В те же дни, омраченные тягостными раздумьями о предстоящем уходе Антона Семеновича, в жизни колонии произошло событие, быть может, самое радостное за все годы её существования, и это на время заглушило наши тяжелые переживания.
В начале 1928 года возвратился из Италии Алексей Максимович Горький. Мы не сомневались, что на приглашение посетить колонию он ответит согласием. На общем собрании Антон Семенович предложил немедленно начать подготовку к будущей встрече дорогого гостя. Собрание шумно одобрило идею Антона Семеновича преподнести Горькому в подарок книгу о жизни колонистов, написанную самими ребятами. Решено было поместить в ней биографии всех горьковцев.
С этого момента наш коллектив зажил одной мыслью, одной целью: достойно встретить своего великого друга и шефа. Теперь все оценивалось с предполагаемой точки зрения Алексея Максимовича: одобрит он или не одобрит, заинтересуется или не заинтересуется, приятно ему будет или безразлично?..
Когда из-за холодной погоды на несколько дней задержались всходы кормовой свеклы, со всех сторон посыпались всевозможные предложения, как ускорить прорастание семян; кто-то даже потребовал развести на посевах костры! Ребята приходили в ужас от одной только мысли, что Алексей Максимович, осматривая наши поля, увидит и этот участок! О появлении запоздавших, но дружных всходов огородники докладывали на совете командиров как об очень важном событии.
Ребята очистили от мусора большую площадку и разбили на ней прекрасную клумбу. Наши цветоводы выложили из цветов замысловатый вензель «М.Г.». В клубе и на стенах главного здания появились тщательно выписанные колонистами цитаты из произведений Алексея Максимовича и многочисленные лозунги.
Даже малыши, и те полны были забот. Наловив всяких зверюшек — ежа, мышей, кроликов – и где-то раздобыв птиц — кобчика, горлицу, удода, — ребята любовно ухаживали за ними, задумав подарить Алексею Максимовичу весь этот зоологический сад.
В середине июня 1928 года в Москву к Горькому выехала наша делегация. Ее сообщение, что Алексей Максимович согласился погостить у нас несколько дней, взбудоражило всех и вся. На экстренно созванный совет командиров сбежалось столько колонистов, что заседание пришлось перенести в наш клуб.
Проект украшения Куряжа, предложение пошить новую летнюю одежду для колонистов и купить новую столовую посуду споров не вызвали. Затруднения начались, когда перешли к разговору о том, как будет жить в колонии Алексей Максимович. Какую мебель поставить в отведенных ему комнатах? Нужно ли зеркало и какое: во весь рост или меньше? Как быть с кроватью: поместится ли Алексей Максимович на обычной кровати или необходимо сделать специальную, ему по росту? Чем кормить Алексея Максимовича? Нужно ли обучить нашу кухарку приготовлению каких-нибудь особенных блюд? Командир отряда сапожников предложил обсудить вопрос о сапогах для Алексея Максимовича на случай дождя...
Было решено, что наша столярная мастерская сама изготовит всю недостающую мебель и прежде всего письменный стол и рабочее кресло. А кровать наметили купить новую «с примеркой» на самого высокого колониста, каким у нас считался Калабалин. Вопрос о зеркале вызвал споры, но в конце концов все пришли к единодушному заключению, что зеркало во весь рост необходимо только артистке, а Алексею Максимовичу оно, пожалуй, не потребуется, поэтому совет решил повесить в спальне небольшое круглое зеркало, а на туалетный столик поставить складной трельяж.
Дольше всего обсуждался вопрос о питании. Ребята предложили готовить для Алексея Максимовича те блюда, какие они сами больше всего любили: гречневую кашу с салом на завтрак, украинский борщ и отварную свинину на обед, жареный картофель и компот на ужин. Наша старшая кухарка и воспитательницы выступили с шумным протестом против такого меню, и ребятам пришлось согласиться, что, пожалуй, и в самом деле надо запланировать пищу полегче. Была избрана комиссия, которой поручили тщательно продумать этот вопрос.
Предложение командира отряда наших сапожников единогласно одобрили, но изготовление сапог отложили, так как было неясно, какого размера обувь носит Алексей Максимович и как быть с примеркой, — тут уж Калабалин не годился...
