Осенью 1941 года, среди другой корреспонденции, в редакцию "Нового Слова" было доставлено письмо в сером конверте немецкой полевой почты. Когда секретарь редакции вскрыл это письмо — из последнего вывалилось несколько мелко исписанных листков. Это был очерк, посвященный первым дням войны. Письмо прибыло из Смоленска. Автор — советский человек, житель этого города.
Спустя полгода в нашу редакцию будет поступать ежедневно более десятка таких писем. Но ни одно из них уже не произведет на нас такого впечатления как это. Ибо, это было первое письмо, полученное нами с территории России, первая корреспонденция с родины для русской зарубежной газеты.
Серый конверт и грязно-лиловые листки переходили в редакции из рук в руки и явились для очередного номера газеты предметом особых забот, начиная с редактора и кончая метранпажем.
Этот очерк носил название — "Солнце восходит на западе" и был для нас не только первым приветом с родины, но и первым показателем настроений среднего советского человека. Содержание очерка вполне отвечало его заголовку — автор сравнивал в нем начало войны Германии против СССР — с солнцем, взошедшим на этот раз на западе и несущим российским народам свет и освобождение.
Этот очерк, его заголовок и его содержание отвечали в то время настроениям громадного большинства населения СССР. Ибо, в те дни никто еще не видел ни штыков, которыми было утыкано это солнце, ни страшных харь жестоких ублюдков из Восточного министерства, притаившихся за его кровавым диском.
О том, как в первые дни войны отнеслись к немцам красная армия и гражданское население, уже говорилось на страницах моих записей. Однако, лучше всего об этом скажут два примера, которые я сейчас приведу. Два примера, которые имели место в начале этой войны и, которые, вероятно, не имели места ни в одной из тысячи войн, отгремевших на нашей планете за тысячи лет.
Осенью 1941 года, когда немецкая авиация начала налеты на Москву, бабы смоленских сел, заслыша гудение сотен моторов, выходили на улицу и крестили вдогонку немецкие воздушные эскадры, проносившиеся над ними в сторону Москвы. Один из свидетелей этого, сказал такой бабе:
— Что ж ты тетка кресты посылаешь: ведь это немцы летят…
— А мне все равно — немец или нет, главное, что на святое дело он летит, — ответила ему баба…
Во время одного из локальных боев на южном участке фронта, немецкая танковая часть, в срочном порядке, отошла назад, бросив при этом в поле около трех тысяч пленных красноармейцев. Через несколько часов после занятия новой позиции, немцы увидели облако пыли с восточной стороны. Думая, что это наступающий неприятель, танковая часть приготовилась к бою. Каково же было изумление немецких танкистов, когда они увидели, что это следом за ними, по страшной жаре, плетутся пешком, голодные и усталые пленные красноармейцы, которых они несколько часов назад оставили на покинутой позиции.
Через год — полтора эти же смоленские бабы разводили рельсы и пускали под откос немецкие военные эшелоны, а пленные красноармейцы, пробивая камнем голову немецкому часовому, бежали в леса к партизанам.
Было ли все это?… Да — все это было. Как же это могло случиться?… На следующих страницах я попытаюсь дать хотя бы приблизительный ответ на этот вопрос.
* * *
Немецкое нашествие на Россию шло двумя волнами. Первой волной была германская армия. Второй — чиновники немецкого гражданского управления. Однако, в две волны вклинялась еще и третья. Это — немецкая пропаганда. Эта волна тоже имела свои особенности и, говоря о первых двух, нельзя и ее обойти молчанием.
В первые дни войны на востоке, в русское радио-отделение Министерства пропаганды в Берлине, пришел какой-то аккуратненький, сухенький старичок, в старомодном сюртуке и целлулоидовом воротничке. Он вынул из кармана листок и прочел написанное им стихотворение, которое, по его мнению, хорошо было бы передать по эфиру в Россию.
