изысканной вежливостью, с какой его встречали, когда он был завсегдатаем у Билли Бойля или в Пальмерсхаузе. Можно было носить дырявые башмаки, при том непременном условии, однако, чтобы они всегда были вычищены. Белье могло быть поношено, но должно было блистать чистотой. Щеки могли стать впалыми от недоедания, но должны были всегда быть хорошо выбриты и слегка пахнуть одеколоном. Обедая за пятнадцать центов у Беркея или Майлана, можно было жадно набрасываться на хлеб, масло и пикули, которые ставились на стол для общего пользования. Но у Джеффи Хенкинса и Майка Макдональда надо было выказывать избалованный вкус и отсутствие аппетита. Костюм мог износиться, конечно. Но он должен был, во что бы то ни стало, быть сшит у Билля Маклина, лучшего портного того времени. Когда человек оказывался в стесненных денежных обстоятельствах и не мог поэтому развлекаться в обществе Хетти Чилсон, он все же должен был с презрением отворачиваться от красавиц, высовывающихся из окон на Бойлер-авеню и Кларк-стрит. Он обязан был мыться, бриться, одеваться, есть, пить, курить -- точно так же, как в те дни, когда ему сопутствовала удача. В полночь -- также следовало быть на ногах. В промежутках между полуднем и полуночью можно было поспать глубоким и сладким сном.
Одним словом, кодекс чести той среды, в которой вращался Равенель, требовал, чтобы игрок был истинным джентльменом.
Вот почему, когда Равенели переселились из комфортабельного отеля Шермена в убогий пансион на Онтарио-стрит, в манерах и поведении. Гайлорда трудно было заметить какую бы то ни было перемену. Приятели, конечно знавшие о его материальных затруднениях, не говорили об этом ни слова. У Магнолии подруг не было. Хотя она жила в Чикаго уже больше года, общество Гая и Ким вполне удовлетворяло ее. В наивной серьезности девочки было что-то странно взрослое.
-- Знаешь, Гай, -- часто говорила Магнолия, -- в присутствии Ким я чувствую себя такой легкомысленной, глупой, юной. Когда мне весело, или я возбуждена, или восхищаюсь чем-нибудь, она так смотрит на меня своими большими глазами, что... О Гай, ты не находишь, что в ней много общего с мамой?
-- Упаси Бог! -- испуганно восклицал Равенель.
Магнолия посвящала Ким довольно много времени. Втроем -- мать, дочь и бонна -- они часто уезжали из гостиницы в поисках каких-нибудь невинных развлечений. Но день начинался поздно. Ким часто видела, как в десять или даже одиннадцать часов, подходя к спальне ее родителей, бонна прикладывала палец к губам и делала страшные глаза. Мало-помалу это стало казаться ей совершенно естественным.
Однажды утром, накинув поверх ночной рубашки шелковый капот, Магнолия вышла из своей комнаты и увидела, что у самых дверей стоит Ким, приложив палец к губам и делая страшные глаза кукле, лежащей в углу. Это была любимая кукла девочки. Очень серьезно, материнским тоном, но вместе с тем в высшей степени строго, Ким стращала свою неподвижную дочку. Это было настолько трогательное зрелище, что Магнолия расплакалась. Схватив девочку на руки, она прижала ее к груди, страстно расцеловала и понесла к Равенелю.
-- Знаешь, Гай, она стояла у дверей нашей комнаты и уговаривала свою куклу не шуметь. Бедный ребенок! Мы слишком мало думаем о ней. Мы забросили ее. Нет, ты пойми... Она охраняла наш покой! Это в двенадцать-то часов дня! О Гай, нам не следовало бы жить здесь! Хорошо было бы поселиться в каком-нибудь спокойном, тихом, маленьком домике, где она могла бы нормально развиваться и играть на свободе.
-- Очаровательно! -- возразил Равенель. -- По-твоему, мы должны были бы жить в Фивах, что ли? Не устраивай трагедии, Нолли. Я считал, что со всем этим давно покончено.
Когда они разорились, бонна-англичанка исчезла, как и все прочие атрибуты благосостояния. Исчезла, как исчезли лошади, высокая щегольская коляска, фиалки, ложа в театре и шампанское. Бонна уже никогда не вернулась к ним. Но кое-что из потерянного время от времени возвращалось. Они жили лишь сегодняшним днем. Состоятельными людьми им, разумеется, больше не суждено было стать.
Но в чередовании мрачных и светлых периодов было нечто до монотонности закономерное. Очень редко бывало что-нибудь среднее. Голод -- так голод. Пир -- так уж пир горой. Иногда Равенелю везло. Ему случалось выигрывать в фараон большие суммы. Чего тут раздумывать! Скорее! Комнаты в Пальмерсхаузе! Скачки! Театр! После театра ужин. "Но, Гай, дорогой..." "Какой чудный вечер, миссис Равенель! Вы сегодня просто обворожительны!" Новое пальто. Голубоватый бриллиант красуется на руке Магнолии. Гайлорд заказывает два новых костюма у Билли Маклина. Гай угощает приятелей в роскошном ресторане Бемиса на Мичиган-авеню. Хозяин понимал его с полуслова.
