Селина была счастлива; она получила место учительницы в голландской школе в Ай-Прери, в десяти милях от Чикаго. Тридцать долларов в месяц! Жить ей предстояло у Клааса Пуля, на ферме. Все это устроил Огаст Гемпель после настойчивых просьб Юлии. В сорок пять лет Огаст Гемпель, мясник с Кларк-стрит, знал всех фермеров и скотоводов округи -- и устроить Селину Пик учительницей в голландскую школу не составляло для него труда. В школе Ай-Прери до того времени всегда были учителя, а не учительницы. Предшественник Селины оставил школу, получив лучшее место. Был сентябрь, а школа в Ай-Прери не открывалась ранее ноября. В этом фермерском районе все мальчики и девочки старше шести лет помогали в поле всю осень до первой недели ноября, так как работы было невпроворот.
Селине надо было пройти двухлетнюю стажировку здесь, чтобы получить нужную для городской учительницы квалификацию. Гемпель намекнул ей, что и в городе он сможет ее устроить, когда придет время. Селина преисполнилась к нему почтения и благодарности. Он и в самом деле был замечательный человек, этот приземистый краснолицый мясник.
В сорок семь лет он один, без всякой поддержки, организовал знаменитую упаковочную фирму Гемпель. Через три года отделения этой фирмы появились в Канзасе, Омахе, Левере. К шестидесяти годам Гемпель был известен от Гонолулу до Портленда, и имя его было можно прочесть на каждом складе или упаковочной мастерской. Кроме того, Огаст Гемпель торговал всем, От свинины до ананасов, от сала до виноградного сока. Фермеры, которые знавали его, когда ему еще было лет сорок и он был мясником, обращаясь теперь к миллионеру, называли его по-прежнему Ог. Это дает некоторое представление о его характере. В шестьдесят пять лет он увлекался игрой в гольф и побеждал в этой игре своего зятя, Майка Арнольда. Это был великолепный старый пират, уверенно плававший в опасных морях коммерции в девяностых годах, до того как разные комиссии, контрольные аппараты и любознательный сенат стали вводить новые порядки, желая превратить черный пиратский флаг торговли в белоснежный.
Селина готовилась к отъезду и распорядилась остатками своего наследства с удивительным для ее возраста благоразумием. Она продала один из бриллиантов, сохранив другой. Оставленные ей отцом четыреста девяносто семь долларов она целиком поместила в банк.
Потом купила крепкие и дешевые ботинки, два платья: одно из коричневого сукна с белым воротничком и манжетами, которое вышло очень миленьким, другое (это было глупо с ее стороны, но она не устояла от искушения) из темно-красного кашемира.
Она старалась узнать, что могла, о районе, где ей предстояло работать. Когда-то он носил название Новой Голландии. Население там состояло сплошь из огородников-фермеров, выходцев из Голландии либо их потомков. Селина слышала рассказы о деревянных башмаках, в которых они бродили по сырой почве, о краснолицем, всегда по уши в работе, Корнелиусе Вандербильте, который и не подозревал о существовании в Нью-Йорке своего знатного родственника, о флегматичных трудолюбивых фермерах-переселенцах и их низеньких с множеством окошек домиках, выстроенных наподобие домов в Северных Нидерландах. Многие из этих переселенцев прибыли сюда из города Шоорля или окрестных мест. Другие -- из низин вокруг Амстердама, Селина рисовала в своем воображении места, где ей предстояло жить, людей, там живущих, и ей все это казалось похожим на прелестную сказку Ирвинга о пещере Сна, сказку, которую они с Юлией читали и перечитывали в те вечера, когда Юлии удавалось ускользнуть от материнского надзора и нарушить вердикт о прекращении знакомства с Селиной. Селина представляла себе золотистые нивы, мягко освещенные солнцем, хороводы и пляски, розовощеких дочерей фермеров, вкусные, рассыпчатые пироги, диких уток, изумительные паштеты из тыквы. Она от души жалела бедную Юлию, которая оставалась в сером, скучном, обыкновенном Чикаго.