Стихотворение это начиналось так:
"….Как, когда-то, вам варяги
Создавали вашу Русь,
Так теперь германски шаги
Изгоняют красный флюс…"
После каждой строфы следовал оптимистический рефрен:
"….Прыгай русский мужичек,
От Москва до Таганрог… "
Стихотворение это, правда, в эфир передано не было. Но немецкая пропаганда на русском языке, в течение всей войны, была похожа на эти незамысловатые вирши неизвестного старичка в целлулоидовом воротничке. Ибо, согласно всему тому, что передавалось по радио и печаталось в листовках, русский мужичек обязательно должен был прыгать от радости и благодарности, но причины, ради которых он должен был столь бурно себя вести, ни разу не были указаны. Разница между этими виршами и немецкой пропагандой была, быть может, лишь в том, что неизвестный старичок был, несомненно, преисполнен самыми лучшими чувствами и хотя бы схематически был знаком с русской историей. Люди, ведавшие немецкой пропагандой, добрыми чувствами преисполнены не были и русской истории не знали.
Немецкая пропаганда в течение всей войны призывала русский народ помогать всеми силами победному для Германии окончанию войны, не говоря в тоже время о том, что эта победа принесет русскому народу. В этом отношении немцы, в силу, правда, иных причин, повторили ошибку руководителей Белого движения. В обоих случаях вся антибольшевистская пропаганда строилась на лозунгах отрицания: — "долой большевизм", "долой советскую власть", "долой коммунистическую партию", без ясного ответа на то, что же придет на смену большевизму, советской власти и коммунистической партии. Между тем, пропаганда, претендующая на успех, ни в коем случае не может базироваться только на лозунгах отрицания, но должна нести в себе и лозунги утверждения. Если чему-то объявляется "долой", то за этим сразу же должно следовать и соответствующее "да здравствует".
Это обстоятельство, в свое время, отлично учли большевики и в эпоху октябрьской революции и гражданской войны, каждому большевистскому "долой" непременно следовало соответствующее "да здравствует".
Другое дело, что потом большевистская партия ни одного из этих "да здравствует" не выполнила. Это уже относится за счет той лживости, которая лежит в основах большевистской теории и практики. Но, в свое время, эти "да здравствует" сослужили хорошую службу большевикам.
Руководители Белого движения и, двадцать три года спустя, немцы роль этих "да здравствует" совершенно не учли. В первом случае все обещания сводились к созыву "Учредительного собрания". Во втором — русский народ соблазняли тем, что он "будет включен в состав Новой Европы". Если в годы гражданской войны туманная и скомпрометированная "Учредилка" не вызывала особых эмоций у русского человека (как на стороне красных, так впрочем и — белых), то сомнительная честь быть включенным в Новую Европу была ему попросту непонятной. Среднему русскому человеку одинаково безразлична, как старая, так и новая Европа. У него есть свои собственные большие заботы и своя настоящая боль. Поэтому, от каждого зовущего его на борьбу, он хочет иметь ответ не только против чего он будет бороться, но и, что его может ожидать в результате этой борьбы.
Этих ответов он не получил ни от руководителей Белого движения, ни от немцев. Первые его не дали потому, что и сами точно не отдавали себе отчета в том, за что именно они борются. Вторые не могли его дать, ибо та цель, ради которой они боролись, разумеется, никак не могла устроить ни одного русского человека. В обоих случаях это оказалось одним из сильнейших козырей в игре большевиков, и оба раза эта игра закончилась для их врагов трагически.
Однако, этот основной порок немецкой пропаганды не был единственным. Волна этой пропаганды, направляемая из Берлина, уже в самом начале разбивалась на разные течения, которые, дойдя до оккупированных областей, рассыпались по ним тысячами мелких брызг, часто не имевших ничего общего между собою. Пропагандный аппарат Восточного министерства работал по одной линии, Министерства пропаганды — по другой, германской армии — по третьей. Первые два министерства ненавидели друг друга и, где только возможно ставили одно другому палки в колеса. Оба эти партнера с явным недоверием относились к третьему, который, в свою очередь, не скрывал своего презрения к ним обоим.
