Недаром народная молва подарила Киеву почетное имя — "матери городов русских". Как, в каждой семье, мать является хранительницей и носительницей семейных преданий и традиций, так и Киев, в большой семье русского народа, был носителем и хранителем его семейной старины. И старина эта, в первую очередь, заключалась в тех бесценных памятниках православия и народного зодчества, которые были щедро разбросаны по всему Киеву, этой первой колыбели христианства на Руси.
Много раз, в течение своей многовековой истории, подвергались киевские святыни надругательствам и разрушениям. Многие из них помнили и набеги половцев и всеразрушающий ураган Батыева нашествия. Однако, ни половцы, ни татары Батыя, не нанесли киевской старине того опустошения, которое нанесла ей всесоюзная коммунистическая партия большевиков.
Если посмотреть из окна моей комнаты в сторону Днепра, то вдали виднеются грациозные очертания Андреевского собора, а если перейти на другую сторону квартиры, то совсем близко видны купола Софиевского собора и совсем далеко можно различить темную массу собора Св. Владимира. Эти три храма — это все, что осталось от доброй сотни ценнейших памятников киевской старины и русского православия.
Судя по тому, с каким ожесточением, систематичностью, а главное бесцельностью, разрушались большевиками исторические и православные святыни Киева, можно с уверенностью сказать, что уничтожение это вызывалось не насущными потребностями городского строительства, а обдуманным и планомерным "выкорчевыванием" у людей самого страшного для их современных владык — памяти о великом прошлом великого народа.
Говорит это еще и о другом. Это говорит о том ненациональном духе октябрьской революции, которым она отличалась и с которым никогда не примирится ни один национально мыслящий русский человек.
Французская революция не отличалась особой сентиментальностью по отношению к религии. Однако, ни членам Конвента, ни парижским коммунарам, не пришла в голову мысль снести собор Парижской Богоматери или другую ценную историческую церковь, ибо, те и другие были французы. Октябрьскую же революцию, от начала и до наших дней, возглавляют темные проходимцы, которые не имеют никаких жизненных корней в толще русского народа.
Прогулка по тем местам, где когда-то, были святыни киевской старины, много тяжелее, нежели прогулка просто по городу.
Кто из киевлян не знал Михайловского монастыря? Если от Софиевской площади идти на Владимирскую горку, то вы пройдете мимо большого разрытого места, с едва видными остатками фундамента. Это все, что осталось ныне от исторического Михайловского монастыря. Это место похоже на воронки от попадания нескольких сверхтяжелых снарядов. Ночью без фонаря здесь пройти нельзя. Вы сломаете ногу или свернете шею. Что это следы войны? Нет, это следы одного из постановлений киевского горсовета.
Михайловский монастырь был снесен большевиками в 1934 году. На его месте, якобы, должно было быть выстроено правительственное здание. Можно, конечно, спорить о том, что важнее — старинный монастырь или правительственное здание. Хотя земля наша настолько велика и обильна, что на ней нашлось бы место и для того, и для другого. Но дело в том, что здания этого так и не построили. Со дня снесения монастыря и до начала войны прошло целых семь лет. И все эти годы на месте снесенного монастыря, находились опасные для жизни прохожих воронки. Вряд ли, найдется такой упрямый человек, который стал бы спорить о том, что важнее: — исторический монастырь или ямы посреди города.
Быть может, с Михайловским монастырем, произошла какая то непонятная неувязка? Быть может это исключительный случай, к которому не стоит придираться? Ничего подобного… Над Днепром, на красивейшем месте, называемом Перунов горб, стояла историческая Трехсвятительская церковь. Она тоже давно снесена. И на ее месте тоже безобразные ямы и воронки. Тоже неувязка? Случай? Но такова же судьба и стариннейшей Успенской церкви на Подоле — ровесницы "Слова о полку Игореве", такова же судьба Братского монастыря на Подоле, Никольского монастыря, собора Большого Николая на Печерске, знаменитейшей Десятинной церкви, Флоровского монастыря и десятков других православных киевских святынь.
Это уже перестает быть случаем. Это — система.
Грустную картину представляет собой и главная киевская святыня — Киево-Печерская Лавра. Центральное здание ее — Успенский собор — взорван большевиками при отступлении. Остальные корпуса ее сохранились. В них помещался "Музей деятелей науки и искусства". Музей этот оригинален. В первой комнате его, еще были кое-какие экспонаты, имеющие отношение к науке и искусству, но уже со второй комнаты начинался безболезненный переход к неизвестным доселе корифеям, как науки, так и искусства. Сначала появлялись портреты Ленина и Сталина, а затем постепенно нарастая и заполняя собой все видимое глазу пространство, высились кипы сочинений, картины, литографии, монографии, фотокопии и прочие экспонаты, рисующие зрителям пеструю жизнь и деятельность этих восхитительных жрецов науки и искусства.