-- Какой вы хотите обед, мистер Равенель? -- спрашивает он.
-- Гм... коктейль... красное винцо... -- отвечал Равенель. И Бемису было ясно, что тот выиграл немного и потому обед надо подать хороший, конечно, но не слишком шикарный.
Но когда в ответ на его тактичный вопрос Гай небрежно отвечал: "Коктейль, кларет, сотери, шампанское, ликеры!" -- Бемис, угадывая, что выигрыш в эту ночь был изрядный, устраивал обед на славу, стараясь придать ему особый блеск каким-нибудь замысловатым новым блюдом. На десерт, как правило, подавался замороженный арбуз, которым и славился ресторан. Весь пропитанный шампанским, он выдерживался в леднике двадцать четыре часа. Вкус у него был замечательный. В сравнении с этими душистыми ярко-красными ломтиками даже божественная амброзия показалась бы пресной и безвкусной.
Когда фортуна поворачивалась лицом к Гайлорду, Магнолия старалась отложить хоть небольшую сумму денег, как делала это на "Цветке Хлопка", в первые месяцы их брака. Но это ей редко удавалось. Гай бывал очень щедр, когда выигрывал, но тратил свой выигрыш по своему усмотрению и никогда не делился деньгами с женой.
-- Купи несколько приличных платьев, Нолли, -- для себя и для девочки. Пусть мне пришлют счет. На тебе отвратительное платье. И почему ты носишь его каждый день в течение стольких месяцев?
Платье было, в самом деле, неважное. Гай, действительно, не понимал, почему Магнолия так долго носит его. В том, что он не удосуживался понимать это, было нечто поразительное. Ларчик ведь открывался крайне просто. У Магнолии просто не было другого платья. То, которое ненавидел Равенель, постоянно чистилось, чинилось, перешивалось. Уменье шить, приобретенное Магнолией в дни ранней юности, сослужило ей хорошую службу.
Бывали периоды, когда даже второразрядный пансион на Онтарио-стрит становился для них недосягаемой роскошью. Призрак нищеты витал над ними. В такие периоды они переезжали в меблированные комнаты на Огайо-стрит, Индиан-стрит или Эри-стрит -- своего рода Блемсбери Чикаго. Между десятью и одиннадцатью часами утра из подъездов домов, расположенных по улицам этих кварталов, выходили заспанные, небритые мужчины, тщетно поднимавшие воротники, чтобы скрыть отсутствие крахмального, а иногда и какого бы то ни было белья. В руках их были кувшины. Они шли покупать молоко и сухари к кофе, который тем временем варился на газовой горелке. Сонное уныние царило по утрам в этих мрачных улицах. Неряшливо одетые, растрепанные, поблекшие женщины производили ужасное впечатление. В течение дня с ними происходила чудесная перемена. Они принаряжались, подмазывались, затягивались в корсеты, душились, причесывались по последней моде, надевали ботинки на высоких каблуках и шелковые платья. Встречаясь с бледной и тоненькой Магнолией, эти болтливые дамы останавливались и начинали тормошить неизменно серьезную Ким.
-- Улыбнись же скорее, крошка! Ну?
Магнолии тоже приходилось варить кофе и яйца на газовой горелке. Как бы плохи ни были их денежные дела, она всегда старалась иметь в запасе несколько лишних центов на поездки в Линкольн-парк. Для матери и ребенка этот парк был своего рода оазисом, живительная вода которого придавала им бодрости и сил. Очутившись там, можно было забыть о газовой горелке, о жалкой комнате, о грязных коридорах, о толстых и вульгарных соседках. Можно было пойти в Зоологический сад, посидеть у озера, досыта налюбоваться пышной зеленой травой.
Во время этих прогулок Магнолия рассказывала дочери всевозможные истории о своих родных реках. Девочка постепенно знакомилась с прошлым матери. При виде синих вод Мичигана Магнолию охватывала страстная тоска.
-- Ты помнишь плавучий театр, Ким?
-- Плавучий театр?
В манере говорить у девочки было что-то взрослое. Это объяснялось тем, что ей не приходилось проводить время с другими детьми.
-- Неужели не помнишь? Неужели ты не помнишь рек, бабушку, дедушку?
-- Капитана?
-- Да! Капитана! Вот видишь! Я была уверена, что ты помнишь его. Что ты помнишь еще? Помнишь маленьких негритят на пристани? А музыкантов? А сирену? Помнишь, ты убегала от нее, затыкая уши? Помнишь Джо и Кинни?
-- Расскажи мне что-нибудь о реках!