Разноголосица в пропаганде естественно породила и разноголосицу мер, проводимых на оккупированной территории. В одних местах отменяли колхозы, в других их укрепляли в еще более жесткой форме, временами в деревнях действовало выборное начало, затем оно заменялось принципом назначения сверху, в одних городах оказывалось покровительство сепаратистским течениям, в других сепаратистов преследовали, выпускались какие-то декреты, которые завтра же отменялись и заменялись совершенно противоположными, что-то обещалось для того, чтобы не быть выполненным и, что-то выполнялось, чего никто и никогда не обещал.
Все это вместе взятое создавало в оккупированных областях такую свистопляску, что население не знало кому оно должно верить, а кому нет. Скоро оно уже не верило никому.
Все же в этом трагическом калейдоскопе, на всем протяжении войны, можно было проследить одно общее для всей оккупированной территории явление. А именно: в областях, находившихся непосредственно под управлением военного командования жизнь была много лучше, нежели в тех районах, которые прочно отошли под опеку немецкого гражданского управления. Происходило это не только потоку, что армия была занята войной и мало обращала внимания на дела внутреннего порядка, но и потому, что качественный подбор людей в армии и гражданском аппарате резко отличался друг от друга и давал громадный перевес на сторону армии.
Волна германской армии, катившаяся на восток была первой реальной силой, с которой знакомилось русское население. Для некоторых это знакомство было печальным, для большинства — вполне приемлемым. В ходе войны на востоке создалось понятие о "немецких зверствах". Справедливость требует отметить, что меньше всего зверств в России было совершено германскими фронтовыми частями. Эти части совершали, то непредусмотренное никакими конвенциями количество зверств, которое совершает каждая армия вторгающаяся на неприятельскую территорию. На совести германской армии их было, вероятно, больше чем, скажем, — американской, вступившей на территорию Германии и, во всяком случае, неизмеримо меньше чем у красной армии, после ее перехода германских границ.
Жестокая судьба пленных красноармейцев в начале войны не может быть отнесена за счет германских фронтовых частей. Эту позорную страницу в немецкую военную историю вписали тыловые части армии, состоящие из особых команд ("зондеркомандо"), набранных среди отборных подонков национал — социалистической партии. Что касается фронтовых частей, то они нередко отпускали пленных по домам в первый же день пленения, особенно если речь шла об уроженцах уже занятых немцами областей. Часть пленных, по собственному желанию, вливалась в германские боевые части в качестве разведчиков или вспомогательного персонала.
Но и судьба военнопленных, попавших в немецкий тыл, была особенно жестокой лишь в начале войны. Со временем их положение улучшилось, хотя в течение всей войны оставалось хуже, чем положение, военнопленных других стран, что во многом явилось следствием чудовищного приказа Сталина, которым он отказался от своих пленных. Это лишило их поддержки международного Красного Креста, отразилось на их питании, осудило на полное бесправие и подстрекнуло немецкое лагерное начальство к безответственному к ним отношению. Что же касается общего улучшения их судьбы, то это прежде всего явилось следствием незаметных, но героических усилий российских антибольшевиков, находившихся в то время в Германии, Польше и Прибалтике, положивших немало труда в этом направлении и добившихся, наконец, результатов. Уже одно это делает ярлык "коллаборантов", приклеенный этим людям благополучными соотечественниками за океаном, не только достаточно нелепым но в какой-то перспективе российской освободительной борьбы, ставит их в более выгодную позицию, чем этих самых благополучных соотечественников, дружно собиравших деньги на "сталинградских сирот" в наивном предположении, что эти деньги действительно к этим сиротам попадут. Наличие этих "коллаборантов" спасло в то время не одну тысячу жизней, которые еще пригодятся России. Вряд ли, деньги, собранные на "сталинградских сирот" — утерли хоть одну сиротскую слезу.