Впрочем, эти экспонаты действуют неубедительно. О их жизни и "творчестве", гораздо убедительнее говорят другие экспонаты, которые мне довелось увидеть в Киеве. Это — Андреевский и Софиевский соборы. Первый, за много лет до войны, был просто заколочен. Второй — превращен в антирелигиозный музей. Уже во время войны, оба эти храма, за недостатком мест в тюрьмах, были обращены в тюрьмы для политических. После отступления большевиков из Киева, в обоих храмах были обнаружены горы трупов расстрелянных людей: В Софиевском соборе, некоторые из них были распяты и прибиты гвоздями к стенке. О последнем обстоятельстве даже, как-то, не хочется упоминать. Слишком оно напоминает "классические зверства" большевиков, как будто взятые из книг о временах революции. Но я это почерпнул не из книг. Мне это рассказывали киевлянки, которые своими собственными руками снимали со стен тела своих близких. Среди последних было и несколько киевских профессоров. Жаль, что изуродованные тела этих ученых нельзя перенести в "Музей деятелей науки и искусства" в Киево-Печерской Лавре и поместить их там рядом с портретами Ленина и Сталина. Это были бы единственные правдивые и показательные экспонаты этого музея.
С 1934 года в столичном Киеве не было ни одной открытой церкви. Лишь в одной часовенке, на Байковом кладбище, иногда совершались богослужения. За неимением священника, их совершал старенький дьякон. Его несколько раз вызывали в горком и говорили: — "довольно дурака валять". Но дьякон возвращался опять на кладбище и продолжал свое. Потом он исчез. Имя этого дьякона следовало бы со временем отыскать. И, когда пройдут канонические сроки, причислить его к лику святых. Он это, несомненно, заслужил.
Спустя четыре года, на нюрнбергском процессе, так называемых, главных преступников войны, представитель советского обвинения товарищ Руденко скажет, что немцы, в оккупированной зоне России, разрушили 1670 православных церквей. Произнеся эти слова товарищ Руденко сделает то, что не смеет делать ни один прокурор мира. Он — солжет. И ложь эта, казалось бы, совсем была не нужна, ибо немцы на оккупированной русской территории совершили достаточно ничем неоправданных преступлений для того, чтобы им приписать еще одно, ими несовершенное.
Нет сомнения в том, что на оккупированной немцами территории, когда-то и было 1670 церквей. Вероятно, их было даже больше. Но разрушены они были не немцами, а советской властью. Те же несколько десятков церквей, которые еще уцелели на этой территории, давно перестали быть церквами, а были превращены большевиками в антирелигиозные музеи, комсомольские клубы и избы-читальни. Во время немецкой оккупации все эти церкви были открыты для верующих.
Эту поправку я делаю не из благородного негодования по поводу поклепа возведенного на немцев. Слова недобросовестного советского прокурора, добросовестно перепечатали все газеты мира. И на основании напечатанного в газетах, может возникнуть историческая ошибка полезная советской власти. Мною же руководит искреннее желание, чтобы ошибок такого рода было бы возможно меньше.
В Киеве советская власть жестоко расправилась не только с православными святынями. И, просто, исторические памятники города постигла та же безрадостная судьба. Снесен стариннейший фонтан, носивший имя — "Самсон", срыт, так называемый, "Ирининский памятник".
Впрочем, это памятники второстепенного значения.
А вот "Аскольдова могила" неотделима от Киева, как и Киев неотделим от нее. Раньше вокруг "Аскольдовой могилы" было красиво разбитое кладбище. Над самой могилой возвышалось белое строение изящной архитектуры. Получасовня, полунадгробный памятник. Сюда часто приходили киевляне, приносили цветы и проводили час — другой в солнечно — зеленой тиши, так хорошо отвечающей этому месту. Большевики "ликвидировали" кладбище. Могилы были разрыты, сравнены с землей и на их месте были сделаны дорожки для гуляющих. Ну, что ж, может это и не так плохо. В конце концов, живым надо отдавать предпочтение перед мертвыми. Но на этом не остановились. Чтобы гуляющие не скучали, тут же была устроена площадка для танцев. По выходным дням — оркестр-джаз. Танцующим же, как известно, приятно иногда освежиться пивом или нарзаном. Для этого нужен кабачок или, по меньшей мере, киоск.
Но зачем же его строить, если тут же под боком, стоит никому ненужная утиль-часовенка? И вот в часовенке на Аскольдовой могиле, сохраняя ее прежнюю колоннадную архитектуру, пробиваются широкие окна, тащится стойка с насосными приспособлениями и…. пожалуйте, граждане, кому жигулевского, кому нарзана?… Товарищ Яша, где же ваш джаз- А, ну, давайте "У самовара"…
Что это, отсутствие ненужных предрассудков? Отрицание условностей?? Проповедь материализма под звуки джаза? Нет, — в мавзолее Ленина танцевать не разрешается. Нарзан и пиво там тоже не продаются. Джаз не исполняет на бис "У самовара"…
Значит условности все-таки имеются? Места, которые надо уважать есть? Разумеется — есть. В Советском Союзе надо уважать все то, что имеет прямое отношение к советской власти, разъеденный сифилисом труп Ильича, постановления ЦК ВКП(б) и, конечно, — НКВД. А вся тысячелетняя история страны и народа это пустая условность и вредный предрассудок. А, поэтому, граждане, — кому жигулевского, кому нарзана? Семячки сплевывайте здесь, прямо на товарища Аскольда! Товарищ Яша, где же вы? А, ну, давайте жизни…
На Владимирской горке, по-прежнему, стоит памятник Св. Владимиру. Каким чудом он уцелел? Говорят, несколько раз выносилось решение снести и его, но каждый раз удавалось этот памятник отстоять. В административном аппарате Киева, были все же люда, которые, примирившись со всеми другими разрушениями, имели мужество отстаивать статую покровителя города.