Рассказывая дочери всевозможные эпизоды из своей прошлой жизни, Магнолия утоляла свою собственную тоску. Мало-помалу рассказы ее начали принимать форму сказок и легенд. Герои были все те же. Воспоминания о реке сливались с воспоминаниями о людях. Элли, Шульци, Джули, Стив, бородатый великан, чуть было не застреливший ее партнера по пьесе "Прекрасная Креолка", первая поездка Магнолии по рекам, мистер Пеппер, светлая рубка -- все это стало для Ким родным, привычным и в то же время сказочным, чем-то вроде "Красной Шапочки", "Трех медведей", "Золушки", "Мальчика с пальчик". Рассказывая свои волшебные сказки, Магнолия не скупилась на яркие краски. Ким никогда не уставала слушать ее.
-- Расскажи о том, как ты была маленькой девочкой и бабушка запирала тебя в комнате, потому что не хотела пускать тебя в театр, а ты вылезала в окно, в одной сорочке...
По всей вероятности, Ким была единственной белой девочкой в Чикаго, засыпавшей под невыразимо грустные и задумчивые негритянские песни, которым суждено было сделаться очень модными несколькими годами позже. Это были те самые песни, которым Магнолия научилась от Джо и Кинни, на кухне "Цветка Хлопка": "Как глубока была эта река", "На небе Крылья нам дадут, дитя", "Сойди на землю, Моисей".
Девочке нравились эти песни. Когда Ким бывала больна и лежала в постели, она всегда просила мать петь их. Магнолия пела точно так же, как ее учитель Джо, бессознательно подражая негритянской манере. В течение всего детства Ким, куда бы ни забрасывала всех троих судьба, -- в роскошных апартаментах отеля Шермена, с его красным бархатом и зеркалами, в скучном, мрачном, но все же почтенном пансионе на Онтарио-стрит, в нищенских меблированных комнатах -- всюду звучали эти нежные и печальные песни. Однажды, в то время как Магнолия, сидя на качалке и держа на коленях Ким, пела одну из них, какой-то шум в коридоре заставил ее прервать пение. Она тихонько подошла к дверям и, распахнув их, вскрикнула, охваченная изумлением и страхом. У дверей стояло около десяти негров. Все они улыбались, весело поблескивая зубами и закрывая глаза. Это были лакеи и рассыльные отеля Шермена! Привлеченные пением, которое им так редко приходилось слышать на севере, они не удержались от соблазна и столпились у запертых дверей. Редкий певец получает столь явное доказательство искреннего восхищения со стороны публики.
Вряд ли какому-нибудь ребенку пришлось испытать больше превратностей судьбы, чем маленькой Ким, дочери профессионального игрока и актрисы плавучего театра. Она относилась к этим переменам очень спокойно. Между тем эти постоянные скитания повлияли бы, несомненно, на всякого другого, менее уравновешенного ребенка. Одну неделю она жила в нищенском квартале, в доме, где все насквозь пропахло переваренной капустой, другую -- в лучшей гостинице Чикаго, где услужливые лакеи во фраках готовы были немедленно исполнить любое ее желание. Там -- она жила более чем скромно. Здесь -- ела мороженое, ходила в нарядных платьицах и ежедневно каталась в экипаже по берегу озера.
В жизни Равенелей театр играл большую роль. Страстно увлекаясь им, Магнолия между тем не отличалась разборчивостью. Комедия, фарс, мелодрама -- все одинаково интересовало и захватывало ее. Гайлорд относился к театру совсем иначе, он был более разборчив. На открытии вновь отстроенного Линкольн-театра, на Кларк-стрит, он вышел в антракте в фойе и со скучающим видом закурил папиросу. Играла труппа Густава Фромана.
-- О Гай, я в восторге!
-- А по-моему, неважно. Театр производит убогое впечатление. Не стоило отстраивать его заново.
Ким познакомилась с театром очень рано. Ей не было и десяти лет, когда она перевидала всех знаменитостей того времени, от Джулии Марлоу до Анни Гельд, от Сары Бернар до Лилиан Руссель. Серьезно и внимательно смотрела она классический репертуар братьев Роджерс. Так же серьезно и внимательно относилась она к труппе Клоу и Ирленджера.
-- Нельзя сказать, чтобы она не понимала комического жанра, -- говорила Магнолия с тревогой в голосе. -- Он просто не нравится ей. Собственно говоря, следовало бы радоваться ее серьезности, но я боюсь, что она слишком развита для своих десяти лет. Право, когда ей будет двадцать, она начнет журить меня и заставит ложиться вовремя. Я буду чувствовать себя девчонкой рядом с ней.