Теперь каждый день можно было наблюдать, как во всех уголках Куряжа ребята что-то мыли, чинили, ремонтировали, красили, белили, очищали от пыли. И к тому времени, когда была получена телеграмма, что Алексей Максимович 8 июля приезжает в Харьков, все уже было приведено в полный порядок.
Когда кончился парад колонистов, во время которого над территорией старого монастыря то и дело разносились торжествующие крики «ура» и радостные возгласы ребят, Антон Семенович предложил Алексею Максимовичу отдохнуть после дороги.
Спутник Горького, фамилию которого я уже забыл, человек, по-видимому, весьма общительный, остался во дворе с ребятами и тотчас же был атакован взволнованной колонисткой Тасей – членом комиссии по приему Алексея Максимовича. Она решила сразу прояснить все сложные вопросы гостеприимства.
— Скажите, пожалуйста, какие блюда больше всего любит Алексей Максимович? Рано ли ложится спать? Не нужно ли положить на кровать Алексею Максимовичу перину? А подушек, как вы думаете, трех достаточно?
Узнав, что трех подушек, пожалуй, многовато, но что Алексей Максимович любит после ужина пить чай с лимоном и что вообще доктора рекомендуют ему есть лимонов как можно больше, Тася пришла в полное смятение: она знала, что, кроме клубники и черешни, в колонии нет сейчас никаких ягод или фруктов. Она стремглав помчалась к Елизавете Фёдоровне, которая по ее виду решила, что случилось какое-то непоправимое несчастье.
— Ох, что мы будем делать? Алексея Максимовича нужно кормить только лимонами! А у нас их нет ни одного!.. — с плачем, скороговоркой доложила Тася.
Елизавета Федоровна успокоила ее, как могла, убедив, что она преувеличивает потребность Алексея Максимовича в лимонах, но беспокойство охватило уже и ее: «В самом деле, надо же что-то предпринять!» А тем временем кабинет Антона Семеновича, где все это происходило, наполнился ребятами, прослышавшими о неожиданном затруднении.
— Что будем делать? — обратилась к ним Елизавета Федоровна. — Кто возьмется поехать в Харьков и добыть лимоны?
Ребята молчали. Это была для того времени года нелегкая задача. Кто-то робко предложил послать гонцов на самолете в Москву или на Кавказ.
Но вот слово взял Новиков-старший, Жора, известный всей колонии своей находчивостью и ловкостью, правда, иногда направленными совсем не в ту сторону, куда следовало.
— Я поеду! – заявил он.
— У тебя есть какой-нибудь определенный план?
— Ах, Елизавета Федоровна, да разве для такого дела можно заранее план составить! Вся надежда на учет обстановки и на содержимое вот здесь, — с улыбкой ответил Жора, постучав пальцем по лбу.
— Я думаю, что надо на всякий случай и еще кого-нибудь послать в Харьков, — сказала Елизавета Федоровна. — Может быть, и ты, Денис, поедешь?
Отказываться от поручения, как бы необычно и сложно оно ни было, настоящему колонисту не полагалось; Денис Горгуль, исполнявший обязанности помощника заведующего хозяйством колонии, молча вышел из толпы ребят.
Через пятнадцать – двадцать минут высокий, худощавый Жора и низенький, плотный Денис отправились в Харьков. Кто-то шутливо крикнул им вслед:
— Эй, Дон Кихот, куда ты со своим Санчо Панса отправляешься? Смотри, не задерись там с мельницами, их по дороге много!
Но ни тот, ни другой даже не обернулись, поглощенные мыслями о том, как выполнить ответственное поручение, с которого, по убеждению всех ребят, зависела самая честь колонии, принимавшей в своих стенах великого гостя.
После короткого отдыха Алексей Максимович попросил ребят показать ему колонийское хозяйство.
Ребята справедливо считали, что Горького, безусловно, интересует все, что есть в колонии, и водили Алексея Максимовича по всем, даже самым отдаленным уголкам Куряжа. Они с гордостью демонстрировали ему наши цветники, оранжерею, сад, молочную ферму, конюшню, свинарник... И на каждом шагу засыпали его бесчисленными вопросами. Алексей Максимович без конца отвечал и отвечал, глядя на ребят со своей спокойной, ласковой и мудрой улыбкой.
— Вот наш «Молодец»! Правда, он потомок орловских рысаков? – спросили ребята Горького, приведя его на конюшню.