Св. Владимир, стоящий над высоким обрывом у Днепра — не старина. Ему нет и ста лет. На цоколе памятника высечена дата — 1853. Но эта статуя олицетворяет собою Киев. До революции, большой крест, в руке Св. Владимира, был весь в электрических лампочках и, с проходивших ночью днепровских пароходов, пассажиры, за много верст, видели огненный крест в его руке. Этим светящимся крестом он, как бы, ограждал свой город от всех бед и напастей. Существовало поверие, что когда крест этот погаснет, то Киев постигнет несчастье. Поверие это сбылось. В 1917 году, крест в руке Св. Владимира — погас и его город был предан невиданному еще физическому и духовному погрому. Теперь родилось новое поверие, — когда снова зажжется этот крест, тогда и Киев возродится к новой жизни. Суеверные люди терпеливо ждут этого дня.
Ждут уже двадцать пять лет.
* * *
В первый год войны многие киевляне переменили свои квартиры. На стенах разрушенных домов в центре города находится своеобразный адресный стол. Стены этих домов испещрены надписями, разъясняющими кого и где, из живших тут, следует искать. Такие адресные столы появятся скоро во многих городах Европы.
Однако, уже имея адрес, найти нужного киевлянина не так просто. Номера домов находятся в хаотическом состоянии. А найдя нужный дом, надо еще помучиться, чтобы отыскать нужную квартиру. Иногда бывает так, что на первом этаже находятся квартиры с большими номерами, уменьшающимися по мере того, как вы поднимаетесь по лестнице. Иногда — наоборот. А то бывает и так; 9-я, 11-я и 12-я квартиры находятся на одном этаже, а 10-я на другом.
На дверях квартир имена жильцов. Звонки почти везде не действуют годами. Поэтому надписи; таким то стучать — три раза, таким то — пять. Когда вы постучите, вам никогда не откроют дверь сразу. Сначала раздастся вопрос: — кто? Для человека, выросшего в Европе, это звучит странно и необычно. "Кто? — это тоже порождение советской эпохи. Этот вопрос, на случай страшного ответа — "проверка паспортов" (означающего приход энкаведистов для производства ареста), давал еще несколько секунд для перенесения пакетика с ценностями соседям и дачи последних указаний родным и домашним.
Один мой приятель киевлянин, у которого я бываю ежедневно и ежедневно смеюсь над этим "кто?", — уверяет меня, что он идя к двери и зная, что стучу именно я, дает себе слово не задавать этого привычного вопроса, но затем этот вопрос вылетает сам собой.
На успокоительный ответ начинают открывать дверь. Начинают, — ибо просто открыть дверь в киевской квартире невозможно. Двери снабжены целой системой замков, засовов и цепочек. Закрытая дверь киевской квартиры напоминает мне внутреннюю часть люка подводной лодки, перед ее погружением в воду. Это тоже наследие большевизма. Но это предназначалось не для агентов НКВД. Тут имелись ввиду грабители. Впрочем, оба эти понятия были тесно связаны одно с другим.
Если нищета является первым признаком внешнего порядка, знаменующим собой советскую эпоху, то ее первым признаком внутреннего свойства является — страх. Страх, как и нищету, обильно сеяла советская власть на неизмеримых пространствах огромной страны и лишь немногие, тесно связанные с существующим строем, были избавлены от необходимости близкого знакомства с этими верными спутниками большевизма. Вечный страх за свою жизнь, вечный страх за жизнь своих близких, вечная боязнь сказать лишнее слово и, порожденное страхом, вечное недоверие ко всем и ко всему, вот что угнетающим чувством непрестанно витало над советской страной и будет витать на ней до тех пор, пока она будет называться — советской.
В двенадцать часов дня, на углу двух оживленнейших киевских улиц, один знакомый рассказывает мне свою историю: — "знаете, я не имел права на работу, потому, что мой отец был…".
При этом он оглядывается по сторонам и, понижая голос до шепота, заканчивает: — "священник…".
Потом мы долго смеемся над этим инстинктивным шепотом. А смеяться, строго говоря, нечему. Надо было бы плакать. Ибо, какой же моральный ужас надо было пережить для того, чтобы и сейчас, во время оккупации, когда он прекрасно знает, что никому нет никакого дела до того, кто был его отец, когда он знает, что его даже никто не может услышать, произнести слово "священник", тем испуганным шепотом, с оттенком стыда, каким наверно говорят дети палачей, когда называют профессию своего отца.