Эти же "особые команды" занимались и чисткой среди гражданского населения. Эта чистка охватывала, главным образом, — евреев. На всей оккупированной территории "особые команды" уничтожали их почти без остатка.
Реакция населения оккупированных областей на это истребление евреев исходила из их, выработанного десятилетиями, к ним отношения. Русские евреи приняли большое процентное участие в установлении и работе большевистского аппарата в России. От Троцкого, Свердлова, Урицкого, через братьев Кагановичей и Френкеля, до многочисленных следователей НКВД и даже завмагов (в которых советский обыватель имел некоторые основания тоже видеть своих угнетателей), в понятии многих русских людей, особенно в первый период большевистского режима, евреи, до некоторой степени, слились с понятием советской власти. Особенно это мнение укрепилось, одно время, в русском зарубежье. Или, во всяком случае — в преобладающей части его.
Однако, советский обыватель, наряду с процветанием Кагановичей и Френкелей, видел и немало еврейской бедноты, жившей рядом с ним и страдавшей от советской власти в той же степени, в какой страдал и он. Исходя из этого, у советского обывателя выработалось по отношению к евреям чувство не расовое (вообще чуждое русскому человеку), а политически — бытовое. Другими словами, еврейского вопроса, (в том значении этого слова, в каком это понималось до сих пор), на оккупированной территории, для русских людей не существовало, а существовал лишь вопрос большевистской диктатуры. Тот, кто принимал участие в этой диктатуре рассматривался — врагом, а кто в ней участие не принимал — товарищем по несчастью и союзником. Один киевлянин, беседуя со мной на эту тему, обронил фразу, которая хоть кратко, но довольно ясно характеризует весь комплекс этих вопросов:
Места у нас много, — сказал он, — хватит его и для памятника Канегиссеру и для виселицы Кагановичу…
Видимо, согласно этой формуле, население оккупированных областей с одинаковой энергией вылавливало евреев — энкаведистов (как это делало и с энкаведистами — русскими), случайно застрявших в городах, занятых немцами и прятало (с опасностью для собственной жизни) тех евреев, которые к большевистской диктатуре никакого отношения не имели.
На оккупированной немцами территории, с уходом большевиков, бежали и все те евреи, которые имели какое-то отношение к большевистскому аппарату насилия, а на местах осталось лишь та еврейская беднота, которая по злой иронии судьбы ожидала немцев тоже как освободителей. Немцы, уничтожив эту бедноту приписали к своему пассиву на оккупированных территориях еще какую то единицу с нулями, без всякой пользы и без всякого смысла для себя. Что же касается остального населения, то эта мера поразила его прежде всего своей свирепой бессмысленностью. Это не только психологически оттолкнуло его от немцев, но и привело к сознанию, что на этот раз борьба ведется не только против коммунистов и, что истребление евреев только первый этап этой борьбы, за которым могут последовать и другие. Будущее покажет, что опасения эти были верными.
Если эти две темные страницы следует отнести за счет "особых команд", чинам которых не всегда подавали руку чины фронтовой германской армии, то на счет последней остается лишь какое-то число изнасилованных женщин, зарезанных свиней и украденных кур, которое в приблизительной пропорции соответствует аналогичному проценту всех других армий от времени Цезаря и до наших дней. В остальном офицеры, а особенно солдаты германской армии очень коротко сходились с населением. В первую военную зиму население Крыма питалось, в значительной степени, за счет котлов германской армии. На завалинках украинских хат множились идиллические картинки, в которых немецкие солдаты нянчили своих детей, произведенных на свет вчерашними колхозницами. В прифронтовой полосе немецкие солдаты помогали населению обрабатывать землю, разводили огороды, починяли тракторы. Процент чинов германской армии, желавших вступить в брак с представительницами "низшей расы Востока", принимал катастрофические "размеры и вызвал особые мероприятия верховного командования.