Магнолия и теперь уже была более ребенком, чем Ким. Она принадлежала к числу тех зрителей, которые так увлекаются представлением, что могут схватить за руку сидящих рядом с ними. Когда Равенеля с ними не было, ей приходилось изливать свои восторги дочери. Они часто ходили в театр вдвоем. Полнейшая безалаберность их жизни не позволяла им завести сколько-нибудь постоянные знакомства. Театр заменял им друзей. Он вносил в их жизнь разнообразие, оживление, радость, в тяжелые минуты давал им забвение и красочные воспоминания. По мере того как Равенель все более и более запутывался в сетях ночной жизни Чикаго, Магнолия и Ким все больше увлекались театром.
Как это ни странно, беспутная жизнь Равенеля отличалась своеобразной организованностью. Он приходил и уходил в строго определенные часы. Время Гай-лорда было распределено так же точно, как если бы он служил в какой-нибудь конторе. Фортуна была с ним весьма капризна. Но ни удачи, ни неудачи не отражались на его привычках. К превратностям судьбы он относился гораздо хладнокровнее, чем Магнолия и даже Ким. Где бы они ни жили -- в отвратительных меблированных комнатах или в шикарном отеле, -- он всегда уходил в одно и то же время, весь день болтался по городу и возвращался большей частью глубокой ночью, то с карманами, набитыми золотом, то буквально без гроша. Иногда, когда он приходил раньше, Магнолия шла с ним в театр. Между прочим, в каком бы тяжелом материальном положении Равенели ни находились, на театр у них всегда хватало денег.
Как уже было сказано, в дни невзгод они поселялись обычно где-нибудь в северной части города, по ту сторону реки Чикаго, грязной и зловонной: в то время еще не было отводного канала, который очищал бы ее. Несмотря на плохие времена, Равенель, выходя из какого-нибудь мрачного отеля или неопрятных меблированных комнат на Онтарио- или Огайо-стрит, был так же бодр, весел и элегантен, как тот молодой человек, который несколько лет назад стоял на набережной Нового Орлеана, прислонившись к высокому деревянному ящику, и которому дырявые ботинки не помешали произвести хорошее впечатление на капитана Энди Хоукса.
Как и в то памятное весеннее утро на юге, он любил, остановившись на пороге, хладнокровно созерцать жизнь, бьющую ключом вокруг него. То, что наблюдательным пунктом ему служил грязный подъезд второразрядных меблированных комнат, а предметом его наблюдений являлась еще более грязная улица, ничуть не смущало его. Встав с постели, он производил все те же сложные манипуляции, которые привык в лучшие времена совершать при помощи хорошего лакея. Он мылся с головы до ног, брился, тщательно одевался. Магнолия давно поняла, что утренние туалеты, которые она привыкла видеть на обитательницах "Цветка Хлопка" -- на Джули, миссис Минс, миссис Сопер, даже на прихотливой Элли, -- неприемлемы для жены Равенеля. Скромное, практичное белье, которое Парти приготовила своей дочери в приданое, было очень быстро упразднено и заменено тонким батистовым бельем с кружевами, прошивками и вышивками. Когда неудачная игра в фараон обрекала семью Равенель на жизнь на Огайо-стрит, уход за таким бельем становился сложным делом.
Равенеля не касались все эти мелочи. Выйдя из своего убогого жилища, он полностью располагал своим временем. Каждый день предвещал ему что-нибудь новое. Кто мог поручиться за то, что в этот же вечер он не сорвет банк? Ведь бывали же случаи, что ему начинало фантастически везти именно тогда, когда в кармане его оставался только один доллар.
Выйдя из дома, Равенель большей частью направлялся к Висячему мосту. Тут он замедлял свои и без того ленивые шаги или даже останавливался на несколько минут -- посмотреть на многочисленные суда. Большей частью это были пароходы. Попадались и парусники. Иногда появлялась трехмачтовая шхуна "Финней", доставлявшая в Чикаго муку. В воздухе висел легкий запах кофе, доносившийся со складов Рейда и Мердока, расположенных немного западнее. Иногда Равенель подходил к складам, чтобы полной грудью вдохнуть этот приятный аромат и взглянуть на отель Шермена, весь залитый солнцем. -- С добрым утром, Джордж!
-- С добрым утром, мистер Равенель! Как изволите поживать? Возьмите газетку!
-- Н-н-нет. Нет... Гм!
Он не желал расходовать последние пятьдесят центов на "Таймс-Гарольд" или "Трибуну". У Макдональда можно было прочесть их даром. Какое чудесное утро! Туман, окутывавший озеро, к полудню рассеивался. Еще одно преимущество позднего вставания!
Равенель направлялся в "Косой глаз". Завтра он будет завтракать у Бойля. Сегодня счастье улыбается ему. Он уверен в этом! Он сразу почувствовал это, как только открыл глаза.
-- Завтра мы будем пить шампанское, Нолли. У меня хорошее предчувствие. Когда я проснулся, у меня зачесалась ладонь правой руки. А вчера вечером я встретил горбуна.
-- Выпей сегодня кофе дома. Хорошо, Гай? Я сейчас покормлю тебя. Ведь наш кофе гораздо вкуснее того, который ты пьешь в... в городе.
