Дорога от Штеповских хуторов до Полтавы, известная под названием харьковского большака, считалась в 1921—1922 годах далеко не безопасной. С наступлением сумерек и конные и пешие путники, направлявшиеся по ней в Полтаву, предпочитали остановиться на хуторах, чтобы тронуться в дальнейший путь только с рассветом.
Сразу же за хуторами дорога, мощенная булыжником, входила в густой молодой лес, и только за два — три километра от окраины города начинался открытый ее участок в пойме Коломака. Вблизи от дороги не было никаких селений, и лишь в одном месте, в глубине леса, виднелась крыша сторожки лесника.
Весной 1922 года мне пришлось побывать у этого лесника по делу об отводе одной лесной делянки. Я рассчитывал заблаговременно возвратиться домой, в Полтаву, но задержался и только на заходе солнца выбрался в обратный путь. Моим спутником был старый кустарь-корзинщик, заготовлявший вблизи сторожки лозу.
Добравшись по узкой тропинке до харьковского большака, мы ускорили шаги, чтобы поскорее миновать неприветливый лес. Мы шли уже минут двадцать, когда сзади послышался шум мотора. Скоро нас обогнал легковой автомобиль. Шофер вел машину на большой скорости, и на ухабах ее бросало из стороны в сторону. Напуганный вид одного из пассажиров заставил встревожиться и меня и моего спутника.
— Не иначе, от кого-то удирают! — сказал корзинщик, и это было похоже на правду.
Когда уже кончился лес и старик несколько раз истово перекрестился, считая, что все опасности миновали, наше внимание привлек грохот конной гарбы, доносившийся сзади. И тут же послышался шум телеги, приближающейся спереди, со стороны Полтавы.
Мы решили на всякий случай сойти с дороги под откос. Скоро гарба, запряженная парой взмыленных лошадей, пронеслась мимо. Человек десять ребят разного возраста с вилами, палками, кольями в руках стояли и сидели в ней. Один из них, могучего телосложения, воинственно держал оглоблю, на конце которой развевался кусок веревки. Невдалеке от нас гарба поровнялась с телегой, едущей ей навстречу, и обе повозки тотчас остановились. Сразу наступила тишина.
С телеги быстро соскочил мужчина средних лет в пенсне и громким голосом строго спросил:
— Ребята, вы куда?
Стройный черноволосый парень весело ответил за всех:
— Вас отбивать ехали, Антон Семенович.
— Ну, на этот раз я и сам отбился. Поворачивайте, ребята, назад. А ты, Семен, пойдешь со мной, расскажешь все, что у вас там произошло.
Телега тронулась, гарба потянулась за ней.
Ребята теперь весело разговаривали, бросив вилы, колья и палки на дно гарбы. Оглоблю положили поперек повозки, и на ней восседал великан, поразивший меня своим могучим телосложением. Теперь в нем не было ничего грозного и воинственного...
Мы поднялись по откосу на дорогу. Мой спутник сказал:
— Это ребята из колонии, которая вон там, слева от дороги, находится. А то — их заведующий. Строгий-то какой! Ребята страсть как его боятся.
В моей памяти сразу всплыли многочисленные слухи, ходившие среди обывателей Полтавы и о колонии и о ее заведующем. Говорили, что там восстановлены старые методы воспитания, что там не признают никакой педагогики. Однако все соглашались, что заведующий колонией, — бесспорно, талантливый человек, имеет большое влияние на колонистов и они за него готовы идти «в огонь и в воду»...
Мне стало досадно, как это я сам не догадался, что за ребята ехали в гарбе и кем был тот человек в пенсне. И я пожалел, что не обратил должного внимания на Макаренко, личность которого не могла меня не заинтересовать.
Вскоре распространились слухи о последних событиях в колонии, связанные с тем, что я видел на харьковском большаке.
Рассказывали, что инспектор полтавского Наробраза, арестовав Макаренко за нарушение какой-то бюрократической формальности, выехал в колонию — назначить нового заведующего. Ребята же, узнав об аресте Антона Семеновича, якобы избили инспектора и заперли его в подвал, а сами, захватив наробразовский автомобиль, помчались в Полтаву и с боем освободили своего «атамана». Возвратившись с воспитанниками домой, Макаренко с позором выгнал инспектора, а автомобиль оставил у себя как трофей...
Желание узнать правду об этом происшествии и вообще о колонии и ее заведующем не покидало меня.
Однажды, возвращаясь с охоты, я шел вдоль реки Коломак и на берегу заметил трех мальчиков в одежде колонистов. Они сидели, свесив ноги с крутого обрыва, и ели арбуз.
Я подсел к ним и попытался было завести разговор об их житье-бытье, но по односложным ответам ребят понял, что они относятся ко мне с недоверием.