Что же касается меня лично, то я, читая теперь много вздора о германской армии, не могу не вспомнить тех дней, ночей и тысяч километров, которые я проехал по России, часто, в вагонах с немецкими солдатами. Мне случалось садиться в эти вагоны и на отправных станциях средь бела дня, и на маленьких полустанках среди ночи. Я не имел на себе никаких знаков, указывающих, что я корреспондент берлинской газеты. Вид у меня не всегда был безукоризненный. И наконец, я почти не говорил по-немецки. И, тем не менее, за все мои совместные поездки в одном купэ с немецкими солдатами, ни один из них не спросил меня — кто я такой, почему я еду в этом купэ и какие у меня имеются документы. Для многих это, вероятно, будет звучать невероятно, но это было именно так. И я не отдаю себе точного отчета в том, могло ли подобное произойти со мной, в этих же условиях, в среде любой из демократических армий сегодняшнего дня. Во всяком случае, некоторый опыт, приобретенный мной во время попыток поездок по западным зонам Австрии в 1945 году, заставляет меня усомниться в этом. Что же касается восточных зон Австрии 1945 г. то о них можно, конечно, и не говорить.
В политическом отношении новость, приносимая волной германской армии сводилась к короткой формуле: "Сталин — капут", "большевист — капут", сообщаемой немецкими солдатами населению и встречавшей бурное одобрение у последнего. В административном плане командование германской армии предоставляло населению почти полную свободу действий, которая привела к выборному началу сельских старост и доказала казалось бы совершенно невероятную(после стольких лет страшной диктатуры) и в тоже время понятную вековую способность русского народа строить свою жизнь на демократических началах, идущих снизу. В экономическом отношении германская армия предоставляла также большую свободу и крестьяне сами решали делить ли им землю сразу или сохранить временно коллективное пользование ею, что обычно вызывалось исключительно острым недостатком инвентаря и тяглового скота. Поборы продовольствия для армии, как правило, были вполне терпимыми и, по сравнению с советским выкачиванием "под метелку", значительно выигрывали в пользу немцев. В прифронтовых полосах это положение было длительным. На остальной части оккупированной территории этот почти медовый месяц освобождения от советской власти был кратковременным.
Ибо, за волной германской армии следовала страшная коричневая волна немецкого гражданского управления.
* * *
В промежутке между образованием Восточного министерства и назначением имперских комиссаров ("рейхскомиссар") Украины и Белоруссии, в русских антибольшевистских кругах Берлина еще существовали какие-то иллюзии по поводу возможности создания на очищенных от большевиков территориях, очагов будущей российской государственности. Наиболее оптимистически настроенные люди, одно, правда очень короткое время даже полагали, что Восточное министерство образовано с целью координации отношений русского населения и немцев и административно-технической помощи в создании новой жизни. Жители оккупированных областей, примерно, так же оценивали обстановку и, не встречая противодействия со стороны военных властей, сами стали создавать очаги самоуправления. Назначение имперских комиссаров уничтожило, как эти иллюзии, так и эти очаги.
Когда в редакцию "Нового Слова" принесли вечернюю газету с указом о назначении этих комиссаров и их портретами, помню, редактор, развернув ее сказал:
— Ну, теперь на всем можно поставить крест…
— Почему, — спросил кто-то из сотрудников.
— Вы видели эти ряжки? Вы посмотрите на них как следует, — хлопая по газете, ответил он. — Ну, чего можно ожидать от людей с такими физиономиями…
С газетной страницы смотрели физиономии, действительно, не обещающие ничего доброго. В них отражалось какое-то знамение времени. Я думаю, что если б по всей Германии надо было их специально подыскивать, то более глупых, жадных и жестоких физиономий найти было бы трудно.
Глупость, жадность и жестокость… В эти три слова укладывается вся деятельность немецкого гражданского аппарата в России. Глупость, Жадность и Жестокость — вот имена трех лошадей, впряженных Гитлером, Розенбергом и Кохом в победную колесницу Сталина, которая повезет его в Берлин. Этим трем деятелям нацистской Германии большевики, по существу, должны были бы поставить памятники, а не клясть их, ибо никто не содействовал укреплению большевистской власти в той мере, в какой это сделали они.