Алексей Максимович не возражал и даже нашел у «Молодца» какие-то стати, подтверждающие породу. Осмотрели и других лошадей. Затем вышли во двор, где возле кормушки, опустив голову, стоял конь «Малыш», доживавший у нас свою старость. Ребята захотели и «Малыша» показать Алексею Максимовичу.
С невинным видом спросили они у Горького, сколько, по его мнению, лет «Малышу».
Алексей Максимович сказал:
— Надо думать, лет пятнадцать уже есть.
Ребята загалдели все сразу:
— Что вы, что вы, гораздо больше! — и стали звать Силантия Грищенко (Отченаша), нашего старшего конюха.
Силантий, который всем говорил «ты», независимо от пола и возраста собеседника, явился незамедлительно.
— Смотри, Алексей Максимович, — сказал он, открывая рот «Малышу», — зубы-то совсем истер, гладко ведь... Никак ему не меньше тридцати. Да ты рукой пощупай, не бойся! Пока язык держу, не куснет!
И Алексей Максимович, к ликованью ребят, вынужден был заглянуть «Малышу» в рот и «рукой пощупать», чтобы убедиться в старости нашего водовоза. Впрочем, все это доставляло Горькому видимое удовольствие, его радовали и галдеж ребят, и споры с ними, и их жадная заинтересованность во всем, что касалось колонии, и их стремление узнать, как он относится ко всем деталям колонийской жизни.
В оранжерее Алексей Максимович сразу согласился, что левкой пахнет хорошо, а роза еще лучше, что табак и матиола – неказистые цветочки, но обладают привлекательным ароматом, что львиный зев зря назвали львиным, ничего львиного в нем нет.
При осмотре свинарника Алексей Максимович с улыбкой признал, что «Акулька» — красавица, а «Машенька» все же красивее. Потом, показывая на недовольно повизгивавшую «Зазнайку», ребята начали жаловаться Горькому, что «Зазнайка» — самая большая крикуха, просыпается раньше срока и требует корму, а если опоздать на пять — десять минут, то подымет такой визг, что Антон Семенович обязательно присылает дежурного узнать, не случилось ли чего в свинарнике. А когда ее выпускают гулять, «Зазнайка» обязательно в огород лезет! Алексей Максимович посочувствовал ребятам, что им приходится иметь дело с такой невоспитанной свиньей, но вопрос, который они тут же задали ему, поставил Алексея Максимовича в тупик.
— Почему «Зазнайка» поросится пятью поросятами, а все остальные свиньи дают по восьми и даже больше? Ведь, верно, это потому, что она так много кричит? — совершенно серьезно спрашивали ребята.
Алексей Максимович задумался. Что тут ответить, чтобы не попасть впросак?
— Вот что, ребята, — серьезно сказал он, — вы «Зазнайку» за ее крик, видно, не любите и плохо за ней ухаживаете. Так нельзя! Надо ко всем свиньям относиться хорошо.
Ребята сейчас же признались, что «Зазнайке» за ее крик, действительно, попадает, но дали Алексею Максимовичу слово, что теперь-то уж они будут за ней смотреть в оба.
На скошенном прибрежном лугу ребята рассказали Алексею Максимовичу, как весело было здесь работать — косить траву, сгребать и укладывать в копны сено, а в перерывах купаться в реке.
Косари расхвастались, а лучший наш косарь сказал, что он выкашивал за восемь часов по гектару луга, «а то и больше!». Алексей Максимович от удивления даже остановился, потом улыбнулся и весело заговорил:
— Ты, дружок, старику загнул и даже очень! Посмотри на мои плечи и руки — во какой я могу дать размах косе!.. — При этих словах он взмахнул руками, как будто и в самом деле косил. — Так вот, с таким размахом и только в степи, на реденькой травке, работая от зари до зари, я накашивал десятину, то есть чуть-чуть побольше гектара. А на этом лугу с такой густой и высокой травой, как я вижу по копнам сена, больше полудесятины не укосил бы...
Ребята поддержали Алексея Максимовича, и нашему косарю пришлось сознаться, что он в самом деле «чуток загнул».