Тогда я прямо спросил:
— Правда ли, что заведующего вашей колонией хотел арестовать какой-то начальник из Наробраза, а вы, ребята, этого не допустили?
Старший из колонистов, вихрастый парнишка, весело переглянулся со своим товарищем, которого он называл Цыганом.
— А вы разве не слышали, как было дело?
Я отрицательно покачал головой, и вихрастый паренек, с сожалением посмотрев на меня, начал подробно рассказывать, «как было дело», испытывая видимое удовольствие от воспоминания об этой славной истории.
...Как-то утром заведующий уехал в Полтаву, а около двенадцати часов в колонию на автомобиле примчались два начальника. Позже ребята узнали, что это были инспектор Наробраза Шарин и председатель губернской инспекции Черненко.
Шарин вызвал дежурного воспитателя Ивана Ивановича Поповиченко (Осипова) и потребовал, чтобы тот провел его в кабинет заведующего. Там Шарин объявил, что Антон Семенович Макаренко арестован и в колонию больше не вернется. Инспектор даже вскрыл стол Антона Семеновича и начал вытаскивать оттуда бумаги. После такой «подготовки» Шарин предложил остолбеневшему Ивану Ивановичу принимать колонию и подписать соответствующий акт, который был уже заранее приготовлен.
Вертевшиеся возле кабинета ребята с молниеносной быстротой разнесли по колонии известие об аресте Макаренко. Большая часть колонистов в это время работала в поле, а в самой колонии оставались только малыши. Но среди них был кряжистый парень лет пятнадцати — шестнадцати — Супрун (Бурун). По словам рассказчика, Супрун, вообще говоря, считался тихим парнем, которого было не так-то легко вывести из себя...
Дежурный воспитатель еще не успел и слова сказать, как в кабинет Антона Семеновича ворвались колонисты во главе с Супруном. Схватив Шарина за лацканы пальто, Супрун начал с силой трясти его. Со всех сторон неслись негодующие крики:
— Куда вы упрятали нашего Антона?
Черненко попытался было помочь Шарину высвободиться из рук Супруна, но перед ним вырос целый лес ребячьих кулаков, и он, решив, что в это дело лучше не вмешиваться, начал пробиваться к двери, а вслед за ним стал пятиться и незадачливый Шарин.
Шофер, слышавший угрозы ребят, предусмотрительно завел машину и, когда его пассажиры, отступавшие под натиском колонистов, вскочили в автомобиль, сразу же дал полный ход. В это самое время возвращалась с поля пустая гарба, управляемая Семеном Калабалиным (Карабановым), за нею шел отряд старших ребят. Еще издали они поняли, что в колонии творится что-то неладное, и тотчас примчались к месту происшествия.
Но автомобиль уже отъезжал. Раздались крики:
— Упустили!
Семен Калабалин крикнул:
— Едем отбивать Антона!
И человек десять — двенадцать старших ребят, а среди них мои знакомцы — вихрастый паренек с Цыганом — вскочили в пустую гарбу.
Из всех воспитателей, находившихся в тот момент в колонии, сохраняла относительное спокойствие только Елизавета Федоровна Григорович (Екатерина Григорьевна). Но события развивались с такой быстротой, что повлиять на их ход она не могла и только удерживала ребят от чрезмерно агрессивных действий. В последнюю минуту, когда колонисты уже вскакивали в гарбу, Елизавета Федоровна успела собрать узелок с кое-какими вещами и едой.
— На, возьми! — крикнула она Калабалину, — Там, в Полтаве, отдашь Антону Семеновичу.
— Зачем Антону все это, мы его самого сюда привезем!
Чтобы попасть на харьковский большак, нужно было проехать с километр узкой прямой дорогой среди молодого леса. Как только гарба выехала на эту дорогу, ребята увидели, что автомобиль забуксовал перед самым выездом на шоссе. Шарин круглыми от ужаса глазами смотрел на приближавшуюся повозку, а его спутник, Черненко, изо всех сил подталкивал автомобиль сзади. Положение беглецов становилось критическим. Ребята уже готовы были соскочить с гарбы, и... трудно сказать, что произошло бы дальше. Но шофер в последнюю минуту догадался кинуть свой ватник под буксовавшее колесо, и автомобиль рывком выехал на шоссе... Досада ребят была так велика, что доставшийся им в качестве трофея ватник шофера они изорвали в клочья...
— Ну, а если бы вы настигли автомобиль, что бы вы сделали? — прервал я рассказ.
— На машину и в Полтаву, отбивать Антона! — не задумываясь, ответил Вихрастый.
Ребята помчались дальше, в Полтаву, на выручку Макаренко. А Антон Семенович в это время уже возвращался в колонию. Его освободил из-под нелепого ареста начальник милиции, возмущенный самодурством наробразовцев.