Центральной фигурой гражданского управления оккупированных областей был "гауляйтер" Восточной Пруссии — Эрих Кох, ставший имперским комиссаром Украины. До того, как дружба с Гитлером вынесла его на поверхность жизни, Кох был служащим на вокзале в Кенигсберге. Он годами стоял у выхода с перрона и отбирал у пассажиров билеты. По мнению железнодорожного начальства, это, вероятно, было максимумом того, на что был способен Эрих Кох. Новое начальство, в лице Гитлера, назначило его неограниченным самодержцем Украины, территории, почти равной Германии, с населением более тридцати миллионов человек, со сложной и запутанной обстановкой огромной области, освободившейся от многолетней большевистской диктатуры. Генеральным комиссаром Киева и киевской области сделался некто Магуния — булочник из Кенигсберга, который, вероятно, в свое время отпускал Коху в кредит "бротхены" и незабытый потом его милостью. Примерно, по этому же принципу подбирались и остальные кадры гражданского управления.
В тоже самое время, в Германии сидело без дела немало немцев (особенно русских немцев), прекрасно знавших Россию и понимавших всю трагедию Создавшегося положения. 3а откровенные высказывания по русскому вопросу, их иногда посылали на фронт простыми солдатами, иногда — сажали в концлагеря. А на оккупированные территории ехали, расшитые золотыми позументами по коричневому сукну, железнодорожные контролеры, булочники, трактирщики, сутенеры, просто неудачники и прочий мелкий партийный люд, не имевший никакого представления о той стране, куда его посылали, кроме внушенного с партийных верхов понятия о том, что там живет народ "низшей расы", которым надо управлять "железной рукой".
Вот как выглядел гражданский аппарат управления, которому выпало на долю познакомить население оккупированных областей с Германией, более тесно, чем это могла сделать армия. Для населения это знакомство оказалось драматическим. Для Германии оно закончилось трагически. Но даже и в этом аппарате встречались люди, которые понимали, что, то, что они делают — совсем не то, что надо делать. Получая новый приказ, и видя его нелепость, они хватались за голову, но… приказ выполняли. Знаменитое немецкое — "приказ есть приказ" — побеждало все остальное. Таким образом, дисциплина, видимо, не всегда является положительным качеством. Пресловутая немецкая дисциплина на этот раз содействовала катастрофе, ибо немцы беспрекословно выполняли все приказы своего начальства. Даже явно идиотские и вредные для самой Германии.
Если бы кто-нибудь в 1941 году засел за работу и написал бы специальный устав, посвященный тому, чего немцам нельзя делать в занятых областях, то в этом уставе несомненно оказалось бы как раз все то, что немцы в этих областях делали. Это совсем не каламбур. Это было именно так. И это настолько резало глаза, что некоторые особенно подозрительные люди, не раз высказывали нелепые предположения, что кто-то из высших руководителей Германии находится на службе у большевиков и, действуя по их указаниям, делает все возможное, чтобы население оккупированных областей восстановить против немцев. Предположения эти были вздорными. Но они соблазнительно походили на правду.
В политическом отношении гражданское управление, руководимое глупостью, повело беспощадную борьбу со всеми зачатками российской государственности и разгромило уже созданные очаги последней. Это вынуло намечавшийся костяк из аморфной массы населения и последнее было ввергнуто в состояние перманентной политической анархии. То же относится и к административному аппарату, в котором были уничтожены все, родившиеся при военном управлении, органы самоуправления и все было сосредоточено в руках немецких чиновников, которые не только не знали обстановки, но и не понимали ни слова по-русски. Это создало пропасть между административным аппаратом и населением и последнее предпочитало обходиться без услуг первого, что еще более способствовало росту анархии.
