Каждый, кому дорого или только знакомо имя М. А. Бакунина, с тревожным порывом возьмется за книгу, только что названную и недавно опубликованную -- за "Исповедь" этого великого агитатора-революционера. Когда мы, друзья или враги, говорили или мысленно произносили: "Бакунин", в уме являлось представление о мощном революционном монолите, вся жизнь которого освещена одной идеей: "Свобода!", и согрета одним чувством: чувством возмущения против деспотов, деспотизма и всяческого угнетения -- национального, политического и экономического.

В этом общепринятом представлении -- от дрезденских баррикад 48 года мысль переносилась непосредственно к последнему десятилетию жизни Бакунина, когда он являлся апостолом разрушения, вождем анархизма, расколовшим первый Интернационал и увлекшим за собой Италию, Испанию, Францию и Швейцарию.

В своей памяти мы миновали десятилетие -- 51-61 годы, когда вслед за арестом в Хемнице Бакунин был выдан русскому правительству и заточен в Алексеевский равелин, а потом -- в Шлиссельбургскую крепость. Об этом периоде, который закончился ссылкой в Сибирь и бегством в Европу, кроме внешних фактов, сведений почти не было. И с этой стороны собственноручный документ Бакунина -- "Исповедь", -- написанный им в Петропавловской крепости для императора Николая I, только теперь в Государственном архиве найденный, открывает совершенно новую страницу духовной жизни автора и, потрясая читателя полной неожиданностью, делает громадный прорыв в обычном представлении о бунтаре-великане, "Бакунин на коленях", -- характеризуют этот документ одни. "Сумерки великой души", -- говорят другие [Под таким названием опубликована статья И. Гроссмана-Рощина в журнале "Печать и революция" (М., 1921. Кн. 3. С. 44-58).], более благожелательные голоса. "Кающийся преступник", -- подписывается в конце "Исповеди" Николаю сам Бакунин.

"Молящий грешник" -- в 1857 году заканчивает он письмо к Александру II с мольбой "не дать ему умереть в одиночном заключении".

Уж одни эти подписи дают понятие о рабском языке, которым написана "Исповедь", обращенная к ненавистному деспоту, душителю России, жандарму Европы. Но не говоря об отдельных выражениях и общем тоне, в своей "Исповеди" Бакунин унижает свое прошлое -- революционное прошлое 40-х годов: он развенчивает революционное движение Германии этих годов, представляя его ничтожным, а себя и других участников этого движения изображает людьми недальновидными, нерешительными и неумелыми. Он квалифицирует свою тогдашнюю деятельность как преступную, злодейскую, и радуется, что его намерения и планы, в особенности по отношению к России и ее монарху, были лишь измышлением разгоряченной головы и оставались без воплощения в жизнь.

В рецензии можно дать лишь намек на содержание "Исповеди"; ее следует прочесть самолично каждому, кто интересуется революционным движением и его деятелями; с психологической точки зрения документ представляет чрезвычайный интерес... Иные высказывают мнение, что "Исповедь" была применением правила: "цель оправдывает средства", что Бакунин брал на себя личину; что он притворялся и лгал, чтоб вырваться на свободу и вновь отдаться кипучей революционной борьбе. Но это невероятно, противоречит общему тону рассказа, противоречит содержанию его переписки с родными из Шлиссельбургской крепости (не вошедшей в разбираемую книгу), противоречит, наконец, его поведению и образу жизни в Сибири, где он вызывал недоумение тех, кто хотел видеть в нем непреклонного борца за свободу. Сомненья нет, Бакунин в "Исповеди" был искренен. Как же заполнить прорыв в представлении о нем? Когда вчитаешься в рассказ Бакунина о периоде 42-48-х годов, который прошел в скитаниях по разным городам Европы в поисках встреч с политическими деятелями, немецкими, польскими, чешскими, и вдумаешься в воспоминания, которые заключаются в предисловии Вяч. Полонского, то нельзя не найти, что если Бакунин "Исповеди" далек и совершенно чужд Бакунину, которого мы знаем по последнему десятилетию его жизни, то он родственен и близок Бакунину прямухинского периода, периоду перед его отъездом в Берлин в 1840 году, когда он увлекался философией Гегеля, находил все существующее разумным и не только не возмущался "гнусной" русской действительностью эпохи Николая I, но находил ее прекрасной и был патриотом своего царя и отечества. Основатель позитивной философии, О. Конт, перед смертью выполнил обряды, требуемые католической церковью. В смертной тишине и неподвижности одиночной камеры Бакунин, человек исключительно сильных эмоций, главной психологической пружиной которого был порыв и непреодолимая жажда движения и деятельной жизни, испытывал своего рода предсмертные муки.