Нагнувшись над зеркалом, стоявшим на старом маленьком туалетном столике, Равенель критическим взглядом разглядывал свой галстук. Потом пожимал плечами и надевал прекрасно сшитый сюртук.
-- Ты отлично знаешь, что я никогда не ем в той комнате, где сплю!
Миновав здание суда, Равенель доходил до угла улицы Вашингтона. За зеркальным стеклом цветочного киоска красовались в хрустальных вазах срезанные цветы. Чтобы обратить на себя внимание торговца, Равенель стучал монетой в окно или ударял тросточкой по мостовой -- в том случае, конечно, если тросточка была еще не заложена.
-- Эй, Джо!
Джо тотчас же появлялся на деревянных ступеньках.
-- Это вы, сэр? Вот и отлично! Только что получены свежие цветы.
Он подавал белую гвоздику. Равенель подносил цветок к лицу, с наслаждением вдыхал его пряный аромат, потом обрывал стебель и просовывал гвоздику в петлицу своего элегантного костюма.
Он был безукоризненно изящен. Молодой, красивый, одетый по последней моде, слегка небрежный. Глядя ему вслед, продавец Джо частенько предавался размышлениям на тему о счастье.
Каким бы плачевным ни было его финансовое положение, Равенель никогда не опускался до второразрядных игорных домов, где публика состояла главным образом из мелких служащих и ремесленников. Между заведениями Джеффи Хенкинса и его брата Джорджа была громадная разница. Около игорного дома Джорджа, как и около других подобных ему заведений, стояли специальные "крикуны", заманивавшие публику:
-- Игра в полном разгаре, господа! Игра в полном разгаре! Заходите! Попытайте счастья! Имея десять центов в кармане, любой может в один вечер превратиться в миллионера!
У Джорджа Хенкинса высшей ставкой в фараон было десять центов. Здесь можно было встретить рабочих в грязных сапогах, в прокуренных дешевым табаком блузах, с жестяными судками для обеда в руках. Здесь играли в рулетку, в покер и во всевозможные другие азартные игры. Все это не существовало для Равенеля; Он играл только в аристократический фараон, рискуя все потерять и надеясь много выиграть.
Фараон царствовал у Майка Макдональда. Здесь Равенель чувствовал себя как дома. Роскошь, блестящее общество, крупная игра, возбуждение -- все это было необходимо ему как воздух. Здесь в любой момент ему могла улыбнуться фортуна. Здесь он всегда мог рассчитывать на кредит, который позволил бы ему начать игру. В первом этаже помещалось кафе, стены которого были до половины отделаны ореховым деревом, в простенках стояли громадные зеркала, изящные столики с инкрустациями из слоновой кости притягивали взор, на стенах висели картины, изображающие всевозможных красавиц. В то время рестораны и игорные дома соперничали друг с другом тяжеловесностью и богатством своего убранства. Например, ресторан "принца" Варнеля в течение долгих лет славился великолепным камином из мексиканского оникса, мраморной статуей, изображающей смерть Клеопатры, и огромными севрскими зеркалами.
Во втором этаже "лавочки" Макдональда помещался мраморный зал, излюбленное место Равенеля. Он проходил мимо роскошно инкрустированного стола рулетки, даже не взглянув на быстро вертящийся шарик. Крупье почтительно кланялся ему. Большею частью это были люди хорошего происхождения, потомки южных аристократов, воспитанные и элегантные. Но сам Макдональд был действительно похож на фермера. Прекрасный черный костюм всегда плохо сидел на нем. Он неизменно носил черный галстук. Тонкий, коротконогий, седовласый король игроков мог бы прекрасно сойти за добродушного крестьянина.
-- Будете играть сегодня, мистер Равенель?
-- Возможно... Да, вероятно...
-- Устроить вас?
-- Пожалуйста!
Макдональд пальцем подзывал слугу:
-- Дэв, займитесь мистером Равенелем.
Равенель усаживался за зеленый стол. Тут он был как бы в своей семье: игрок-джентльмен среди игроков-джентльменов.
Его партнеры были так же прекрасно одеты, спокойны, элегантны, выдержанны, как и он. Многие из них носили драгоценности: бриллиантовые булавки в галстуках, бриллиантовые кольца, изредка бриллиантовые запонки -- последние считались признаком дурного тона. Почти все держали в зубах потухшие сигареты. У всех можно было заметить мелкие морщинки вокруг глаз. Все были крайне вежливы и, обращаясь друг к другу, говорили: "Сэр...", "Благодарю вас, сэр...", "Кажется это ваше, сэр..." В зале царила тишина. Но, казалось, самый воздух этого зала был насыщен электричеством. Действительно, спокойным оставался один крупье. Проходил час... два... три... четыре... пять.