В экономическом вопросе, на первый план выступила жадность, подсказывавшая, что надо сохранить колхозную систему, ради выкачивания из крестьян максимального количества продуктов, которые вывозились в Германию без всякой возможности для крестьян получить, что-то взамен. Несмотря на то, что немецкая система выкачивания продуктов, за незнанием обстановки и недостатком людей, значительно уступала советской, тем не менее, сохранение колхозов и продолжающийся грабеж крестьянства, оттолкнули массы последнего от оккупантов.
Параллельно была запрещена всякая частная торговля (которая начала бить живительным ключом при военном управлении), вплоть до базаров, которые разгонялись специальными нарядами полиции. Это создало буквальный голод в городах и способствовало восстановлению городского населения против немцев. Чем была продиктована эта мера — трудно сказать. Быть может, тоже — жадностью, ибо в результате свободной торговли происходила бы утечка продуктов от их прямого назначения — вывоза в Германию. Но возможно, что тут уже выступала на арену и жестокость, которая осуждала города на медленное вымирание, что могло быть одной из мер, ведущих к "искусственному сокращению населения", что согласно слухам ходившим по Берлину, также входило в программу деятельности немецкого гражданского управления на оккупированной территории.
Жестокость, широко применяемая в оккупированных областях, не ограничилась истреблением евреев отдельными эксцессами карательных экспедиций, избиением правых и виноватых, вешанием на площадях заложников, но и вылилась в массовые формы в виде насильственного вывоза гражданского населения на работы в Германию. Этот вывоз проводился в огромных масштабах. Вывозились учащиеся университетов, школ, рабочие заводов, устраивались облавы на улицах, площадях, базарах. Дети разлучались с родителями, жены с мужьями, братья с сестрами. Во время облав центральные части городов были похожи на джунгли Конго в самые черные времена работорговли. Люди, спасаясь от этого, бежали в деревни, но их искали и там. Тогда они уходили в леса и пополняли, начавшиеся образовываться партизанские отряды. Ошибочно думать, что партизан на оккупированной территории создала Москва. Их создал — Берлин.
В свое время немецкие мемуаристы, причастные к поведению немцев в оккупированных областях, будут, вероятно, указывать на десятки причин, вызвавших именно такое поведение. Вряд ли это убедит кого-нибудь. Причин этих было только три: глупость, жадность и жестокость. И самым наглядным примером к тому, что немцы делали как раз то, чего нельзя было делать, является оккупированная румынами Одесса и прилегающая к ней область, вошедшая в историю этой войны под именем — "Транснистрия" Румыны там сделали как раз обратное тому, что сделали немцы на Украине. По крайней мере, в экономическом отношении. Они разрешили свободную торговлю и не вывозили в Румынию, ни рабочую силу, ни продукты. Я позже проведу в Одессе два месяца. И я своими глазами увижу, какое чудо может произойти на русской земле, в результате осуществления трех слов: свободы частной инициативы. За один год жизнь в Транснистрии, вернулась на тридцать лет назад и, перескочив НЭП, приближалась к сказочным временам дореволюционного времени.
После передачи Украины гражданскому управлению, вся эта огромная территория практически превратилась в прерии дикого Запада, где не действовали никакие законы, кроме закона сильного. Сильнее всех чувствовал себя там Кох, ибо под его рукой была полиция, а за его спиной Гитлер. К закулисному хаосу и вражде разных министерств, с образованием "Рейхс-комиссариата Украины" прибавилось еще соперничество Коха с Розенбергом, смертельно ненавидевших друг друга. Кох отказывался подчиняться Розенбергу, ссылаясь на то, что он ответственен только перед Гитлером (об ответственности перед русским народом и немецкой историей он забывал) и грозился повесить Розенберга, если тот приедет в его резиденцию в Ровно. Розенберг жаловался Гитлеру на Коха, но в Ровно не ездил.