...Вихрастый парень, недоверие которого ко мне уже прошло, рассказал и о последствиях столь негостеприимного приема в колонии Шарина и Черненко.
Ребята решили, что Шарин будет мстить и арест Антона Семеновича может в ближайшее время повториться. Поэтому они приняли свои предупредительные меры против этого...
Теперь, когда Антон Семенович собирается в город, рассказывал Вихрастый, кто-нибудь из старших ребят обязательно просится ехать вместе с ним, притворяясь больным. В Полтаве «больной» сразу начинает чувствовать себя лучше и уверяет Антона Семеновича, что, пожалуй, не стоит зря ходить в больницу и беспокоить врачей, а после этого уже ни на шаг не отходит от Макаренко.
В самой колонии ныне установлено постоянное наблюдение за прямой дорожкой, ведущей через лес к большаку: оттуда могут появиться «подозрительные» люди. У самого начала дороги, со стороны колонии, находится кузница; ребята, работающие в ней, и являются главными наблюдателями...
Однажды, когда рабочий день уже заканчивался, к Антону Семеновичу в кабинет вбежал старший кузнец, колонист Осадчий, и заявил, что его подручный Галатенко залез на сосну, упал и не может подняться. Антон Семенович в сопровождении ребят быстро направился в лес.
Возле небольшой сломанной сосенки, на которую вообще нельзя было залезть, лежал Галатенко и стонал... Как я узнал потом, Галатенко был тем самым великаном с оглоблей в руках, чей богатырский вид в свое время поразил меня на шоссе.
На вопрос Антона Семеновича, как он себя чувствует, этот здоровенный парень жалобно ответил, что у него «в грудях пече, а в боци коле».
Но тут из колонии подоспели еще несколько ребят, и один из них что-то шепнул Осадчему. Тот просигнализировал Галатенко: «Кончай волынку, все спокойно!» И тогда больной решительно заявил:
— Годи, полегшало, — и поднялся.
— В чем же дело было? — недоумевая, спросил я вихрастого рассказчика.
— Не поняли? — удивился он.
Оказалось, что ребята, работавшие в кузнице, заметили, как со стороны большака на дорогу, ведущую к колонии, свернул какой-то вооруженный отряд. Предполагая, что отряд направляется не иначе как за Антоном Семеновичем, Осадчий сразу же послал в лес своего подручного и приказал ему симулировать падение с дерева, а сам помчался к Антону Семеновичу, чтобы поскорее выпроводить его из колонии. Галатенко выполнил распоряжение Осадчего очень бестолково, но цель всё же была достигнута. Только когда подошедшие позже ребята шепнули Осадчему, что опасность миновала — вооруженный отряд проследовал через усадьбу колонии без остановки, — Осадчий разрешил Галатенко «выздороветь».
— А как сам Антон Семенович ко всему этому относится? Неужели он не знает обо всех этих ваших предупредительных мерах? — спросил я Вихрастого.
Тот, не задумываясь, с уверенностью, поразившей меня, ответил:
— Конечно, знает! Антон Семенович — такой человек: ты еще не начал думать, а он уже знает, что ты будешь думать!
— Да что твой Антон — колдун? — вмешался в разговор Цыган.
— Колдун не колдун, а вот вечером на собрании посмотрит на тебя и спросит: «Цыган, где ты арбуз сегодня стащил и кто тебе помогал?» И ты думаешь, откажешься? Врешь, сам все ему расскажешь. Это тебе не детдомовские тетеньки, а Антон! Понял? Антон! Его вокруг пальца не обведешь.
Третий колонист, которого я мысленно уже назвал «Молчаливым», оторвал свой мечтательный взгляд от воды и тихо сказал:
— Ребята, я знаю... Антон — это все равно, как Ворошилов на коне... И все насквозь видит!..
Издали послышались трубные сигналы. Ребята вскочили: «Э, да мы на обед опоздаем!» — и исчезли в прибрежных кустах.
Рассказ колонистов заставил меня глубоко задуматься: кто же на самом деле этот Макаренко, о котором столько вздорных слухов распространяется в Полтаве? Как сумел он заслужить такую беззаветную преданность ребят? Ведь не случайно же в их представлении Антон Семенович — настоящий полководец, «Ворошилов на коне»!
Прошло, однако, больше года, прежде чем мне удалось лично познакомиться с А.С. Макаренко.
Моя знакомая, бухгалтер Е.А. Пышнова, поступившая на работу в колонию, однажды предупредила меня, что Антон Семенович подыскивает себе помощника — специалиста в области сельского хозяйства. Это и послужило предлогом для знакомства.