Побродив по лугу, ребята решили соблазнить Алексея Максимовича выкупаться. Видно, ему очень хотелось принять их предложение, но, помянув недобрым словом свое здоровье, он согласился только посидеть на берегу, чтобы посмотреть, как ребята будут плавать «на взмашки», «собачкой», «на бочку с подпрыжкой». Ребята затеяли соревнование пловцов, и по горящим, помолодевшим глазам Алексея Максимовича было видно, что он, как и болельщики-колонисты, волнуется, с увлечением ожидая исхода заплывов. Он не мог усидеть на месте, поднялся с земли, чтобы на упускать из поля зрения всего происходящего, и иногда казалось, что вот-вот и сам сбросит одежду и ринется догонять пловцов своими саженными «взмашками». Ребята чувствовали, что Горький живет в эти часы одной жизнью с ними, и, как умели, выказывали ему свою мальчишескую влюбленность в него.
...Прошло четверть века с тех пор, как видел я возвращающегося с луга Алексея Максимовича, окруженного толпой веселых, мокроволосых после купания ребят, но и сейчас эта яркая, полная жизни и света картина, достойная стать сюжетом для талантливого живописца, во всей своей красоте стоит у меня перед глазами.
Вечером Алексей Максимович присутствовал на общем собрании колонистов и принимал рапорты от командиров отрядов.
В это время на кухне шли приготовления к ужину. Тася уже раз десять выбегала во двор посмотреть, не возвратились ли Жора или Денис с лимонами. Пришла на кухню и Елизавета Фёдоровна проверить, все ли готово для нашего дорогого гостя. Тася с глазами, полными слез, сразу же начала жаловаться на неспособность Новикова и Горгуля не только что лимоны достать, но даже нос вытереть без няньки... Но волнение Таси было напрасно. Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге появился запыленный Жора; глаза его сияли, шапка еле держалась где-то на затылке, он тяжело дышал.
— Получайте, Елизавета Федоровна, лимончики! Десять штук, как один!
— Миленький Жорочка, где ты достал? – с жаром воскликнула Тася.
— Неужели и вы, Елизавета Федоровна, думали, что я могу не выполнить поручения. — не обращая внимания на Тасю, гордо сказал Новиков. — Слушайте, как дело было... — И, немного отдышавшись, Жора стал рассказывать, как, безуспешно обегав все магазины Харькова, он чудом, только благодаря своему незаурядному дипломатическому искусству, достал эти лимоны у заведующей одним из лучших ресторанов города.
— ...Понимаете, захожу туда и что же вижу? Между столиками прохаживается наша колонистка Клава в белом фартучке. Помните, в прошлом году Антон Семенович направил ее на работу в пищевой комбинат?.. Я к ней: «Клавочка, выручай!» А она — счастлива хоть что-нибудь для колонии сделать — потащила меня к заведующей. Ну, тут я мобилизовался — не устояла заведующая. И вот — лимончики... Я ей на прощание руку поцеловал, по-солидному, и пригласил к нам в Куряж посмотреть колонию...
— А Денис где? — спросила Елизавета Федоровна.
— Не знаю, мы разошлись с ним, — ответил Жора.– Ну, он-то вернется с пустыми руками! Не та голова!
Весело подмигнув улыбающейся Тасе, Жора с геройским видом вышел из кухни.
Когда после сигнала ко сну дежурный воспитатель обходил спальни, кровать Дениса Горгуля оказалась пустой. Но Антон Семенович встретил это сообщение спокойно: он хорошо знал настойчивость Дениса и понимал, что Горгуль не вернется, пока не выполнит поручения.
Запыленный, усталый, еле передвигая ноги, Денис утром вошел в кабинет Антона Семеновича, когда там находились уже не на шутку взволнованная Елизавета Федоровна, Жора и другие ребята. Денис молча поставил на стол маленькую плетеную корзинку.
— Лимоны? — спросил Антон Семенович.
— Лимоны не лимоны, а почти лимоны... Посмотрите сами, — тихо ответил Горгуль.
Елизавета Федоровна быстро распаковала корзинку и вынула оттуда два прекрасных желтоватых плода.
Денис рассказал, как он добыл эти «почти лимоны».