Впрочем, это еще не показательный пример. Советские люди расскажут вам, как им приходилось бояться своих родственников, мужа, жену, а часто и собственных детей.
Страх, сковывающий жизнь миллионов советских людей, разумеется, не появился сам собой. Это не пережиток кровавых лет военного коммунизма. Нет, — в продолжении всей советской эпохи, этот страх поддерживался и поддерживается, неслыханной еще в истории человечества, системой, террора.
Когда человек, выросший в Европе слушает рассказы советских людей о чудовищном моральном гнете, под которым им приходилось жить десятилетиями, то ему все это кажется каким то кошмарным бредом, не укладывающимся ни в какие рамки человеческого воображения. Однако, слушать подобные рассказы приходится так часто и повествуются они таким обыкновенным тоном, что становится ясным, что кошмарная чудовищность этой жизни, здесь, давно стала привычным и никого не удивляющим бытом.
Дама, живущая в той же квартире, где остановился я, рассказала мне свою историю. Ее муж был преподавателем в киевском Сельско-Хозяйственном Институте. Беспартийный. Политикой не интересовался. Считался не плохим специалистом. Его арестовали ночью на квартире. Увезли. Это случилось в 1937 году. С тех пор прошло четыре года. И все эти годы жена так и не узнала за что арестовали ее мужа, где он находится, жив ли он или нет, вернется когда-нибудь или никогда не вернется? Она не знает даже того кто же она теперь: — вдова или замужняя женщина? В первые недели после ареста, она обегала все отделения НКВД, добиваясь хоть что-нибудь узнать о своем муже. Она писала отчаянные письма в Москву. Писала Калинину, Ежову, Сталину. В отделениях НКВД пожимали плечами и просили не задерживаться "без дела". Из Москвы ответов не было. А месяца через два после ареста мужа, пришли снова к ней и объявили, что она — "репрессированная". В переводе на русский язык, это означало, что у нее отобрали все более — менее ценные вещи, сына исключили из школы, оба они были лишены права на работу и права проживания в городах. С тех пор и до начала войны, она с сыном жила в какой то провинциальной дыре у дальних родственников, Подрабатывая на дому, какие-то гроши на жалкое прозябание.
Случай с этой дамой, отнюдь, не является уникумом. В одном Киеве я слышал десятки подобных историй. Сотни их я услышу в других городах. Эти случаи никак нельзя отнести за счет рассеянности советских органов власти, "забывающих" сообщить причину ареста, предъявить обвинение и вынести дело на решение соответствующего суда. Это — система, принятая в советском государстве. Причина ареста, обвинение и суд, это никому ненужная волокита. Это безрассудная потеря времени в ускоренном темпе сталинских пятилеток. Наконец, это просто "буржуазные предрассудки".
Впрочем, аппарат советского правосудия все же существует. Тут тоже иногда сообщают причину ареста, обвиняют и судят. Касается это, главным образом, уголовных нарушителей закона. Таким образом, в советском государстве только воры, грабители и убийцы пользуются покровительством законов и параграфов конституции. Все остальные граждане находятся вне закона. Или, вернее, они подчинены тому непреложному закону, который советское государство позаимствовало непосредственно от каменного века. А именно: — закону сильного. А сильным здесь является только коммунистическая партия. То есть, советская власть. И если она не считает нужным сообщить вам в чем вы обвиняетесь, то ни вы, ни ваши родные никогда не узнают за какую вину эта власть наложила на вас свою тяжелую руку.
А кроме того, для того чтобы попасть под жернов государственной машины насилия, вам совсем не нужно иметь какую либо вину.
Что знали, например, в Европе о товарище Френкеле и его удивительном изобретении? Ничего. Очень немногие знали о нем и в самом Советском Союзе. Один из этих немногих, мой знакомый москвич, в качестве стенографа, близко сталкивавшийся с работой изобретательного товарища Френкеля, поведал мне эту чудовищную историю.
В годы НЭПа ничем не замечательный советский гражданин, по фамилии Френкель, был обыкновенным спекулянтом. Сначала мелким, потом, крупным. На одном из крупных дел он попался и получил два года ссылки, которую отбывал в одном из лагерей на Далеком Севере. Предприимчивый мозг Гражданина Френкеля продолжал работать и под северными широтами. И, обладатель этого мозга, скоро установил, что сотни тысяч рабочих рук ссыльных употребляются советским правительством совершенно непроизводительно. В эту младенческую эпоху концлагерей, ссыльные были заняты, главным образом, рубкой леса, который из-за недостатка транспорта обычно, тут же, на месте и загнивал. Таким образом, каторжный труд ссыльных не приносил советской власти никакой существенной пользы. А кормить, хоть и плохо, ссыльных все же надо было. Другими словами, коммерсанту товарищу Френкелю стало ясным, что тогдашние концлагери, для советской власти, были предприятием — убыточным. И тогда ему пришла в голову гениальная мысль: — превратить труд ссыльных из убыточного в прибыльный. И не только в прибыльный, а еще и в такой, который бы увековечил в памяти потомства не только советскую власть, но и ее отдельных представителей.