Наша встреча состоялась в начале апреля 1924 года, в Полтавском отделе народного образования. Был уже вечер. В полутемной комнате, утомленный спорами с работниками Губнаробраза, Антон Семенович принял меня не очень приветливо. Ни о чем не расспрашивая, он сразу заговорил о положении хозяйства колонии.
Колония имени М. Горького, расположенная пока еще в маленьких Трибах, должна освоить полученное ею большое хозяйство в Ковалевке, на другом берегу реки Коломак. Колония испытывает серьезные затруднения с продовольствием. Земли в Трибах немного, около двенадцати гектаров, а почва — сыпучий песок. Урожаи иногда даже не покрывают расходов на семена. В Трибах невозможно правильно организовать труд колонистов, являющийся основой воспитательно-педагогической работы с ними. В Ковалевке же до 80 гектаров земли и почва хорошая — чернозем; там есть луга и сад. Туда, во вторую колонию, назначен заведующим Иван Петрович Ракович (Горович) и уже переброшен отряд колонистов.
Сельское хозяйство должно быть построено на научных основах и вестись образцово. Поэтому, сказал Антон Семенович, он и решил пригласить в качестве своего помощника специалиста-агронома.
Он ставил задачу — во что бы то ни стало успешно закончить предстоящий весенний сев и уже в этом году полностью обеспечить потребность колонии в овощах, а в будущем году — в жирах и в молоке. Он подчеркнул, что не может быть и речи о привлечении для сельскохозяйственных работ какой бы то ни было наемной рабочей силы, кроме небольшого числа руководителей-специалистов. Пусть ребята на первых порах будут выполнять ту или иную работу и хуже, чем опытные рабочие, но они должны почувствовать полную ответственность за свое хозяйство и не быть нахлебниками государства. Может быть, и не все колонисты сразу захотят работать как следует, нужно суметь правильно подойти к ним, сделать работу интересной, развить в них чувство гордости за хозяйственные успехи колонии.
Поэтому, сказал Антон Семенович, он хотел бы, чтобы его помощник по сельскому хозяйству был не только сведущим агрономом, но в такой же степени и чутким педагогом-воспитателем.
Антон Семенович не скрывал трудностей работы, не скрыл он и своих сомнений в моих силах: я был еще молод, только три года назад, в 1921 году, окончил вуз, а педагогической деятельностью не занимался вовсе. Однако весна была не за горами, и он сказал, что если я согласен работать, то необходимо не позднее середины апреля приступить к делу в Ковалёвке.
Я раздумывал. Как ни молод я был, у меня хватило жизненной опытности, чтобы отчетливо представить себе, какой нелегкий путь ожидает меня. А неприветливый приём Антона Семеновича вызвал ещё опасение, что мне не удастся с ним сработаться. Мелькнула мысль отказаться от дальнейших переговоров, но молодость взяла свое: она подсказала мне, что пренебречь интересной работой под руководством талантливого человека только потому, что эта работа трудна, — признак непростительной слабости.
В назначенный день, 14 апреля 1924 года, к моей квартире подкатила двуколка — «бида», — которой управлял паренек двенадцати — тринадцати лет.
Надо было ехать, но рой противоречивых мыслей снова овладел мною.
— А он поедет с нами? — доверчиво спросил маленький возница, показывая рукой на моего пса Трубача, вертевшегося около биды.
Что мог я ему ответить? Сказать, что Трубач поедет, если хозяин поедет, а вот хозяин сам не знает, что ему делать? Быть может, этот доверчивый вопрос паренька и решил мою судьбу.
Отбросив всякую нерешительность, я весело сказал: — Конечно, едет, вместе с хозяином!
Погрузив мой несложный багаж на двуколку, мы поехали в Ковалевку, минуя Трибы, где в то время находился Антон Семенович.
По дороге паренек, передав мне вожжи, резвился с Трубачом, то забегал вперед, то отставал и, только утомившись, присаживался в биду отдохнуть.
К вечеру, по весенней распутице, мы наконец добрались до Ковалевки. Моя работа в колонии началась.
Весна уже вступила в свои права. Наши соседи начали пахоту и боронование, а кое-кто и сев. Надо было и нам выезжать в поле без промедления...
На другой день, в восемь часов утра, возле конюшни собрались колонисты и воспитатели. Еще не зная ни земельных участков, ни рабочей силы, ни оборудования, я сразу же вынужден был начать распоряжаться — указывать кому что, где и как делать... Ясно, что раздумывать о каком-то специальном подходе к ребятам было просто невозможно. Надо было поспеть всюду: в одном месте — наладить плуг, в другом — отрегулировать сеялку, в третьем — показать, как надо очищать семена, в четвертом — ускорить погрузку мешков с семенами, в пятом — отмерить участок под бахчу, в шестом — помочь запрячь лошадь...