Слуги-негры в туго накрахмаленных белых фартуках бесшумно сновали между группами играющих. Внешне они никому не оказывали предпочтения, хотя отлично знали разницу между щукой и карасем.
-- Не желаете ли что-нибудь выпить, сэр? Может быть, виски, сэр? Не угодно ли вам сигару? Может быть, вы не откажетесь от цыпленка и бутылочки вина?
Равенель рассеянно оборачивался:
-- Который час?
-- Около шести, сэр.
Иногда, довольно редко, Равенель прерывал игру, чтобы закусить. Большею частью, однако, он ужинал после того, как игра была закончена. Само собой разумеется, что Равенель и подобные ему угощались за счет Макдональда. Их считали не обыкновенными посетителями, а почетными гостями. Двадцатипятицентовые сигары были всегда в их распоряжении, как и вино любого качества. Разнообразные и изысканные горячие закуски могли быть заказаны и съедены так же свободно, как у себя дома, а слуги выбивались из сил, чтобы угодить посетителям. Можно было поужинать за отдельным маленьким столиком или в обществе многочисленных друзей, можно было закусить, не прерывая игры. В буфете, рядом с игорным залом, были расставлены холодные закуски: жареные куры, копченый язык, колбаса, сыр, холодный ростбиф и салаты всех сортов. Мягкие красные ковры, высокие канделябры с хрустальными подвесками, зеркала, запах дорогих сигар и хороших закусок, легкий шорох сдаваемых карт, тихие голоса крупье -- все это создавало атмосферу роскоши, изобилия и комфорта. Надо, впрочем, заметить, что, когда банкомет открывал маленький ящичек, умело скрытый в столе (это был денежный ящик, где лежали рядами разноцветные кредитки и стопки золота и серебра), при остром зрении можно было разглядеть, рядом с благородным металлом и бумажками, зловещий блеск серо-голубой стали...
Все игроки были до крайности суеверны. Капризная фортуна принадлежала к числу женщин, требующих особенного внимания: ее надо было опасаться, приходилось льстить ей и ухаживать за ней, как за возлюбленной.
Ни один дикарь-идолопоклонник, ни один простодушный обитатель джунглей не носился так со своими предрассудками, как эти серьезные люди с жесткими лицами.
Равенелю случалось вставать из-за стола, не имея ни цента в кармане и крупно задолжав Макдональду. Но выражение лица его оставалось спокойным и безмятежным.
-- Надеюсь, в следующий раз вам больше повезет мистер Равенель!
-- Еще бы, Майк! Счастье должно улыбнуться мне! До завтра! Твердо рассчитываю отдать вам свой долг.
И надежды его сбывались. Ну, если не на следующий день, то через два дня. Счастье действительно улыбалось ему! И как улыбалось! Пятьсот! Тысяча! Пять тысяч!
-- Вы слыхали о Равенеле?
-- Да, ему здорово повезло!
-- Отыгрался в какой-нибудь час!
-- Ушел с десятью тысячами долларов в кармане!
-- Что вы! Я слышал, что он выиграл гораздо больше.
Выиграв, Равенель возвращался домой таким же спокойным и хладнокровным, как и в дни проигрыша. Он шел по Кларк-стрит, засунув руки в карманы, туго набитые золотом и пачками кредиток. В те времена по улицам смело можно было ходить ночью, не опасаясь нападения грабителей. Правда, шикарных джентльменов, вроде Равенеля, частенько останавливали нищие, но от них легко было отделаться одной из многочисленных бумажек, так приятно похрустывающих в кармане.
Равенели все время переезжали с места на место. Они жили то в скромной, но комфортабельной гостинице "Ривер" на Кларк-стрит. То в приличном, но совершенно лишенном комфорта пансионе на Онтарио-стрит. То в грязных и неуютных меблированных комнатах на Огайо-стрит. Но куда бы ни бросила их судьба, Равенель никогда не падал духом и всегда был так жизнерадостен, так весел, так очарователен, что никто не мог противостоять ему, и меньше всех его собственная жена. Лучше, чем кто бы то ни было, понимала она натуру своего замкнутого и слабохарактерного мужа, иногда презирала его, частенько ненавидела, но все же любила его той любовью, которая кончается только вместе с жизнью.