Решение этого вопроса было очень простое. Ограничить рубку леса лишь, действительно нужными масштабами, а всю остальную массу бесплатных рабочих рук употребить на постройку дорог, мостов, железнодорожных магистралей и прорытие грандиозных каналов, которые бы носили имена заслуженных деятелей советской эпохи.
Подробно и толково составленный план, о невиданном еще на территории России рабстве, был кропотливо разработан товарищем Френкелем и передан по начальству. Этот план был по достоинству оценен высшими инстанциями в Москве. Товарищ Френкель раньше срока возвратился из ссылки и был назначен руководителем "первого трудового лагеря НКВД", который был употреблен на постройку нового железнодорожного пути на Далеком Севере.
Первый опыт удался блестяще. Двадцать тысяч человек, работая по шестнадцати часов в сутки и получая за свою работу лишь два раза в день горячую похлебку, построили за короткий срок новую железнодорожную линию. Расход для советской казны, был минимален — похлебка. Доход огромный — железнодорожная ветка. То обстоятельство, что в ходе этой стройки около половины рабочих умерли от недоедания и переутомления, тоже устраивало советскую власть, ибо эти люди, в большинстве — "враги Народа", были так или иначе осуждены на смерть. Если прибавить к этому еще то, что новая железнодорожная ветка получила имя, кажется Кирова, то нет ничего удивительного в том, что карьера товарища Френкеля была обеспечена. Вскоре он стал официально начальником всех трудовых лагерей НКВД, а уже в дни войны в советских газетах промелькнуло сообщение о присвоении ему чина генерала войск НКВД, с назначением одним из заместителей наркомвнудела.
Рабочие лагери разрастались и дело затеянное Френкелем стало принимать огромные, так сказать, всесоюзные масштабы. "Сталинский курс" во внутренней политике приносил товарищу Френкелю ежедневно новые тысячи бесплатных рабочих рук. Лишь одни годы коллективизации дали, по приблизительным подсчетам, около трех миллионов здоровых, крепких, необыкновенно трудоспособных, раскулаченных и сосланных деревенских, кулаков.
Неудивительно, что и характер работ трудовых лагерей НКВД принял со временем новые масштабы. Давно была забыта игрушечная железнодорожная ветка на Дальнем Севере. "Беломорский канал", "канал Москва — Волга", "Турксиб" и десятки других каналов, магистралей, фабрик и заводов, вписывал в приход советской власти изобретательный товарищ Френкель. Как мухи, гибли сотни тысяч и миллионы русских людей, интеллигентов, крестьян, рабочих, казаков и новые гигантские стройки украшались именами: Сталина, Молотова, Кагановича и других советских сановников. В пресловутых сталинских пятилетках, внушительное место заняли "достижения рабочих лагерей НКВД". Бессовестные люди из редакций советских газет, захлебываясь от подхалимского восторга, кричали о "новом трудовом подъеме советских масс" и новые груды русских костей усеивали путь новых сталинских пятилеток.
Однако, и "сталинский курс" не всегда обеспечивал предприятие товарища Френкеля нужным количеством рабочих рук. Условия работы в его лагерях были прежние. Шестнадцать часов в сутки и две похлебки. При этом положении смерть работала иногда быстрее, чем "сталинский курс" и у товарища Френкеля, временами, получались перебои. Новое задание пятилетки требует на определенный сектор еще сто тысяч рабочих, а у него их нет.
И вот тогда товарищу Френкелю (а может быть, на этот раз, уже и не ему) пришла в голову новая гениальная мысль. А именно: — в случае нехватки рабочих рук, добытых "законным путем", добывать эти руки "путем незаконным".
А последнее сводилось к следующему. Во всех городских и районных отделениях НКВД, на каждого гражданина СССР, имеется, так называемое, "личное дело". В зависимости от характера этого "личного дела", граждане Советского Союза классифицируются на "весьма неблагонадежных", просто "неблагонадежных" и на "лояльных". К последним, вероятно, принадлежат лишь сами органы НКВД и очень малая доля простых смертных. "Личные дела" огромного большинства советских граждан заведены в графе двух первых категорий.
И вот, когда товарищу Френкелю не хватает еще ста тысяч рабочих, то городские и районные отделения НКВД, облагаются своеобразной данью. Под пред логом очередной политической "чистки", они должны поставить трудовым лагерям столько-то и столько-то рабочих. Киев — 500, Казань — 300 Владивосток — 100 и так далее. Местные начальники НКВД, заглядывают в папки "личных дел" и отмечают имена "весьма неблагонадежных" или просто "неблагонадежных" граждан. В ту же ночь, их забирают. И пока их жены мечутся в смертельной тоске по отделениям НКВД, с мольбой сообщить хоть что-нибудь о их мужьях, последние уже копают где-то новый канал им. Жданова или закладывают фундамент нового танкового завода имени Ворошилова.