С первого же дня у меня установились по-деловому хорошие отношения с ребятами. Может быть, это потому и произошло, что, весь поглощенный делом, я не вел никаких специальных «педагогических» разговоров, а сам работал и требовал от ребят работать в интересах колонии.
Сталкиваясь с ними повседневно, я видел, что в их представлении колония и Макаренко — одно неразрывное целое. За глаза ребята часто называли Антона Семеновича просто Антоном. Хотя и воспитатели и я боролись с этой фамильярностью, но искоренить ее не удавалось. По правде говоря, эта борьба была только формальной. Нам никогда не приходилось слышать, чтобы колонист, назвавший Макаренко Антоном, сделал это пренебрежительно или с досадой. Наоборот, когда ребята говорили: «Наш Антон», — за этим всегда чувствовались их уважение и нежность к своему наставнику.
Ребята видели и чувствовали, что колония, руководимая Антоном Семеновичем, нужна прежде всего им самим, так как помогает каждому из них забыть свое тяжелое прошлое и ясной, понятной дорогой ведет к хорошей, трудовой жизни. Поэтому и работали они, как правило, хорошо.
Среди ребят второй колонии находился Молчаливый — один из тех трех колонистов, с которыми я встретился прошлой осенью на берегу Коломака. Как-то мы вместе возвращались с поля и разговорились об Антоне Семеновиче. Макаренко обещал Молчаливому разыскать его мать и сестренку, от которых мальчик случайно отстал во время эвакуации в годы гражданской войны.
Бесхитростная вера в Антона Семеновича так и сквозила во всех словах Молчаливого, когда он рассказывал об этом.
— Антон Семенович все может сделать, если пообещает![1]
Я узнал от Молчаливого, что Вихрастый стал уже командиром отряда в Трибах, а Цыган из колонии убежал. Однако Молчаливый тут же уверил меня, что Цыган обязательно вернется к Антону Семеновичу:
— Ему теперь без нашей колонии не жизнь!
Многие колонисты инстинктивно угадывали основную цель и смысл всех педагогических усилий своего строгого воспитателя. Но то, в чем так хорошо разобрались ребята, осталось непонятным горе-ученым и многим педагогам того времени, еще отравленным идеями буржуазной педагогики. Они не видели и не хотели видеть ту новую педагогическую правду, которую так чутко отыскивал в самой советской жизни Макаренко. Но об этом я расскажу после.
Недаром Антон Семенович предупреждал меня, что я должен быть не только агрономом, но и воспитателем. Однажды, а разгар посевной страды, он прислал мне из первой колонии записку с просьбой обязательно принять участие в назначенной им политбеседе, даже если мое отсутствие неблагоприятно отразится на выполнении сельскохозяйственных работ.
Темой беседы была знаменитая речь В.И. Ленина на III Всероссийском съезде комсомола.
— Я уже не первый раз беседую с вами на эту тему, — начал Антон Семенович, — но среди нас есть новые работники, и мне кажется необходимым еще раз остановиться на этом замечательном творческом документе марксизма, излагающем основные теоретические вопросы воспитания молодежи в духе коммунизма.
Он с увлечением излагал содержание ленинской речи и обратил наше особое внимание на два утверждения Владимира Ильича:
«Надо, чтобы все дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали».
«...на место старой учебы, старой зубрежки, старой муштры мы должны поставить уменье взять себе всю сумму человеческих знаний, и взять так, чтобы коммунизм не был бы у вас чем-то таким, что заучено, а был бы тем, что вами самими продумано...»
Я понял тогда, что в этом именно и заключались основные принципы той педагогической системы, которую неустанно разрабатывал Макаренко, принципы всей его повседневной педагогической деятельности. Он хотел, чтобы и наши действия зиждились на этих же основах.
Потом разговор, естественно, перешел на тему сегодняшней беседы, и Антон Семенович высказал мысль о том, что, устраняя былую бессмысленную муштру в воспитательной работе, мы должны сохранить некоторые внешние формы старой дисциплины, наполнив их принципиально новым содержанием.
— Добиться этого нелегко, — говорил он, — но нужно. Без строгой дисциплины не обойтись.
Так как объём сельскохозяйственных работ во второй колонии непрерывно увеличивался, приходилось ежедневно перебрасывать в Ковалевку значительную часть колонистов из Трибов. Это было хлопотно, сопряжено с излишней потерей времени и сил, а кроме того по дороге ребят невольно вводили в искушение хуторские сады, огороды и бахчи. Очень скоро посыпались жалобы. Владельцы «соблазнов» начали устраивать засады в часы движения отрядов. Колонисты восприняли это как открытие военных действий против них, и «война» началась. Пришлось Антону Семеновичу энергично вмешаться в этот конфликт, и любители чужих арбузов, яблок и прочих даров земли на некоторое время были лишены права работать во второй колонии, а вместе с тем и удовольствия выкупаться в реке Коломак, через которую дважды переправлялись колонисты по пути в Ковалевку и обратно.
