Угощение скупого богача и нечто о дружестве скупых.
Пословицы, особливо старинные, всегда везде приемлются за неоспоримые истины. " Подобной подобного любит ": эта пословица и пословица старинная. Но не подлежит ли она какому либо сомнению, или по крайней мере исключению? Могут ли, на пример, двое скупых богачей жить между собою так же дружелюбно, как живут двое пьяниц? Пьяница любит пьяницу потому, что страсть к пьянству ненавидит в себе самом, и старается извинить себя слабостями себе подобного. Напротив, скупец не может не ненавидеть другого скупца потому, что он без меры любит себя за скупость. Так рассуждал я с самим собою, ехавши в деревню к Г. А. с которым я недавно познакомился, и который, довольно обласкав меня, просил, чтобы я, ежели поеду мимо его деревни, которая лежит не в дальнем расстоянии от большой дороги, как можно постарался заехать к нему посмотреть на домашние его заведения.
Время было около обеда по дворянскому счислению, а по деревенским часам солнышко давно с полден своротило. Я дворянин, но не в городе, так должно было сообразоваться и с тем и с другим время начислением. Это заставило меня предаться другого рода размышлениям. -- Я еду к Г. А. За чем? Не знаю! Самый вид показывает, что Г. А. по натуре своей великой скряга, да и посторонние люди то же говорят. За чем же я еду? или чтоб с бесчестием от него выехать? Г. А. сам просил меня. Так, просил... Но он просил только посмотреть на домашние его заведения; а не прибавил и откушать хлеба-соли.
Да и кто знает? Может быть он просил меня в той надежде, что мне никогда не случится проезжать мимо его деревни. -- Следовательно ему было можно звать меня, не подвергаясь опасности видеть меня у себя в доме. Так не лучше ли мне, остановившись в соседней деревне, подкрепить себя пищей, а потом уже и ехать к Г. А. который, верно, будет мне больше рад, если я приеду к нему сытый. Сытого гостя и скупому хорошо потчевать. Но так ли я должен думать об Г. А. который, верно, меня ожидает? Ступай далее, далее и еще далее! Наконец я очутился у самых ворот дому Г. А. Тут новое преткновение!
Ездят ли к помещикам, которые похожи на Г. А. прямо на двор, или нет? Что за вздор? ступай прямо к крыльцу!
На крыльце, которое, кажется, привыкши держать на себе одних скупых, трещало под ногами моими, твердость моя довольно поколебалась. Ходят ли к Г. А. без докладу в дом? Кто знает, может быть он теперь считает деньги. Пусть будет так, дай взойдем! Вхожу в зал, который не великолепно, но со вкусом убран. Стены облеплены изображениями древних героев: как то мышей, погребающих кота; медведя, пляшущего с козою; быка, сдирающего кожу с мясника и проч. и проч. Из сего заключил я, что Г. А. великой охотник до старинных диковинок. В боковой комнате приметил я стол, накрытый скатертью, которая, казалось, с молодых лет служила мешком, или веретьями; но за выслугу, а более по причине ветхости своей пожалована в скатерти. Вдруг является глазам моим главнейшее украшение дому, сам Г. А. в таком наряде, в котором он вдруг походил на всех героев, изображенных на стенах дому его. А! Это вы... Благодарю, что пожаловали. Я очень рад, что вижу вас у себя в доме.
Сим пышным приветствием огорошил меня Г. А. при первой встрече. По прошествии нескольких минут, проведенных нами в одних почти ничего не стоящих комплиментах, Г. А. сказал мне: " Говорить мы после можем. Вы человек дорожной: надобно вам подкрепить себя пищею. Стол накрыт, кушанье поставлено. Милости прошу"! --
У скупых богачей водится то же, что и у нищих. Хоть не рад, да готов. Что есть, то вместе; чего нет, то делят пополам. Последние по нужде, а первые из предосторожности для всяких непредвиденных случаев, как-то, чтобы не нанес Бог нечаянного гостя, всегда готовят к столу очень мало кушаний и числом и количеством.
Я исполнил просьбу Г. А. без всяких отговорок. С ними сел еще человек, которого не знал я ни имени, ни чина; однако ж можно было догадываться, что он из числа ходячих монет, потому что весьма ветх и одеянием и летами. Он, видя за столом у Г. А. незнакомого ему человека, кажется, удивлялся столько же, сколько житель Аравии, видя появление прекрасного феникса, которого и на свете нет. Признаться, я и сам после не менее его удивлялся, что имел честь кушать у Г. А. который, как я слыхал, и с себя самого за каждый обед и ужин берет по известному количеству денег, смотря по тому, сколько Бог поможет ему скушать; кладет их в особенной сундук, и по прошествии года сверив приход с расходом, полученный барыш берет себе в заем по пятнадцати процентов. Таким образом, деньги у Г. А. не лежат без употребления!