Последняя неделя октября застала ее уже в дороге, в тележке Клааса Пуля, в которой он возил па рынок в Чикаго свои овощи. Селина восседала рядом с ним на высоком сиденье, и так они тряслись по длинной Гельстедской дороге навстречу позднему октябрьскому закату. Степные просторы вблизи Чикаго не превратились еще тогда в нагромождение заводов с их дымящимися трубами, доменными печами, кучами шлака; не напоминали, как в наши дни, рисунков Пеннеля. В этот ясный осенний день прерия расстилалась вокруг Селины в сиянии последних лучей октябрьского солнца, а туман над озером казался вуалью, наброшенной на золото. Миля за милей все тянулись огороды с грядами красной, как бургундское вино, капусты, зеленой капусты, резко выделяющейся на черной земле. Между теми и другими -- золотые пятна ржи, как кусочки солнечного сияния. На горизонте изредка мелькала полоса лесов в последней бронзе и пурпуре дубов и кленов. Все это жадно вбирали в себя глаза Селины, и вдруг она по-детски захлопала в ладоши в порыве восхищения:
-- О, мистер Пуль, -- воскликнула она, -- мистер Пуль, как здесь красиво!
Клаас Пуль гнал двух своих лошадей по грязной Гельстедской дороге, глядя прямо перед собой. Его мозг не был из тех, что работают быстро, а результат работы мозга передавался остальным частям его организма тоже довольно медленно. На круглом красном лице с золотистой щетиной на щеках и подбородке выделялись ярко-синие глаза. Круглая голова сидела низко и прочно между широких плеч, так что, когда эта голова начинала медленно поворачиваться, казалось, что вот-вот послышится скрип. Он, не торопясь, обернулся к Селине, перевел взгляд на ее камееподобное лицо с блестевшими радостью глазами и некоторое время рассматривал ее с некоторым недоумением. Селина испытывала возбуждение, вроде того, какое испытывала перед началом спектакля в театре, и страх перед неведомым смешивался в ее душе с радостным ожиданием. В пальто и капоре, с пледом на коленях (октябрь все же давал себя знать), она терпеливо ожидала ответа и, вся розовая, сиявшая улыбкой, казалась почти красивой.
-- Красиво? -- повторил, как эхо, Клаас, вопросительно и с недоумением. -- Что же красиво?
Руки Селины выскользнули из-под платка. Она повела ими кругом, указывая на пламеневшее золотом и розами небо, и туман над озером, и мелькавшие вдоль дороги поля.
-- Это! Ведь это -- капуста!
-- А разве капуста не красива?
Тут Селина увидела любопытное зрелище: как постепенно задергались широкие ноздри, толстые губы, затряслись могучие плечи, затрясся весь Клаас Пуль в немом хохоте тяжеловесного голландского веселья.
-- Капуста красива! -- Его круглые голубые глаза неподвижно уставились на Селину. -- Капуста красива! -- Беззвучный хохот усиливался и перешел в какой-то хрип Клааса Пуля не легко было остановить, если уж он вышел из своей неподвижности. Он снова и снова начинал: -- Капуста... -- и принимался хохотать. Наконец он повернулся к лошадям и погнал дальше, но голову часто поворачивал в сторону Селины в том же порядке, что и раньше, то есть сначала голову, затем глаза. И Селина все время видела его правый глаз и круглую красную щеку с золотой щетиной.
Селина смеялась тоже, хотя и пыталась отстаивать свое мнение.
-- Но ведь она и вправду прелестна! -- настаивала она. -- Она -- как изумруд и бургундское вино. Нет, как хризопраз и порфир. Все эти поля капусты, колосьев и свеклы вместе напоминают персидскую мозаику.
Конечно, нелепо новой школьной учительнице вести такого рода беседу с голландским фермером погоняющим своих кляч по грязной дороге в Ай-Прери. Но не забывайте, что Селина в свои семнадцать лет читала Байрона.
Клаас Пуль ничего не знал о хризопразах и порфире, о Байроне и нефрите. Но капуста, красная и белая, была ему хорошо известна, начиная с семян и кончая квашеной капустой. Ему были отлично известны все ее сорта, так как он их выращивал. Но что они -- нечто прекрасное, что цвет их напоминает цвет драгоценных камней, что они покрывают поле наподобие персидского ковра, -- это никогда не приходило ему в голову. Какое дело было до всего этого грубому, всю жизнь копавшемуся в земле, надрывавшемуся за работой голландскому фермеру?
Лошади бежали дружно, и цель путешествия уже была близка.