Холодным рассудком анализируя свое мятежное прошлое, он, который впоследствии говаривал, что в революции 99% иллюзии и только 1 % рассудочности, не сохранил в оценке этого прошлого даже и 1% иллюзии.

В его психологии обнаружился атавизм [Атавизм (от лат. atavus -- отдаленный предок), реверсия -- появление у отдельных организмов признаков, свойственных их далеким предкам.], возврат к Бакунину 30-40-х годов.

Смотря на дело в этой перспективе, можно понять "Исповедь". Можно сказать, что все мы, как почитатели, так и хулители Бакунина, создали мечту, иллюзию о цельности его натуры и его жизни, и "Исповедь" разорвала эту иллюзию надвое. Иллюзия разорвана надвое, но величавая фигура Бакунина и любовь к нему остаются. И в этом деле, быть может, всего печальнее, что после исповеди перед Николаем I он не сделал исповеди перед своими друзьями и единомышленниками.

* * *

Через четыре года после того, как была опубликована "Исповедь" Бакунина и написана предыдущая заметка, А. А. Корнилов в книге "Годы странствований Михаила Бакунина" [Л.-М., 1925] поместил письмо последнего, переданное в 1854 г. тайно к сестре Татьяне [Имеется ввиду Бакунина Татьяна Александровна (1815-1871).] на свидании в Петропавловской крепости {После полуторогодового перерыва.}.

В этом письме, писанном на клочках бумаги, Бакунин говорит {Привожу две цитаты в переводе Корнилова с французского (стр. 493 и 495).}: "Это письмо -- моя высшая и последняя попытка связаться с жизнью. Раз мое положение будет как следует выяснено, я буду знать, должен ли я еще ждать в надежде быть еще полезным согласно убеждениям, какие я имел, согласно убеждениям, какие я еще имею и какие всегда будут моими, -- или я должен умереть".

Заканчивается письмо так: "Вы не знаете, насколько надежда стойка в сердце человека. Какая? спросите вы меня. -- Надежда снова начать то, что привело меня сюда, только с большей выдержкой и большей предусмотрительность, может быть. Ибо тюрьма по крайней мере тем хороша для меня, что дала мне досуг и привычку размышлять. Она, можно сказать, укрепила мой разум, но она нисколько не изменила моих прежних убеждений. Она сделала их, наоборот, более пламенными, более решительными, более безусловными, чем прежде, и отныне все, что остается мне в жизни, заключается в одном слове -- свобода".

Эти цитаты заставляют думать, что "Исповедь" Николаю I была приложением правила: "Цель оправдывает средства", но это не может удовлетворить и успокоить потрясенного читателя...

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Бюллетень книжного магазина "Задруга". М., 1921. No 1, декабрь. С. 4-6. Печатается по изд.: Фигнер В. Н. Полное собр. соч.: В 7 т. 2-е переем., доп. и испр. изд. М., 1932. Т. V. Очерки, статьи, речи. С. 365-368.

Фигнер Вера Николаевна (по мужу -- Филиппова; 1852-1942) -- русская революционерка, мемуаристка. В революционном движении с 1873 г., с 1876 г. примыкала к обществу "Земля и воля", после его раскола (1879) член Исполнительного комитета партии "Народная воля", участвовала в подготовке покушений на императора Александра II, в создании и деятельности Военной организации "Народной воли". С 1882 г. единственный член Исполнительного комитета в России, пыталась воссоздать ослабленную арестами организацию. В 1884 г. приговорена к вечной каторге (20 лет провела в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости). В 1906-1915 гг. в эмиграции, близка к партии эсеров. После 1917 г. от участия в политической жизни отошла.