Если история трудовых лагерей НКВД и их изобретателя не известна широким кругам в СССР, то о своеобразном способе набора рабочей силы для этих лагерей, имеют представление и многие рядовые советские граждане. Поэтому сообщения о новой гигантской стройке вызывает в них не "радостный подъем", как это думают бессовестные сотрудники "Правды" и "Известий", а мучительное ожидание новой "политической чистки". Несчастные, репрессированные киевские жены, рассказывавшие мне о судьбе своих мужей, со временем, разными путями, узнавали об их участи и по поводу их будущего не имели никаких иллюзий. Они знали, что вопрос жизни или смерти их близких, зависит всецело от их физической возможности сочетать шестнадцать часов работы в сутки с двумя горячими похлебками.
Однако, если родным в подобных случаях не считалось необходимым сообщать, что либо о судьбе арестованных, то последним все же старались создать какую то иллюзию их "преступления и наказания". Позже мне пришлось встретить одного харьковчанина, попавшего таким способом в трудовой лагерь НКВД из которого, в первые дни войны, он был брошен на фронт. Его рассказ восполнил пробелы в повествованиях репрессированных киевлянок. Ибо, если они могли лишь поведать о том, как ночью увели их близких, то он сам прошел и следующие стадии ночного ареста.
Судьба его и ему подобных, с небольшими вариациями, сводилась к следующему. Прямо из дому его привезли в тюрьму и там поставили в камеру. Не "посадили", а именно — "поставили", ибо в небольшой камере, куда его привезли, стояли, тесно прижавшись друг к другу, больше ста людей, без возможности не только передвинуться, но даже повернуться на месте. В этом положении он провел больше суток. Затем его вызвали к следователю и последний предложил ему подписать бумагу, согласно которой он сознавался в том, что умышленно задерживал исполнение некоторых предписаний из центра, в целях содействия срыву пятилетнего плана. Разумеется, арестант отказался подписать эту нелепицу, ибо ничего подобного он не делал и по своему служебному положению даже не мог делать. Тогда его возвратили назад в камеру и снова втиснули в это живое месиво, где он простоял еще двое суток в удушающей атмосфере человеческих испарений, стонов и обмороков. Затем его вызвали снова и следователь вторично предложил ему подписать ту же бумагу, причем дружеским тоном намекнул, что "чистосердечное признание" повлечет за собой не более пяти лет ссылки, а дальнейшее запирательство может быть чревато "большими неприятностями". Он опять отказался подписать бумагу. Его снова вернули в камеру. На восьмой день "стояния", он понял, что борьба неравна. Он понял, что подписав бумагу и попав в трудовой лагерь, он может еще надеяться на какое-то чудо, благодаря которому он останется в живых. В этой же камере никаких чудес не бывает. Здесь он может рассчитывать только на смерть от разрыва сердца (подобные случаи он наблюдал за эти восемь дней) и весь вопрос сводится Лишь к тому, сколько еще дней и ночей он сможет выдержать в этом апокалипсическом ужасе.
Придя к этому убеждению, он на восьмой день подписал бумагу. Следователь дружелюбно похлопал его по плечу и наставительно сказал, что "советская власть строга, но справедлива" и, что его "чистосердечное признание будет ему зачтено в дальнейшем". Через несколько дней он уже дробил камни на одной из уральских каменоломен.
Осенью 1941 года, ввиду сокращения стройки, вызванного войной, этот уральский рабочий лагерь был раскассирован и из него был выделен один из тех "штрафных батальонов", которые появились на фронте зимой первого года войны и обычно бросались советским командованием в самые гиблые места. Удивительно ли то, что и этот харьковчанин и другие, ему подобные, при первом же соприкосновении с противником, не только сразу же сдались в плен, но и высказали искреннее желание принять участие в войне против "строгой, но справедливой советской власти". Позже ему удалось осуществить это желание.
Я не знаю дальнейшей судьбы этого харьковчанина, но знаю, что некоторые из этих "штрафников", дравшихся на стороне германской армии, а позже сдавшиеся в плен англо-американцам, были последними выданы, на основании, ялтинского соглашения, советским властям, как "изменники родины и дезертиры". Многие из них, при выдаче, покончили самоубийством. Это в то время, когда немцы, бежавшие из нацистских концлагерей и принявшие участие в войне на стороне союзников, расценивались как герои. Трудно будет объяснить грядущим поколениям, какая разница была между гитлеровскими и сталинскими концлагерями и почему одни пленники, вырвавшиеся на свободу, оказывались героями, а другие — изменниками. Судьба часто иллюстрирует жизнь своих двуногих подданных отвратительными гримасами. Однако, трудно себе вообразить гримасу более жуткую.
Приведенная мною история этого харьковчанина, подтвердилась позднее десятками аналогичных примеров, приведенных устно и печатно десятками других "штрафников", которым война позволила оказаться по другую сторону советского рубежа. И это позволяет говорить об этом не как об отдельном случае, а как о широко применяемой системе. Системе неслыханного издевательского насилия, построенной на всеобщем, явном и равном бесправии советских граждан.