Время от времени Клаас бормотал еще: "Капуста... капуста красива", но Селина не обижалась. В такой день, как сегодня, ее ничто не могло огорчить. Ведь несмотря на недавно пережитое горе, на одиночество, на жуткую мысль, что едет она к совсем чужим, и неизвестно, как встретят ее новая жизнь и новые люди, что-то в ней ликовало и стремилось навстречу этому новому. Она сделала почти революционный шаг с точки зрения людей, подобных ее родне в Вермонте. От них она отошла навсегда. Но она была молода, обладала прекрасным здоровьем, испытывала большое любопытство к жизни, которое она унаследовала от отца и которое не утратила до конца жизни. Сколько раз из-за этой черты характера она оказывалась загнанной в такие углы, забредала в такие тупики, откуда, казалось, нет выхода, и хочется бежать, отряхнув прах со своих ног. Но красная и зеленая капуста всегда оставалась для нее похожей на хризопразы и порфир. Жизнь безоружна против таких женщин, как Селина.
Итак, она была радужно настроена, несмотря ни на что, и поглядывала то на равнинную прерию, расстилавшуюся вокруг, то на молчаливого своего возницу. Ей, с ее живой общительной натурой, была неприятна молчаливость Клааса. Но это не могло нарушить ее радостного возбуждения.
Клаас Пуль был директором школы. Ей предстояло жить у него в доме. Может быть, ей следовало бы быть серьезнее и не болтать о капусте? Она обернулась к нему и попыталась принять серьезный вид солидной учительницы, перевести разговор на другую тему.
У вас трое детей, не правда ли, мистер Пуль? Что же, все они будут моими учениками?
Клаасу Пулю понадобилось время, чтобы сосредоточиться на двух вопросах, заданных одновременно, и обдумать ответ. От такого напряжения у него даже морщина появилась на лбу. Затем он попытался двумя кивками головы, из которых один должен быть утвердительным, другой -- отрицательным, сразу ответить Селине на оба вопроса. Селина с любопытством наблюдала это сложное движение головы, но не вполне разобралась в его значении.
-- Вы хотите сказать, что у вас не трое детей? Или что они не будут моими учениками! Или...
-- У меня трое детей. Не все будут вашими учениками. -- Это заявление было сделано в самой определенной и категорической форме.
-- Но отчего же! Кто же из них не будет?
Этот новый залп оказался роковым; реплики спутника Селины, по капле сочившиеся из его уст окончательно прекратились, и так, в полном молчании, они проехали мили три. Селина, несмотря на все усилия сохранить серьезность, не выдержала, и смех ее зазвенел, подобно трелям птицы в тишине осенних сумерек.
К этим звукам присоединились вдруг и раскаты мужского хохота. Смеялись: она немного сконфуженная бесплодностью своих усилий выглядеть солидной, он -- тугодум, флегматичный фермер -- нежданно пришел в хорошее настроение просто из-за присутствия рядом с ним, в его экипаже, этого беленького, похожего на птичку, хрупкого и большеглазого создания.
Селина совсем успокоенная, в приливе расположения к своему спутнику, продолжала свои расспросы:
-- Скажите же мне, кто из них будет учиться, кто нет?
-- Герти будет ходить в школу. Жозина -- тоже Ральф работает на ферме.
-- Сколько лет Ральфу?
-- Двенадцать.
-- Двенадцать! И не будет больше учиться! Но отчего же?
-- Ральф работает на ферме.
-- А разве Ральфу не хочется в школу?
-- Конечно хочется.
-- И не думаете ли вы, что ему следовало бы посещать ее?
-- Ну конечно.
Она не хотела отступать.
-- А ваша жена разве не хотела бы, чтобы Ральф ходил еще в школу?
-- Марта? Ну конечно.
-- Но, Боже мой, отчего же в таком случае он не будет учиться?
Голубые глаза Клааса снова были устремлены в точку между ушей лошади. Лицо его было спокойным и кротким.
-- Ральф работает на ферме. Селина сдалась, побежденная.
Она задумалась, представляя себе, какими должны быть эти Ральф, и Герти (вероятно Гертруда?), и Жозина. Все это так интересно, и подумать только, что она могла бы выбрать Вермонт и превратиться в засушенное яблоко.
Сумерки спускались быстро. Туман, словно жемчужная пелена, окутал прерию, поглотил последний блеск в небе, придал призрачную красоту полям, деревьям, всему вокруг. Селина, жадно всматриваясь, открыла было рот, чтобы выразить громко свое восхищение, но, что-то вспомнив, быстро сжала губы. Первый урок в Ай-Прери был ею усвоен.