Когда, в соответствующем отделении Верховного командования в Берлине, я получал пропуски для моей второй поездки в оккупированные области, бывшие почти целиком под немецким гражданским управлением, знакомый обер-лейтенант из русских немцев, выдавая мне бумаги сказал:
— Ну, вот, получайте ваши бумаги и поезжайте. Но только, Боже вас упаси, не заходите ни в какие отделения "рейхскомиссариата Украины". Вас там могут арестовать, повесить и мы даже об этом не узнаем…
Эти слова лучше всего характеризовали "правовое" положение, созданное на территориях, находившихся под немецким гражданским управлением и, если корреспонденту берлинской газеты рекомендовалось избегать контакта с чиновниками этого управления, то не удивительно, что местное население должно было попросту убегать от них в леса.
На этом этапе оккупации даже антибольшевистская пропаганда уже не интересовала немцев. Видимо, они считали, что она свою роль сыграла и теперь надо заниматься не ерундой, а "делом". Это повело к полному зажиму местной прессы, возникшей при военных властях, которая была постепенно сведена к маленьким еженедельным газетам, помещавшим сводки Верховного командования и распоряжения немецких гражданских властей. "Новое Слово" было попросту запрещено Кохом. В Киеве это запрещение было тотальным. В другие города газета проникала, но судьба каждого номера зависила от личного взгляда на нее дежурного чиновника. Это запрещение нашей газеты на оккупированной Украине, было самым нелепым событием в ее жизни во время войны. И одновременно — это было самым лучшим комплиментом для нее.
Наряду с разгромом всего русского, на Украине, происходил и разгром украинских сепаратистских ячеек, пользовавшихся у Розенберга особой благосклонностью. Быть может, последнее, до некоторой степени, и обусловило поход против них Коха. Правда, эти ячейки представляли известную значительность лишь в западной Украине, отошедшей к СССР после раздела Польши, а с приходом немцев включенной в польское "Генерал-Губернаторство", особой единицей, названной "дистрикт Галициен". В восточной Украине сепаратистское течение носило наносной характер, занесенный галичанами, в большом количестве ринувшимися на восток. Им удалось вначале захватить ряд ключевых позиций в администрации, равно и многие газеты. Их деятельность нашла некоторый отклик среди городской интеллигенции, но деревенские массы остались равнодушными. Крестьяне мне не раз говорили, что они не понимают языка, на котором издаются галичанами газеты. В Киеве, где выходило две газеты; русская и украинская — каждый желавший купить русскую, должен был непременно взять и украинскую. Видимо, украинскую газету не понимали и в Киеве.
Поход Коха против украинских сепаратистов прибавил к врагам немцев еще одного. Врага, правда, немногочисленного, но единственного — хорошо организованного, К партизанам иных видов, прибавились еще и партизаны украинские.
Таким образом, за короткий срок деятельности немецкого гражданского управления, на оккупированных территориях не осталось ни одной группы населения, которую бы это управление не восстановило против себя. Недовольство населения росло из месяца в месяц, сведения о происходящем здесь просачивались на другую сторону фронта и прогрессивно увеличивали количество русских людей, понявших, что немцы несут не освобождение, а рабство не менее страшное, чем то, которое было при большевиках, но более оскорбительное, ибо оно носило на себе клеймо чужеземного ярма. На фоне этого, все усилия германской армии на фронте оказывались тщетными и превращались в своего рода Сизифов труд, так как на месте одного уничтоженного врага, появлялось десять новых.
Другими словами, со стороны Германии, кампания на востоке шла по двум параллельным руслам: а) германская военная машина уничтожала живую силу неприятеля; б) нацистская партийно-политическая машина эту силу все время увеличивала. Но, в виду того, что военная машина действовала со средствами ограниченными, а глупость партийно-политического аппарата никаких границ не знала, то естественно, что к истечению второго года войны, живая сила неприятеля, вместо того, чтобы во много раз уменьшится, наоборот — увеличилась во много раз.
Результаты этого сказались очень скоро. Особенно ярко сказались они в кровавой четырехмесячной бойне под Сталинградом, ставшей не только пределом немецких военных успехов, но и переломным пунктом второй мировой войны.