От одного харьковского садовника он узнал, что где-то возле станции Казачья Лопань, в каком-то совхозе, работает старик-селекционер, который успешно выращивает у себя в теплице лимоны. Денис немедленно отправился на вокзал и сел в дачный поезд. Но в Казачьей Лопани оказалось несколько совхозов, и только к одиннадцати часам вечера поиски Дениса увенчались успехом. Он нашел старика-селекционера в десяти километрах от станции, в каком-то безыменном поселке. Долго не мог его добудиться, а когда садовник пришел наконец в себя, Денис узнал, что у того есть сейчас всего три плода гибрида лимона, которые он хранит специально для выставки.
Обычно молчаливый, Горгуль на этот раз был так красноречив, что садовник довольно быстро согласился уступить парочку своих гибридов для Горького, если, конечно, директор совхоза даст на это разрешение. Пришлось Денису будить и директора. Тот потребовал от ночного гостя документы. И тут выяснилось, что в спешке Горгуль не только не захватил отношения из колонии, но даже забыл взять с собой удостоверение колониста. Лицо Дениса выразило при этом такое безысходное отчаяние и горе, что директор совхоза махнул рукой: «Ладно, берите экспонаты под расписку, денег не надо, пусть это будет наш подарок Алексею Максимовичу!» Садовник тщательно упаковал плоды — результат своей многолетней опытной работы — и попросил только обязательно сообщить ему мнение Горького об их вкусе... Не теряя ни минуты времени, Денис сразу же отправился на станцию и вернулся в Харьков первым утренним поездом.
Жора хотел было посмеяться над «почти лимонами» Дениса, но строгий взгляд Антона Семеновича заставил Новикова прикусить язык. Антон Семенович поблагодарил Горгуля и приказал ему сейчас же идти спать, а сам пошел к Алексею Максимовичу, который, как сообщили ребята, уже встал и отправился на прогулку.
Алексей Максимович захотел посмотреть наши поля.
Мы как раз закончили подготовку трактора с двумя сенокосилками к выезду в поле для косьбы смеси вико-овса.
Старший тракторист Беленький сел за руль. Алексей Максимович устроился на крыле трактора и предложил Антону Семеновичу занять другое крыло. Я встал сзади, на прицепной серьге, и мы тронулись в путь.
Алексей Максимович с живейшим любопытством оглядывал наши угодья.
Еще издали, только завидя Алексея Максимовича, ребята из сводных отрядов, работавших на полях, сложив рупором ладони, начинали во всю мочь звать его к себе. Растроганно улыбаясь, он им приветливо кивал головой, держась обеими руками за крыло трактора.
— Замечательно у вас тут! — перекрывая шум мотора, громко говорил Алексей Максимович, обращаясь к Макаренко. — Я помолодел среди ребят. Как дружно работают, как дружно веселятся! Новая, именно новая жизнь, по-настоящему советская, бьет у вас полным ключом...
Мы подъехали к участку, который надо было скосить. Антон Семенович спрыгнул на землю, а Горький решил следить за работой, оставаясь на крыле... Ребята, сидевшие на косилках, быстро перевели их в рабочее положение, включили режущие аппараты.
Алексей Максимович, наблюдая за механизированной косьбой, восторженно говорил о мощи человеческой мысли, создавшей такую простую и умную технику, расспрашивал, за какой срок можно научиться управлять трактором, как часты поломки машин, какова их производительность, вспоминал свои ранние годы и сравнивал тяжёлый ручной труд крестьян в старой России с высокопроизводительным трудом в советском механизированном сельском хозяйстве...
Заметив колонистов, вручную обкашивавших углы загона, Алексей Максимович попросил Беленького остановиться, соскочил с крыла, взял косу и присоединился к работающим ребятам. Косил он умело и удивительно легко, казалось, без всякого напряжения.
— Как, Антон Семенович, примете меня в колонисты, — шутливо спрашивал он, взмахивая косой. — Боюсь только, что на совете командиров будете драть меня за всякие провинности, не простите ни одного огреха...
Потом, отирая пот с лица, продолжал:
— И хорошо сделаете, что не простите! Новую жизнь на огрехах не построишь... Наверное, нелегко было вам все так отлично организовать и устроить! Дурное наследье в душах ребят, как и старый уклад в самой жизни, живуче, его не выкорчуешь сразу до основания. А надо! Ну, а как ваши коллеги по педагогике, о которых вы писали мне в последнем письме, всё ещё не поддерживают ваших начинаний? А кое-кто, наверное, ведь и мешает, а?