Когда узнаешь все это, тогда становится ясным почему советский гражданин, даже вне досягаемости советской власти, все еще продолжает разговаривать с оглядкой, понижая голос до шепота. Становятся понятными рассказы советских граждан о том, как ночью при звуке автомобильного мотора машины, остановившейся перед домом, весь дом замирал в ужасе и все мужские обитатели его, начинали быстро готовить узелки с необходимыми для тюрьмы вещами и как в квартире раздавался общий вздох облегчения, от шума топочущих сапог, миновавших этот этаж. Многое начинаешь понимать и по новому начинаешь ненавидеть отвратительную машину насилия, именуемую советской властью, держащую огромную страну под ни на минуту не ослабевающим, гигантским прессом страха.
Миллионы ссыльных и миллионы репрессированных! Первые работают бесплатно в трудовых лагерях НКВД, вторые — бесправные парии, лишенные права на работу. Как неубедительно звучит после этого один из излюбленных козырей советской пропаганды, говорящий о наличии безработных в буржуазных странах и об отсутствии их в Советском Союзе. Да, в буржуазных странах бывают безработные. Но кто бы из них поменялся местами с рабом трудового лагеря НКВД или с лишенным права на работу репрессированным советским гражданином?…
Страх, обильно насаждаемый советской властью среди своих подданных, влечет за собой появление двух естественных и не менее гнусных отпрысков; низкопоклонства и наушничества:. В условиях советской жизни оба эти явления расцвели в небывалых еще на земном шаре размерах. Не удовлетворяясь старыми определениями, они вырвались из тесных рамок привычного лексикона и обогатили русский язык новыми наименованиями. Первое стало называться — подхалимство. Второе — бдительность.
Первое, как не приносящее существенной пользы советской власти, официально осуждается и на эту тему разрешено помещать карикатуры и фельетоны. Однако, одной рукой, якобы, борясь с подхалимством, другой рукой советская власть насаждает его самым бесстыдным образом. Так, например, в одном номере "Правды", попавшем мне как-то в руки была помещена негодующая заметка о том, как какой-то провинциальный горком, перестаравшийся в подхалимстве, переименовал улицу Гоголя в "улицу товарища Бондарчука", мелкого партийного сатрапа, назначенного секретарем этого горкома. Эта заметка была помещена на четвёртой странице газеты. А на первой странице этого же номера имя Сталина было упомянуто 48 раз, со следующими прилагательными гениальный — 26 раз, великий — 24 раза, мудрый — 18 раз, любимый — 16 раз, прозорливый — 11 раз, отец народов — 3 раза, великий Друг человечества — 1 раз.
Таким образом, карикатуры и заметки появляющиеся иногда на страницах "Крокодила" и на задворках столичных газет и ведущие, якобы, борьбу против подхалимства, по существу занимаются борьбой лишь против подхалимства периферийного Другими словами, эта борьба, наряду с неслыханной централизацией власти присущей советскому режиму, носит характер и какой-то своеобразной проповеди о "централизации подхалимства". Мелких партийных божков — по шапке, а всю "народную любовь" сосредотачивать на центральной фигуре партийного истукана.
И последнее, надо сказать, принимает порой чудовищные размеры. Когда читаешь обращения и телеграммы адресованные Сталину от всевозможных советских корпораций, то начинает казаться, что или люди сошли с ума или они попросту издеваются над любящим лесть восточным человеком. В этих обращениях его называют и "величайшим стратегом всех времен и народов", и "величайшим гуманистом в истории человечества", а съезд московских профессоров в официальной телеграмме приветствовал его как "величайшего ученого нашей эпохи"! Другими словами, каждая корпорация охотно оделяет его именем величайшего представителя той профессии, которую данная корпорация представляет. Приходится пожалеть, что в Советском Союзе нету официально признанной корпорации профессиональных палачей. Пожалуй, телеграмма, посланная с их годового съезда была бы единственной, верно отвечающей, своему содержанию. Жаль также, что иностранные корреспонденты, получающие иногда интервью у кремлевского владыки и задающие ему много праздных вопросов, никогда не спросили — верит ли он сам той подхалимской чуши, которой его окатывают в ежедневных обращениях и телеграммах?
Впрочем, вероятно, — верит.
Второе детище страха — наушничество, уже приносит и существенную пользу советской власти. Я думаю, не будет преувеличением, если сказать, что в какой то степени советская власть держится и на этом слове, определяющем одну из наиболее отвратительных сторон человеческой души. Поэтому с этим явлением здесь не борются даже на четвертых страницах газет. Более того, наушничество насаждается и поощряется советской властью. И даже само неблагозвучное слово это — "наушничество", заменено благородным термином — "бдительность".
К "бдительности" (т. е. к наушничеству) советская власть старается приучить своих граждан еще со школьной скамьи. Десятки тысяч, специально натасканных партийных растлителей духа сидят в советских школах и в доверчивые детские головы вдалбливают новые моральные истины, рожденные диалектическим материализмом.