Когда Гайлорд возвращался, Ким обычно давно спала. Но Магнолия никогда не ложилась до его возвращения. Поджидая мужа, она читала, шила или просто задумчиво сидела у окна. Ему не приходилось выслушивать упреков за поздние возвращения. Супруги ссорились часто, но не из-за этого. Порою, сидя у окна, она мыслями уносилась далеко-далеко, к родным рекам, которые так еще недавно, в сущности, составляли всю ее жизнь. Так проходило несколько часов. Вот кончилось последнее действие. Занавес. Публика, оставшаяся на концерт, торопится занять места, многие пробираются поближе к сцене. Инженю исполняет новый романс. А теперь, должно быть, комические куплеты. Характерный актер выступает с какой-то забавной песенкой. Концерт окончен. Публика расходится. Оркестр замолкает. Несколько замешкавшихся зрителей карабкаются на высокий берег. За кулисами звучат отрывочные фразы. "Ты опять не подал мне реплики! В какое дурацкое положение ты меня ставишь!" -- "Как же я мог предугадать, что ты выпустишь весь трюк с дверью? Почему ты не предупредил меня?" -- "Не можешь ли ты порепетировать со мною этот романс? Одно место у меня не получается. Та-та-та-там! Там-там!" -- "Ты, кажется, не в особенно хорошем настроении сегодня!" Актеры ужинают. На спиртовке стоит кофе. Сыр. Ветчина. Напряжение сменяется усталостью. Как скучно разгримировываться! В актерские уборные доносится плеск воды. Мало-помалу в плавучем театре прекращается шум. Становится тихо. Еще тише. Совсем тихо. Как темно! Как спокойно! Не слышно ничего, кроме мелодичного журчания реки...
Иногда дремота овладевала Магнолией. И вдруг до слуха ее доносился знакомый пронзительный звук сирены с одного из больших пароходов на Мичигане. Сама не своя, она вскакивала с кресла, прижимала руки к груди и долго не могла понять, слышала ли она на самом деле этот звук или он лишь приснился ей, как только что приснился "Цветок Хлопка" и ночной мрак над извилистыми берегами Миссисипи.
Однажды, в то время как Магнолия сидела, так вот окунувшись в прошлое, на лестнице послышались по-особенному быстрые и веселые шаги Равенеля. Он не вошел, а влетел в комнату:
-- Скорей, Нолли! Мы тотчас же покидаем эту мышиную нору!
-- Но, Гай, дорогой... Не сейчас же! Ведь уже очень поздно.
-- Нет, именно сейчас! Ведь переезд не займет много времени. Я разбужу служанку. Она поможет нам.
-- Не надо! Уж лучше я все сделаю сама. О Гай! Ведь Ким уже спит. Не лучше ли отложить переезд до утра?
Она отговаривала Равенеля, но, в сущности, его нелепая затея увлекла ее, как увлекало все, выходящее из рамок повседневности. Обоим стало бесконечно весело. Они зажгли все лампы, вытряхнули содержимое письменного стола, комода, шкафа, чемоданов: оставшиеся от лучших времен драгоценности, кружева, куски шелка сразу оживили неуютную, мрачную комнату. Чтобы не разбудить спящего ребенка, им приходилось говорить шепотом. Они чувствовали себя детьми и беспрерывно хохотали.
-- Куда же мы поедем, Гай?
-- К Шермену. Может быть, ты предпочитаешь для разнообразия "Аудиториум"? Можно взять комнаты, выходящие на озеро.
-- Гай!
Она всплеснула руками, стоя на коленях перед чемоданом.
-- На будущей неделе мы поедем в Висбаден. Там так хорошо! Днем можно гулять, кататься, ездить верхом. Мы непременно должны научиться ездить верхом, Нолли! Вечером пойдем к Тому Хеггерти.
-- О, не играй там, Гай, дорогой! Ну разве только немножко, ладно? Мне бы так хотелось, чтобы этих денег хватило хотя бы на некоторое время.
-- Должны же мы дать Тому возможность оплатить наши расходы! Помнишь, когда мы были там в последний раз, я выиграл тысячу долларов. А ведь рулетка не моя специальность.
Несмотря на то что была уже глубокая ночь, Равенель разбудил хозяйку и потребовал счет. Она не слишком рассердилась на то, что ее беспокоят в такой неурочный час. Вообще, женщины редко сердились на Равенеля. Заплатив по счету, он пошел нанимать экипаж.
Ким уже не в первый раз случалось засыпать в грязных меблированных комнатах северной части Чикаго, а просыпаться в роскошном номере, блистающем золотом и зеркалами. Во время переезда она крепко спала. Когда она проснулась, вместо бутылки молока и одного яйца ее ждал великолепно сервированный завтрак. Все блюда были покрыты блестящими крышками, а под каждой крышкой таилось какое-нибудь лакомое кушанье: особым образом поджаренная ветчина, посыпанная петрушкой, запеченные яйца в специальных красивых коричневых горшочках, золотые ломтики поджаренного в масле белого хлеба. Из соседней комнаты раздался веселый голос Магнолии:
-- Запивай молоком каждый кусочек, Ким! А то ты всегда выпиваешь его залпом!
Так проходило детство Ким. Как было ей не верить после этого сказкам, утверждающим, что добрые духи постоянно творят чудеса? Некоторые из них периодически занимались приведением в порядок дел ее родителей.