Горький бросил пристальный взгляд на Антона Семеновича.
— Я ведь встречал противников вашего опыта. Но со мной они боялись откровенничать и спорить не решались...
Я понял, что Антон Семенович до сих пор еще не рассказал Горькому о том, что произошло, о своём предстоящем уходе из колонии, и подумал, что он заговорит об этом сейчас в ответ на прямой вопрос Алексея Максимовича. Но Антон Семенович спокойно сказал:
— Конечно, нелегко нам было. Особенно в первые годы... Об этом можно целую книгу написать. А что касается противников, Алексей Максимович, то это правда, мешают они, и бороться с ними, пожалуй, потруднее, чем со старым наследьем в душах ребят. Чинуши, начётчики от педагогики, они тебя и цитатами и решениями засыплют. И складно у них получается, да только на словах, на бумаге, а на деле... Впрочем, до дела они не доходят, пуще всего боятся они этого самого дела, — улыбнулся Антон Семенович. — Долгой еще будет борьба с ними, Алексей Максимович, и нелегкой. Ну, да ничего, справимся...
Ясно стало, что Макаренко намеренно не хочет рассказывать Алексею Максимовичу о своих бедах, не хочет огорчать и заставлять волноваться Горького в эти радостные часы его встречи с теми, кто гордо называл себя горьковцами.
Обратно мы шли извилистой тропинкой, что бежала вдоль пологого склона широкой долины, которую пересекали Южная и Северо-Донецкая железные дороги. Захватывающе прекрасный вид открывался перед нами: до самого горизонта – сады, сады, яркозелёные поля и луга на одном склоне густо заселённой долины и темнеющие леса – на другом.
— Как легко здесь дышится!.. Мне этот вид напоминает что-то знакомое, а что, вспомнить не могу... — тихо, словно про себя, сказал Алексей Максимович.
Некоторое время он шел молча, потом стал рассказывать о своей жизни за границей, о том, как в самых различных слоях европейского общества пробуждается желание узнать правду о советских людях, а также о том огромном впечатлении, которое производит на честных людей всех стран революционное новаторство советского человека во всех областях жизни.
— И ваш педагогический эксперимент с его блестящими результатами имеет, уверяю вас, мировое значение... — говорил он Антону Семеновичу. — Вы должны, обязаны, сделать его достоянием прогрессивных педагогов всех стран. И чем скорее, тем лучше...
Взволнованный этими словами Горького, Антон Семенович стал доказывать, что им сделано еще очень мало в научной разработке новых проблем советской педагогики, но Алексей Максимович, посмеиваясь, отвечал ему;
— Не скромничайте, Антон Семенович, не нужно, надо знать истинную цену своей работе!
Когда стали уже ясно видны стены Куряжского монастыря, Алексей Максимович вдруг приостановился.
— Здесь был, кажется, довольно большой лес... — снова силясь вспомнить что-то, задумчиво сказал он.
Я заметил, что еще сравнительно недавно почти все наши поля были под лесом, что прежде леса окружали и монастырь, — издали видна была только его колокольня...
Алексей Максимович оживился.
— Теперь вспомнил! — воскликнул он. — Я был здесь! Правда, очень давно. Прослышав, что архимандрит Куряжского монастыря известен своей ученостью и праведной жизнью, я по дороге из Полтавы зашел в эту обитель и был принят архимандритом. Однако беседа окончилась для меня не совсем удачно. Выяснив, что я сильнее его в вопросах философского понимания жизни, он вызвал служку и сказал: «Вывести сего еретика и богохульника за ограду монастыря и больше в оный не пускать!»
...В тот же день Алексей Максимович присутствовал при передаче представителю одного донбасского оборонного завода очередного вагона продукции, изготовленной по специальному заказу нашей механической деревообделочной мастерской.
Чтобы отметить успешную работу колонистов, в короткий срок освоивших довольно сложные станки, заранее было решено сдать выполненный заказ в торжественной обстановке, приурочив это событие к приезду Алексея Максимовича.