Обед состоял в пустых щах, гречневой каше и ржаном пироге с морковью. Это еще роскошный обед! Я не столько ел, сколько любовался, глядя на хозяина и незнакомого мне гостя, которые так прилежно хлебали щи, что выступивший на лицах их пот капал (к ним в тарелки. У скупых и пот даром не пропадает!
По окончании стола вошли мы в другую комнату и подсели к маленькому столику, на котором поставлен был десерт, состоящий из репы, моркови и загнивших яблок, изрезанных в самомалейшие кусочки. Г. А. позвал лакея и приказал ему подать нам по стакану бражки.--
Взявши стакан, я прихлебнул, поморщился и принужден был сказать, что я совсем не пью пива. Этот стакан вылить на бешеную собаку и та облезет, сказал я сам в себе.
Тут Г. А. начал мне рекомендовать собеседника своего, которого я доселе не знал. "Это, милостивый государь, старинный мой дядька, человек доброй, умный, любезный! Он воспитал меня и двух дочерей моих. Могу сказать, воспитание дал знатное! Я одолжен ему многими заведениями по части хозяйственной; а всего более обязан ему тем, что он навсегда выгнал из дому моего чай и кофе. Чай и кофе, прибавил он, нужно держать там, где есть девушки-невесты, для приманки женихов, а у нас, благодаря Богу, их нет; так в воскресной день для праздника можно выпить и стакан сивухи. Он еще много кое чего говорил в похвалу дядьки своего, и я начинал уже дремать. Но вдруг отворяется дверь, входит человек, сущая вывеска времен старинных: сюртук его, казалось, был сшит из одних дыр, который по местам были соединены между собою маленькими суконными лоскутками. Короче сказать, сам он и все, что на нем ни было, являло вид совершенной бедности. Но вот странное дело: в первой раз в жизни моей при виде бедности не почувствовал я сожаления, только свойственного душам чувствительным; это верно от того произошло, что мысль о бедности не взошла мне и в голову, хотя она пред глазами моими изображалась в самых разительнейших чертах. Сам не знаю, почему мне всыпало на ум, что это сама скупость странствует на земли во образе человека и я нетерпеливо ожидал, что выйдет наконец из сего незнакомца которой походил более на ростовщика, нежели на человека.
Г. А. при виде его встал с своего места, подошел к нему с распростертыми объятиями и вскричал как можно громче: " Здравствуй любезный друг! Здоровенько ли поживаешь"? -- Здоров, слава Богу! Но какая смертельная досада!
-- Что такое?
Незнакомец не отвечал ни слова, ходил в зад и в перед по комнате, кусал губы, ломал пальцы и беспрестанно изменялся в лице: синел, бледнел, багровел; наконец, подобно грозной туче, которая чем долее собирается, тем более издает громовых ударов, изрыгнул страшные проклятия на судей, секретарей и вообще на весь приказной род. Не трудно было догадаться, что он приехал из города, куда без сомнения призывало его какое-нибудь тяжебное дело. А! Понимаю! -- подхватил Г. А. -- видно в город ездить не шутка? -- Какая шутка! Точнехонько как в ад; что ни привези туда, все сгинет! -- ответствовал незнакомец с видом, изъявляющим досаду, гнев, тоску и вое, что только может чувствовать скупец, у которого в свежей памяти находятся секретари и повытчики.
Видеть скупого богача, отдающего отчет самому себе в собственных издержках в присутствии самого кошелька, который, прижимаясь к груди его, кажется, грызет сердце его всеминутным напоминанием о маленьком своем истощении -- и внутренне не смеяться столько же почти невозможно, как видеть Тантала, силящегося запекшимися устами достать воды, которая по мере приближения его удаляется от него, и не почувствовать сожаления.
Тут Г. А. начал рекомендовать меня как можно лучше сему незнакомцу, приятелю своему. Но он совсем не слушал слов его. Мысли его, казалось, пригвождены были к любезным денежкам, и с ними вместе в городе летали по трактирам. Наконец несколько опомнившись, начал благодарить Г. А. что он рекомендует ему человека, которого он не знает, но которого желает знать.
-- Вы верно имеете какое-нибудь спорное дело, спросил я его после обыкновенных изъяснений?
-- Вы не ошиблись, милостивый государь! -- ответствовал он.
-- И верно вас обидели несправедливым решением?
-- Совсем нет! М. Г. решение сделано весьма справедливо, потому что в мою пользу.
Дело состояло в том: один помещик, по матери двоюродной брат двоюродному же брату моему, был мне должен и умер, не заплатив долгу. Имение его состояло из двадцати десятин пахотной земли и пятнадцати десятин строевого лесу. По праву родства и заимодавца я вступил в сие имение. Наследники хотели у меня оспорить. Дело тянулось более двух лет. Наконец я выиграл.
-- Ты выиграл! подхватил Г. А. с живостью. -- Ай, брат! Вот люблю! Что же детям осталось?
-- Об детях тужить нечего: будут умны, так наживут и денег; а теперь они люди молодые, неопытные. Им ли хорошенько владеть землей и лесом?