Аккуратно, раз в месяц, Магнолия получала письма от матери. Не реже, чем раз в месяц, но и не чаще. Дела Партиньи Энн Хоукс шли блестяще. И хоть она постоянно жаловалась на что-нибудь, между строк легко было прочесть, что она очень довольна и даже, по-своему, счастлива. В своем маленьком мирке она была, наконец, полновластной госпожой. Приказания ее исполнялись беспрекословно. Вокруг ее имени создавались целые легенды. Парти Энн Хоукс, владелица и администраторша плавучего театра "Цветок Хлопка", сильная, высокая, грузная, с нахмуренными черными бровями, из-под которых холодно светились умные, проницательные глаза, с густыми волосами, в которых едва начинала пробиваться седина, пользовалась на реках известностью и уважением. Она управляла театром с деспотизмом какого-нибудь самодержавного царька. Подданные ее часто подвергались опале и даже изгонялись. Говорят, что некоторые богобоязненные люди крестились при виде ее, а встречу с "Цветком Хлопка" считали дурным предзнаменованием.
Письма Парти Энн к Магнолии были в высшей степени характерны для нее.
"Здравствуй, Маджи! Надеюсь, что ты и девочка здоровы. Частенько подумываю о том, как ты ухитряешься воспитывать ребенка при том образе жизни, который тебе приходится вести. Могу себе представить! Впрочем, что посеешь, то и пожнешь! Не сомневаюсь в том, что он промотал уже до последнего цента те деньги, которые с таким трудом заработал твой бедный отец. Мои предсказания сбылись. Слышала ли ты о несчастии, случившемся с "Новой Сенсацией"? Не повезло Френчу! Полтора месяца тому назад она затонула у Нового Мадрида. Виноват штурман. Большой разиня, по-видимому. Наткнулся в тумане на подводные камни! Это напомнило мне о том, как погиб твой бедный отец. Потребовалось две недели, чтобы поднять "Новую Сенсацию", хотя она затонула на глубине жалких шести футов! А месяц тому назад в Иллинойсе, близ Гардена, потонул второй пароход Френча, "Золотой Жезл". Спасти его не удалось. Бывает же такое несчастье!..
Дела мои идут хорошо. Грех пожаловаться. Но приходится смотреть в оба, чтобы не остаться в дурах. Знаешь, я взяла нового трагика. Как актеру ему грош цена, но техника у него есть, собою недурен, и зрители им довольны. В угольном районе публика вела себя, по обыкновению, возмутительно. Но как только в воздухе начинало пахнуть дракой, я выходила к рампе и объявляла, что, в случае чего, выведу судно на середину реки и затоплю его, ибо не намерена терпеть скандала в своем театре..."
Магнолия ясно представила себе грузную фигуру в черном, стоящую перед ярким занавесом... Свет рампы бросал мрачные блики на ее и без того мрачное лицо... Да, эта женщина была, несомненно, способна усмирить самую неистовую публику!..
"Урожай в здешних краях в этом году хороший. Это благотворно сказывается на сборах... На прошлой неделе я варила варенье. Пришлось порядком повозиться, но покупного я терпеть не могу, потому что лавочники делают его на желатине и подмешивают в него Бог знает что.
Полагаю, ты считаешь ниже своего достоинства вспоминать "Цветок Хлопка" и рассказывать о нем Ним. Фотографию ее я получила. Нахожу, что девочка выглядит неважно. Наверное, ложится не вовремя и питается неподходящей для ребенка пищей. Интересно знать все-таки, какое ты даешь ей воспитание? Что это за монастырский пансион, о котором ты писала? От роду не слыхала о таких. Ну, кончаю! Бог свидетель, у меня слишком много дела, чтобы писать длинные письма, да еще тем, кто вовсе в них, должно быть, не нуждается. Все-таки мне хотелось бы знать, как вы живете, то есть ты и девочка, конечно.
Твоя мать Партинья Энн Хоукс".
Письма Парти Энн наполняли Магнолию тревогой, досадой, нежностью и тоской. Она знала, конечно, что мать по-своему любит и ее, и внучку, что ей часто не хватает их обеих. Она была уверена, что мать оказала бы им, в случае нужды, и денежную помощь. Но какое злобное удовольствие почувствовала бы она, если бы дочь обратилась к ней за помощью! Этого удовольствия Магнолия не желала ей доставлять. Между тем материальное положение ее становилось все хуже и хуже. Ким подрастала. Пора было серьезно подумать о ее воспитании. И все-таки Магнолия держалась стойко. Письма ее к матери были полны героической лжи.
"Гай бесконечно добр ко мне... Стоит мне высказать какое-нибудь желание... Все говорят, что Ким развитая девочка... В будущем году мы собираемся в Европу... Новая шубка... Мы никогда не ссоримся... Я очень счастлива..."
Но мать так же хорошо умела читать между строк, как и дочь. На одно из восторженных писем Магнолии миссис Хоукс ответила: "Знаю я твои шубки! Сегодня роскошная шуба, а завтра есть нечего. Полно врать".