В назначенный час конный обоз с нашими изделиями, украшенный зеленью и разноцветными лентами, стоял в ожидании сигнала к параду. Духовой оркестр грянул марш, когда перед строем колонистов появились Алексей Максимович и Антон Семенович. Представитель завода, приняв продукцию, обратился с приветственным словом к Горькому и отметил, что колония, носящая его имя, образцово выполняет свои обязательства по договору. Однако, когда в оплату счёта колонии, предъявленного и подписанного самим Горьким, он торжественно передал нам вексель, Алексей Максимович, под одобрительные возгласы ребят, совсем не торжественно сказал:
— Так не поступают, товарищи с завода! За наш товар вы деньги давайте. Зачем нам ваш вексель?..
Алексей Максимович, а вслед за ним и Антон Семенович поздравили ребят с большой трудовой победой. Потом выступил Стебловский, командир отряда, работавшего в столярной мастерской. Он рассказал, как его отряд осваивал станки, сколько вначале было брака, сколько трудностей пришлось преодолеть, прежде чем ребята добились успеха, а в заключение он дал Алексею Максимовичу слово работать всегда только по-горьковски — с отличными показателями!
На следующий день Горький уезжал. Вечером мы устроили товарищеский прощальный ужин. Алексей Максимович веселился и шутил, и чувствовалось, что ему с нами действительно хорошо.
В комнате стоял хохот, когда Антон Семенович со свойственным ему мастерством, с уморительными подробностями рассказывал о похождениях Жоры Новикова и Дениса Горгуля, героев лимонной эпопеи, еще не известной Алексею Максимовичу. Сам рассказчик не мог удержаться от смеха и должен был придерживать рукой пенсне, чтобы оно не упало, когда он показывал, как Денис без документов стоял перед заспанным директором совхоза и слёзно умолял его отдать гибриды. Алексей Максимович смеялся неудержимо.
— Ну как я мог предполагать, что из-за меня не выспится такой почтенный человек! – говорил он, продолжая смеяться. — Покажите мне этих героев!
Алексей Максимович долго тряс руки Денису и Жоре и от души благодарил их за трогательную заботу. А потом повернулся к Антону Семеновичу.
— Вы, вы просто исключительный человек! Вы воспитали замечательных ребят. Ведь для них нет ничего невозможного!
Алексей Максимович попросил Дениса написать садовнику-селекционеру из Казачьей Лопани, что его гибрид очень вкусен и почти ничем не уступает настоящим лимонам, попросил он поблагодарить и директора за внимание.
Веселье продолжалось, но Антону Семеновичу временами становилось грустно. Сидя рядом с ним, я в одну из таких минут наклонился к его уху:
— Разрешите все-таки рассказать Алексею Максимовичу всю правду... Ведь он так и не знает, что вы завтра уходите из колонии. Не знает, что вы сейчас переживаете... Этого хочу не я один, но все старые работники колонии, которые просили меня раскрыть глаза Алексею Максимовичу на печальные события, происходящие у нас.
Антон Семенович покачал головой и так же тихо ответил:
— Ни в коем случае! Посмотрите, как весело настроен Алексей Максимович... Я не позволю омрачать его пребывание в Куряже участием в каких-то там склоках и дрязгах! Слышите?
Мог ли я согласиться с Антоном Семеновичем? Речь шла о том, что было слишком дорогим для всех нас: о колонии, с которой мы сроднились, интересами которой жили, и о человеке, создавшем эту колонию. Антон Семенович, по-видимому, заметил, что его слова не убедили меня и я жду только удобной минуты, чтобы заговорить с Алексеем Максимовичем. Он крепко сжал мою руку и строгим голосом проговорил:
— Ни одного слова Алексею Максимовичу! Это — мое приказание. Я еще заведующий колонией... — и, немного помолчав, добавил более спокойно: — Спасибо всем, кто вас об этом просил, спасибо за заботу. Я не сдаюсь и буду бороться дальше...
Вечер кончился поздно. Проводив Алексея Максимовича в его спальню, Антон Семенович, хотя и была уже ночь, зашел в свой кабинет. Он не мог не чувствовать, что мы, его старые друзья и соратники, соберёмся там, чтобы с ним проститься. Ведь утром уже трудно будет всем сойтись вместе...
Никаких слов говорить не нужно было. Антон Семенович молча обнял каждого из нас, молча пожал нам руки, и мы разошлись глубоко удрученные, с бесконечной тяжестью на душе.