А эти истины ничем не отличаются от миропонимания готентота, который на вопрос, что есть добро, а что есть зло, ответил: — если я украду козу, то это — добро, а если у меня украдут козу, то это — зло. Другими словами, партийные педагоги вдалбливают в головы целых поколений, что всякая омерзительная гнусность, сделанная советской властью или на благо ее, есть — добро, а всякий, даже благороднейший поступок, сделанный во вред советской власти, есть — зло.
Слово "бдительность" на марксистском языке означает: — подслушивание чужих разговоров, вскрытие чужих писем, анонимные письма в отделения НКВД, устные и письменные доносы на знакомых, близких, родных. В социалистическом государстве наушников не сбрасывают с лестницы и не предают общественному порицанию. В социалистическом государстве, наушники получают повышение по службе, ордена и общественное признание. Гнуснейшему из наушников, порожденных советской властью, пионеру Павлику Морозову, донесшему на своих родителей (и расстрелянных по его доносу), воздвигнут даже памятник в Москве. Советской властью создаются целые кадры наушников. Управдомы, дворники, официанты, отельная прислуга, продавщицы в некоторых магазинах, обычно подбираются из уже проверенных, так сказать, заслуженных наушников. Все служащие государственного аппарата обязаны быть наушниками и, так как, не все на это идут, то тройная кара грозит тому, кто что-то знал, но своевременно не сподличал, не донес, не предал или, выражаясь на марксистском диалекте — не проявил достаточной бдительности.
Советская власть поощряет наушничество не только в единичной форме. Иногда она проводит его в массовых масштабах. Так, например, при занятии красной армией городов, бывших под немецкой оккупацией, на всех углах улиц прибивались специальные почтовые ящики, предназначенные для доносов на своих сограждан о том, кто что делал во время пребывания в городе немцев. Люди, пережившие эти дни, рассказывают, что это была какая-то вакханалия доносов. Доносы писали даже люди, которым это было физически противно. Писали в порядке, какой то нелепой самозащиты, исходя из соображения, что на тебя все равно кто-нибудь напишет, так пиши на других, если на всех будет написано, то шансы будут равны.
Если советская экономическая система влечет за собой неизбежную нищету и приводит людей к физическому нулю, то новое духовное миропонимание, несомое апостолами марксизма, несомненно должно привести человека и к нулю моральному. Надо ли говорить, что это второе преступление марксистов перед человечеством, по своим размерам и последствиям значительно превышает первое.
Однако, если марксистам удалось сравнительно быстро и без особого сопротивления (исключение — упорная борьба зажиточного крестьянства), превратить всех советских граждан в нищих, то фабрикация подлецов в нашей стране, к счастью и чести русского народа, натолкнулась на непреодолимые препятствия. И главным препятствием к этому оказалась — семья. Не потому ли именно на семью обрушился один из самых сокрушительных ударов со стороны советской власти. В продолжении долгих лет большевики вели ожесточенную борьбу с семьей, пытаясь эту, освященную тысячелетиями, основу всякого человеческого прогресса, превратить в обычную скотскую случку. И лишь тогда, когда советская власть убедилась, что семья пока еще непобедима и дальнейшая борьба с ней может нанести вред самой власти, она пошла на перемирие и сделала даже несколько шагов назад, что разумеется должно означать не конец борьбы, а лишь временную передышку.
Когда слушаешь рассказы бывших пионеров и комсомольцев о полном несоответствии того, что им приходилось слышать в школе и ячейках, с тем что они слышали в семье, то становится ясным, кто именно вынес на своих плечах всю тяжесть упорной борьбы семьи с властью. В большинстве случаев это были не отец и не мать, которые, в условиях советской жизни, оба должны были работать для того, чтобы свести концы с концами и, таким образом, оба были оторваны от дома.
Эту борьбу вынесла на своих плечах — русская бабушка. Это она, незаметная, серая, собирательная русская бабушка, простым и толковым языком, разбивала вдребезги ублюдочные марксистские истины, приносимые внуками из школ и ячеек. Это она тайком крестила внуков, водила их в еще уцелевшие церкви и знакомила с основами христианской морали. Это она уличала партийных наставников во лжи на старую Россию, на русскую историю, на прежнюю жизнь и на весь немарксистский мир. Это она роняла в детские души первые семена сомнения в правоте марксистского дела, она же поливала эти семена и выращивала из них те деревья познания добра и зла, которые помогали молодому советскому поколению разбираться в этих двух понятиях. И работа ее была тем успешнее, что по свидетельству самих бывших пионеров и комсомольцев, их "темные, отсталые и несознательные" бабушки, были им не только ближе, но неизменно оказывались толковее и умней, чем провинциальные апостолы диалектического материализма.
Быть может настанет такой день, когда благодарные внуки поставят на нашей земле памятник "Неизвестной Русской Бабушке". Не той патологической "бабушке русской революции", которая пятьдесят лет "ходила в народ", для того, чтобы потом от этого "народа" сбежать заграницу, а этой собирательной и подлинной бабушке русской революции, которая вырвала из марксистских сетей миллионы молодых душ и сохранила их для той будущей и прекрасной России, которую сама она уже не увидит никогда.