Г. А. Когда ты с выигрышем, то для чего так много сердиться?
Он. Для чего сердиться? Хлопоты-то, трата-то, любезный друг! Я вот об чем толкую!
Г. А. Не думаю, чтоб трата твоя была велика.
Он. Твоя правда! Но ежели все то, что я истратил и чего с меня просили, сложить в одну суму, так ой! ой!.. Ой!.. -- кричал он, колотя себя в голову.
-- То, чего вы не истратили, осталось у вас, -- сказал я.
-- Ах! если бы вы знали, сколько я перенес ругательств и язвительных насмешек от бессовестных подьячих, которые никакого слова не спустят без того, чтобы не попросить по крайней мере гривны опохмелиться. А они каждую минуту и пьяны и вместе с похмелья!
-- Бедные судьи! -- думал я сам с собою, -- пройдет ли хотя один день, в которой бы не ругал вас кто-нибудь, -- и за дело! Между тем есть и такие люди, которые злословят вас же безвинно!
Г. А., взявши за руку своего приятеля, сказал ему: " Сделай милость брат! Полно беспокоиться! Ну! Разве не знаешь, как пособить этому горю? Накинул на крестьян: вот и все дело с концом"!
Он. Я это мог бы и без того сделать. А что истрачено, того никак не воротить.
Г. А. Брось все, да пойдем ка лучше в сад погуляем. Авось горе пройдет!
Между тем я приметил, что Г. А. слушал жалобы друга своего с некоторым удовольствием, которое живо обнаруживалось на лице его. Дружество скупых есть дело весьма странное, и несообразное с законами естества. Между великими добродетельными людьми оно обыкновенно основано бывает на взаимном почтении; а между скупыми, кажется мне, на зависти. И поелику они любят друг в друге одно богатство, которое им не принадлежит, то один из них всегда чувствует какую-то странную радость, когда другой подвергается какой-нибудь трате и вместе сожалеет о том, что истрачено. Сим средством сохраняют они дружество, или по крайней мере предохраняют себя от взаимной друг к другу ненависти. Походя несколько времени в саду, в котором так же, как и в доме, не было ничего особенного, кроме Г. А. и его двух друзей, мы вышли в поле и обошли кругом деревню. Она довольно велика. Но развалившийся хижины, похожие более на хлева, нежели на дома, весьма ясно доказывали, что скупой богач столько же тягостен для человеческого рода, а еще более для крестьян своих, как и мот. В разных местах попадалось нам на встречу по нескольку человек поселян, шедших на господскую работу. Все они покрыты были разодранными рубищами. Некоторые из них, проходя мимо нас, бросали презрительные взгляды на Г. А., а другие тяжелыми вздохами изъявляли сердечную скорбь, каковую причиняют им всегдашние труды, которые столько же для них бесполезны, сколько и тягостны.
-- Это верно крестьяне ваши? -- спросил я наконец Г. А.
-- Мои крестьяне! -- ответствовал он с важным властительным видом.
-- Сколько у вас всего душ?
-- Очень немного, всего на всего мужеска полу не более 760 душ, да за двумя дочерями отдано в приданое 250 душ. Ныне настали времена ни на что не похожие, -- прибавил он, -- без детей горе, а с детьми и вдвое. Вспои, вскорми, да приготовь богатое приданое; а без того и человек не человек! Бывало... -- тут пустился он рассказывать о старине, читать длинные панегирики всем почивающим в Боге откупщикам, ростовщикам и всякому скряге, весьма часто повторяя изречение: скупость не глупость.
Отчаявшись прослушать все скучные рассказы его, я напомнил ему, что мне время уже расстаться с ними.
-- Жаль, дорогой гость! что ты так скоро оставляешь нас! -- сказал Г. А., -- но я не удерживаю вас. Впрочем надеюсь, что вы не откажите мне в одной маленькой просьбе. Мне хочется, чтобы вы заехали к моему зятю.
Я старался отговориться тем, что не знаю дороги; но Г. А. тотчас нашел средство опровергнуть сие возражение.
-- Мне надобно кое о чем переговорить с зятем: таким образом, Дорофеевич (так назывался дядька, камердинер, великой эконом и друг Г. А.) будет вашим путеводителем. Вы увидите, что дочь моя, хотя она воспитана и в деревне, может показаться не дурой и в городе.
Приметь, друг мой! Честолюбие находит для себя место и в таком сердце, из которого скупость выгнала всякое другое чувствие. Я имел неосторожность похвалить в некоторых случаях Г. А. и хотя он весьма того не заслуживал, однако ж похвалы принимал не иначе, как должную дань совершенствам его. Далее -- вообразил он, что дочери его и Дорофеевич суть такие люди, на которых должно взирать с почтением и удивлением. Делать нечего! Я принужден был согласиться. Г. А. проводил меня со всеми знаками дружества. Ветхий Дорофеевич в ветхом сюртуке, на ветхом коне едет передо мною, я за ним. Что случится вперед, не знаю. Прости!