«Война» с хуторянами ускорила давно намеченное Антоном Семеновичем объединение обеих колоний в единый, целостный коллектив. Без этого невозможно было добиться правильной организации всей воспитательной работы. В августе — сентябре 1924 года хозяйство в Трибах было ликвидировано, и весь коллектив воспитанников и воспитателей собрался в Ковалевке.
...Там расцвело хозяйство колонии. Расцвела и наша усадьба — и не только в переносном, но и в буквальном смысле этого слова.
Выращивая тепличную рассаду капусты и помидоров, я оставил часть парников под рассаду цветочную. Позднее она была высажена на клумбах перед основным корпусом колонии. Ребята с любовью ухаживали за цветами, и, несмотря на недостаток рабочих рук в разгар полевых работ, совет командиров, с полного одобрения Антона Семеновича, всегда выделял необходимое число колонистов для работы на клумбах. Но и помимо этого всегда находилось немало желающих поработать в свободное время на наших цветниках. Только немногие из ребят относились к ним безразлично или с пренебрежением. К числу последних принадлежал и колонист Галатенко, тот огромный детина, о котором я уже вспоминал. Довольно долго он выполнял обязанности водовоза, но потом был «разжалован» за грубость и по наряду совета командиров назначен на работу в оранжерею. Это назначение имело воспитательный смысл: Галатенко попадал в дружный коллектив наших цветоводов, занятых «тонким» делом...
Однажды, зайдя в оранжерею, Антон Семенович поразился, увидев, с каким напряжением и тщательностью Галатенко пикирует при помощи маленькой расщепленной палочки бегонию, стебельки которой не толще конского волоска. Отведя меня в сторону, Антон Семенович признался, что все время ждал моего заявления с просьбой забрать Галатенко из оранжереи ввиду полной его неспособности к столь деликатной профессии. Я рассказал, с каким интересом работает Галатенко, как освоил он режим оранжереи и как ревностно его поддерживает.
— Есть у него, правда, одна странность, — добавил я: — всем цветам он дал свои названия и не признает общепринятых.
— Как же он их называет? — заинтересовался Антон Семенович.
— По Галатенко, роза — «дивчина», левкой — «хлопец», резеда — «духи», бегония — «перепелочка», львиный зев — «зайчики», лобелия — «крестики», зимний флокс — «мамаша», портулак — «дети», агау — «лев»... — перечислял я.
Антон Семенович начал доискиваться происхождения этих названий, и скоро мы довольно точно установили ход мыслей Галатенко, неясным оставалось только, почему для агау он выбрал название «лев». За разъяснением пришлось обратиться к нему самому. Оказалось, что он видел в хрестоматии картинку «Лев в пустыне», на которой рядом со львом были изображены растения, похожие на агау...
Метаморфоза с Галатенко очень обрадовала Антона Семеновича. Присев на скамеечку возле оранжереи, он задумался, а затем высказал мысль, что если у Галатенко так быстро развивается понимание красоты и любовь к ней, то надо и у других колонистов поддерживать и всемерно развивать чувство прекрасного. И тут же Антон Семенович предложил расширить цветоводство до таких пределов, чтобы в будущем году колония, что называется, утопала в цветах.
Стараясь не попасть впросак и быть действительно полезным для колонии, я внимательно присматривался ко всей организации воспитания ребят и особенно к мерам воздействия на провинившихся. Я старался уловить не только отдельные педагогические приемы Антона Семеновича, но и их взаимную связь, открыть в них черты постоянства и внутреннюю закономерность.
Сначала мне казалось, что у Антона Семеновича наверняка есть записная книжка, в которой указано, какому наказанию следует подвергать колонистов за тот или иной проступок.
Однако уже скоро я заметил, что только организационные формы воспитания оставались у Макаренко сравнительно неизменными, тогда как в мерах воздействия никакого постоянства не было. Очень часто за один и тот же проступок Антон Семенович наказывал различно, а иногда и вовсе не наказывал. Но такая «нечеткость» вовсе не удивляла и не возмущала ребят: они, видимо, хорошо понимали, почему Антон Семенович в разных случаях по-разному относится к одним и тем же проступкам.
Прошло еще некоторое время, и мне стало понятно, что в системе воспитания, которую создавал Макаренко, главную роль играли вовсе не наказания, а меры, позволявшие предупредить совершение дурного поступка ребенком.
Антон Семенович блестяще раскрывал ребячьи провинности. Его мастерству удивлялся не только я, но и опытные воспитатели, а больше всего сами ребята, твердо верившие, что «от Антона скрыть ничего нельзя».
...В конце августа на нашей бахче происходили события, распутать которые Антону Семеновичу удалось не сразу.