На следующий день, 10 июля, мы провожали Алексея Максимовича, уезжавшего отдыхать на Кавказ. В качестве его гостей с ним отправлялись на юг трое наших колонистов: Калабалин, Шершнев, Архангельский. Поезд отошел, но и ребята, и Антон Семенович, и многочисленные провожающие Горького харьковчане продолжали посылать прощальные приветы Алексею Максимовичу, высунувшемуся из окна вагона и приветливо махавшему нам своей белой фуражкой. Но скоро поезд скрыли другие составы, вытянувшиеся вдоль станционных путей.
Антон Семенович долго еще стоял на перроне вокзала, глядя вслед ушедшему поезду. Душевный подъем, вызванный приездом Горького, кончился, осталась тяжесть прощания с колонией, в которую — он хорошо знал это — ему больше никогда не вернуться...
Горьковцы возвращались дачным поездом в Куряж. Попрощавшись с ними, Антон Семенович вышел из вокзала и направился в детскую коммуну имени Ф.Э. Дзержинского, заведующим которой он уже был назначен приказом по Госполитуправлению.
Так закончилась работа Антона Семеновича Макаренко в колонии имени Горького. Мне посчастливилось на протяжении почти пяти лет трудиться с ним бок о бок, под его руководством. За эти годы много было пережито, передумано, сделано. Каждый из нас, работников колонии, вносил свою лепту в общее дело. Как же относился Антон Семенович к нам, своим помощникам?
Мне вспоминается, как еще в Трибах, в первые дни нашей совместной работы, Антон Семенович знакомил меня с Елизаветой Федоровной Григорович — своей бессменной заместительницей по учебной части. Он назвал тогда Елизавету Фёдоровну главным судьей во всех колонийских делах.
— Берегитесь в чем-нибудь проштрафиться! — добавил он. — Но в то же время помните, что никто не даст вам лучшего совета, чем Елизавета Федоровна, и никто не окажет вам более надёжной помощи, чем она...
В этой характеристике сказалась и чрезвычайная скромность самого Антона Семеновича и его умение глубоко ценить самоотверженный труд и душевные качества тех, кто с ним работал.
Как радовался он инициативе воспитателей, их жизнелюбию, умению сработаться с ребятами! Мне никогда не случалось слышать, чтобы Антон Семенович кого-нибудь из них специально учил, как надо вести себя с колонистами. Случаи, когда тот или иной воспитатель не находил правильного тона во взаимоотношениях с ребятами или педагогическим персоналом, бывали очень редки. И это легко объяснимо. Научно обоснованная система воспитания в колонии была такой последовательной и четкой, что новый работник быстро проникался её требованиями и сразу находил верную линию своего собственного поведения. Любые отклонения от этих требований тотчас же, по контрасту, начинали всем бросаться в глаза – и другим воспитателям, и служащим, и самим колонистам. Конечно, новичку не очень приятно было со всех сторон выслушивать критические замечания, особенно от колонистов, но редко кто не понимал, что лучше признать свою ошибку и исправить ее, чем усугублять. Это тоже было одним из требований системы.
Промахи воспитателей Антон Семенович никогда не оставлял без внимания, но дело, как правило, ограничивалось обсуждением совершенной ошибки. Однако за серьёзные проступки могло последовать даже увольнение. Антон Семенович не простил бы ни одному человеку применения силы по отношению к ребятам, рукоприкладства. Только наш старый конюх Силантий позволял себе иногда «дать шлепка» колонисту... Приведет кто-нибудь из ребят после работы вспотевшую лошадь, тут Силантий и набросится: «Ах ты, такой-сякой, и скажи на милость, коня загнал!» И после этого обычно следовало «внушение» по соответствующему месту. Когда Силантию делали за это замечание, он с искренним изумлением оправдывался: «И скажи на милость, да разве я его ударил. Только муху со штанов согнал!» Ребята на Силантия никогда не жаловались, а работник он был хороший и человек честный, прямодушный, поэтому Антон Семенович мирился с его незлобивой стариковской привычкой.
Увольнение могло последовать немедленно, если кто-нибудь появлялся среди колонистов в нетрезвом виде. Только нашему глухому технику-строителю, пожилому человеку, Антон Семенович прощал эту слабость. Тот и сам сознавал, что поступает нехорошо, и, подвыпив, старался не показываться на глаза ребятам. Техник-строитель был очень предан колонии и всегда горячо защищал её интересы, любил ребят, и они отвечали ему тем же.