В том году был исключительный урожай бахчевых. За обедом каждому колонисту выдавался целый арбуз, и за ужином ребята получали арбузы. Но, несмотря на это, находились любители посетить и самую бахчу.
Она охранялась специальным отрядом во главе со старшим колонистом Лопотецким (Лапоть). Однако сторожа оказались недостаточно бдительными: как-то утром они обнаружили, что ночью на бахче побывал вор, и притом изобретательный: он вырезал примерно у двадцати больших арбузов по солидному куску, а корки аккуратно положил на место, так, что сразу трудно было заметить подвох.
Вечером на совете командиров Лопотецкий грозил «зарезать того гада», который испортил столько хороших кавунов. Но найти виновного не удалось, хотя явным доказательством того, что вор был из числа колонистов, служила пропажа на кухне ножа, случившаяся накануне... Утром следующего дня я услышал со стороны бахчи крики и плач. Решив, что ребята поймали «гада» и Лопотецкий приводит сейчас свои угрозы в исполнение, я поспешил на шум. Но через минуту успокоился, увидев, что это Лопотецкий с возмущением отчитывает за нерадивость двух своих помощников.
— Смотрите, Николай Эдуардович, — закричал он мне, — что тот трижды гад наделал! — и показал рукой в сторону куреня.
Там зрел огромный арбуз, который ребята собирались подарить Антону Семеновичу. Они вырезали на его зеленой поверхности пятиконечную звезду, вокруг нее надпись «Зажжем мировой пожар», а ниже посвящение: «Антону с Макаренко» и еще ниже подпись: «От кол кол Горького». Ребята, по-видимому, вырезали сначала «Антону Макаренко», но сообразили, что это звучит непочтительно, и втиснули букву «с» — «Семеновичу». Последняя строка означала: «от колонистов колонии Горького». Арбуз получил название «Комиссар» и под неусыпным наблюдением ребят хорошо рос и был известен всем колонистам, с нетерпением ожидавшим момента, когда они смогут преподнести свой подарок Антону Семеновичу. А чтобы какой-нибудь «зеленый», то есть новичок, не польстился на этот кавун, Лопотецкий свой сторожевой курень поставил вблизи «Комиссара». И вот теперь я увидел, что вор побывал и здесь: сделал и в этом арбузе вырез, приладив корку аккуратно на место.
Отчаянию Лопотецкого не было предела, и он грозил «трижды гаду» «перегрызть горло собственными зубами». Ребята, дежурившие ночью, заявили, что они слышали шорох во тьме, такой, будто возле них проползла змея. Лопотецкий справедливо ругал их за ротозейство.
Весть о кощунстве над «Комиссаром» с быстротой молнии распространилась по колонии. Все только об этом и говорили. Возбуждение ребят нарастало. Лопотецкий и кое-кто из старших колонистов уже начали самовольно производить допросы. Антону Семеновичу пришлось решительно призвать их к порядку. Он предложил самозванным следователям заниматься своим делом, а сам в течение всего дня внимательно наблюдал за колонистами.
Наступил вечер. Возбуждение ребят все никак не могло улечься. В кузнице Лопотецкий мастерил что-то похожее на капканы, которые он собирался расставить на подходах к бахче.
Когда наконец раздался сигнал «на общее собрание», ребята, полные нетерпеливого ожидания, со всех ног бросились в клуб.
Антон Семенович прежде всего предложил всем командирам дать ему списки отсутствующих на собрании членов отрядов и указать причины их отсутствия. Затем выступил Лопотецкий, красочно рассказавший все подробности происшествия на бахче; были допрошены ребята, слышавшие шорох, «как будто змея проползла»; рассказали о своих подозрениях все командиры отрядов. Но ничего нового не выяснилось. Антон Семенович опустил глаза, задумался, и на некоторое время в клубе воцарилась полная тишина.
— Ну, что же, давайте разузнаем пока, кто из ребят особенно любит арбузы, — вдруг предложил Антон Семенович.
Были названы пять — шесть колонистов. Последней говорила Мухина (Левченко) — командир отряда девчат. Она сказала, что в ее отряде больше всех любит арбузы Валя...
Это была худенькая, невысокая девочка, прибывшая в колонию из Харькова всего несколько месяцев назад. Она вела себя тихо и ничем не выделялась среди наших девочек. Но в специальном письме харьковского Наробраза, сопровождавшем Валю, указывалось, что она была наводчицей в крупной банде, занимавшейся обкрадыванием квартир. При одном неудачном ограблении банда, по сигналу Вали, успела скрыться, а ее задержали. Однако прямых улик против девочки не оказалось, и она была передана в приемник харьковского Наробраза... За ее дальнейшей судьбой налетчики внимательно следили. Через несколько часов после передачи Вали в приемник они ее выкрали оттуда. Но скоро Валю задержали вторично и направили к нам, в Полтаву. В письме указывалось, что за нею должен быть установлен специальный надзор: попытка выкрасть ее может повториться...
Когда Мухина назвала имя Вали, Антон Семенович даже привстал от неожиданности. Казалось, он был поражен какой-то внезапной догадкой. Но минуту спустя он сказал своим обычным, спокойным голосом:
— Валя, подойди сюда, к столу...
Лицо Вали, когда она шла меж скамеек, а потом стояла возле Антона Семеновича, выражало только недоумение: зачем ее вызвали? Заподозрить причастность этой тихой девочки к делу с кавунами было в самом деле просто невозможно.
— Зачем ты без разрешения взяла нож на кухне? — тем же спокойным голосом спросил Антон Семенович.
— Я не брала ножа, — пожалуй, слишком поспешно ответила Валя.
Эту-то поспешность сразу уловил Антон Семенович и начал наступление.
— Нет, Валя, ты взяла нож, и будет нехорошо, если я сейчас пошлю дежурного и он найдет его в твоих вещичках. Где ты его спрятала?
Валя немного помолчала, потом негромко ответила:
— Он в матраце, там дыра, я его туда засунула...
Через несколько минут дежурный положил злополучный нож на стол перед Антоном Семеновичем. Ребята перешептывались, в клубе нарастал шум, но в голосах колонистов слышалось скорее удивление, чем возмущение.
— Валя, ты очень любишь арбузы? — продолжал допрос Антон Семенович.
— Очень. Я никогда их раньше не ела.
— А зачем ты клала корки от кусков, вырезанных тобою, на старое место?
— Я думала, они прирастут, — серьезно ответила Валя. Теперь заговорили сразу все: и для ребят и для всех нас было полной неожиданностью, что «трижды гадом», «оборотнем, прикинувшимся змеей», оказалась эта маленькая худенькая девочка. Лопотецкий, уже забыв о своей угрозе «перегрызть горло гаду», начал подговаривать ребят попросту нарвать после собрания побольше крапивы...
Антон Семенович строго посмотрел на него, и Лопотецкий сразу затих.
— Валя, ты дашь слово общему собранию, что не будешь никогда лазить на бахчу и портить арбузы?
— Да, я больше этого делать не буду, — тихо ответила она. Антон Семенович поставил на голосование предложение простить Валю, и ребята довольно дружно проголосовали за это. Только Лопотецкий, члены его отряда да еще несколько ребят «воздержались». Валя села на свое место, а Антон Семенович поставил на обсуждение собрания еще некоторые —уже вполне мирные — вопросы жизни колонии.
Когда все расходились, Антон Семенович задержал Лопотецкого. Поговорив с ним о разных хозяйственных делах, он сказал, прощаясь:
— Если я узнаю, что ты хоть как-нибудь обидел Валю, то уходи из колонии сам. Всё равно уволю. Так и ребятам передай.
Сказано это было словно между прочим, но так, что Лопотецкий понял: Антон Семенович не шутит!
После собрания, когда я возвращался домой под впечатлением всего, что видел и слышал в клубе, мне показались наивными, чтобы не сказать просто глупыми, мои прежние мысли о записной книжке Антона Семеновича, в которой будто бы систематизированы все наказания за те или иные проступки колонистов...
Каждое необычное происшествие в жизни ребят, а то и просто изменение в их настроении или поведении, подчас совсем незаметное, для Антона Семеновича оказывалось серьезным поводом к тому, чтобы начинать искать иное решение уже однажды решенного вопроса и находить новые формы педагогического воздействия на колонистов. Именно так, в повседневной практике, вырабатывал Антон Семенович свою систему воспитания. Главным в ней было внимание к «человеку в ребенке», гибкость и отсутствие трафарета в подходе к ребятам.
На следующий день случай с арбузом был уже забыт. Только «капканы» Лопотецкого, валявшиеся за ненадобностью возле куреня, еще некоторое время напоминали о той вспышке ребячьих страстей, которую Антон Семенович так мастерски погасил.
Среди применявшихся Антоном Семеновичем наказаний был выговор с объявлением в приказе в день праздника Первого снопа, в день рождения А.М. Горького или в день другого ближайшего колонийского праздника.
Сначала я не понимал смысла этой воспитательной меры. Мне казалось, что наказание, исполнение которого отложено надолго, теряет свое значение. Кроме того, думал я, разве можно омрачать общий для всех колонистов праздник кому-нибудь одному из них? Это непедагогично.
Но скоро я заметил, что практически до объявления такого выговора дело никогда не доходит: тот, кто предупрежден об ожидающем его позоре, быстро исправляется, и совет командиров отменяет свой выговор еще до наступления праздника.