Михаилъ Федоровичъ Фроленко вышелъ изъ бѣдной семьи, видѣвшей много нужды и горя. Когда въ Шлиссельбургѣ онъ писалъ свою семейную хронику, то далъ ей названіе: "Семейство Горевыхъ", намекая этимъ на горькую жизнь своихъ родныхъ. Его отецъ былъ отставнымъ фельдфебелемъ и служилъ смотрителемъ каменноугольныхъ копей въ Кубанской области въ 10 верстахъ отъ небольшого укрѣпленія Хумара, а мать, рано оставшись вдовой, билась вмѣстѣ сь дочерью всю жизнь изъ-за куска хлѣба и умерла въ богадѣльнѣ, къ великому огорченію сына, безсильнаго помочь ей въ стѣнахь Шлиссельбургской крѣпости. Тщетно просилъ онъ департаментъ полиціи разрѣшить ему посылать матери тотъ небольшой заработокъ, который могъ бы сколотить физическимъ трудомъ въ тюрьмѣ. Въ этомъ ему было отказано, но самъ департаменть рѣшилъ послать ей изъ казенныхъ суммъ 50 рублей; однако, вскорѣ извѣстилъ, что Тифлисская полиція возвратила деньги обратно, такъ какъ измученная старуха уже умерла. Эта гордая, любившая независимость женщина, всегда жившая своимъ трудомъ, никогда никому не обязывавшаяся и ненавидѣвшая современныя формы филантропіи, умерла, униженная, какъ разъ въ одномъ изъ ненавистныхъ ей учрежденій, заставивъ преданнаго ей сына страдать невыразимо.
На грошевыя деньги, которыя мать съ трудомъ собирала поденщиной и швейной работой, Михаилъ Федоровичъ учился сначала въ жандармскихъ казармахъ у писаря (въ Ставрополѣ Кавказскомъ, гдѣ онъ и родился), а потомъ у отставного чиновннка, забулдыги и пьяницы, обремененнаго громадной семьей и cъ трудомъ прокармливавшаго себя и дѣтей рублевыми взносами, которые его ученики дѣлали ежемѣсячно. Инспекторъ училищъ, при посѣщеніи этой частной школы, обратилъ вниманіе на мальчика и принялъ его въ уѣздное училище, гдѣ тотъ и пробылъ 5 лѣть. Учился Михаилъ Федоровичъ хорошо. Въ послѣдній годъ на экзаменѣ по географіи онъ возбудилъ интересъ въ самомъ губернаторѣ, присутствовавшемъ при этомъ. Изъ всѣхъ учениковъ онъ одинъ хорошо рисовалъ географическія карты. Къ ужасу учителя, его превосходительство задалъ нарисовать Волгу, чего ученики по курсу не проходили. Но Михаилъ Федоровичъ вышелъ съ честью изь этого искуса. Губернаторъ ласково разспросилъ его и, узнавъ, что по бѣдности онъ не можетъ поступить въ гимназію, сказалъ: "Приходи ко мнѣ, я устрою это"... Осенью, сь дѣтской довѣрчивостью, мальчикъ отправился во дворецъ губернатора, который, какъ и слѣдовало ожидать, и не подумалъ вспомнить о немъ: его просто не приняли тамъ. Однако, сь помощью добрыхъ людей Михалъ Федоровичъ все же поступилъ въ Ставропольскую гимназію и въ свое время кончилъ ее. Вмѣстѣ съ однокурсниками, такими же бѣдняками, онъ добрался до Петербурга съ тѣмъ, чтобы поступить въ Константиновское военное училище. Но это не удалось, и послѣ многихъ мытарствъ по разнымъ высшимъ учебнымъ заведеніямъ, онъ поступилъ, наконецъ, въ Технологическій Институтъ. Это было въ 71 году, въ годъ процесса нечаевцевъ (Успенскій, Ткачевь, Кузнецовъ, Прыжевъ и др.). Михаилъ Федоровичь живо помнитъ интересъ, съ которымъ учащаяся молодежь относилась къ этому громкому дѣлу. Вмѣстѣ, съ другими студентами онъ старался проникнуть на засѣданія суда, не это не удалось. Опредѣленнаго плана насчеть будущаго у него тогда еще не было, и на слѣдующій годъ онь переѣхалъ въ Москву и поступилъ въ Петровско-Разумовскую Земледѣльческую Академію, гдѣ еще была свѣжа память объ убійствѣ Иванова: молодежь этого заведенія первымъ долгомъ отыскивала мѣсто трагическаго происшествія, тотъ гротъ, гдѣ совершено было это печальное дѣло...
Въ Петровско-Разумовскомъ Фроленко жилъ уроками и получалъ маленькую стипендію, воспоминаніе о которой, какъ о безполезной тратѣ общественныхъ денегъ, тяготило его чуткую душу даже въ стѣнахъ Шлиссельбурга, такъ какъ студентомъ, въ тѣсномъ смыслѣ слова, М. Ф. былъ, по правдѣ сказать, плохимъ и занимался больше сходками, студенческими дѣлами, чтеніемъ и дебатами. Его матеріальное положеніе было изъ рукъ вонъ плохо. По временамъ случалось буквально голодать, и въ Шлиссельбургѣ онъ чрезвычайно мило разсказывалъ, какъ въ одинъ весьма критическій въ этомъ отношеніи день, перебравъ всѣ рессурсы и источники займовъ и денежныхъ оборотовъ, онъ рѣшилъ, что ему ничего не остается, какъ только искать чего-нибудь на улицѣ. "Я былъ увѣренъ, говорилъ онъ, что въ такомъ большомъ городѣ, какъ Москва, ежедневно происходятъ потери, и не можетъ быть, чтобы въ этотъ день кто-нибудь чего-нибудь не потерялъ". Съ этой увѣренностью онъ пошелъ бродить по улицамъ, упорно глядя себѣ подъ ноги и ища глазами по землѣ... Онъ исколесилъ такимъ образомъ много улицъ и переулковъ... Всѣ поиски были напрасны... Но вотъ онъ видитъ небольшой буроватый комочекъ... поднимаетъ, развертываетъ... и, о радость! оказывается, что это двѣ смятыя рубленыя бумажки... Нечего и говорить, что въ этотъ вечеръ на столѣ его мансарды были хлѣбъ и колбаса, чай и сахаръ.
Среди этого полуголоднаго существованія, подрывавшаго силы молодого организма, одна мысль тревожила и занимала М. Ф.: какъ надо жить? Что долженъ человѣкъ дѣлать? И, такъ какъ жить для себя -- невозможно, то какого рода пользу приносить обществу? Какъ служить народу?..
Вмѣстѣ съ другимъ петровцемъ -- Аносовымъ, состоявшимъ въ московскомъ кружкѣ чайковцевъ, онъ началъ первые практическіе шаги на почвѣ альтруистической дѣятельности. Они подобрали молодыхъ рабочихъ и стали обучать ихъ грамотѣ, ариѳметикѣ и другимъ предметамъ въ размѣрѣ низшей школы. Но идеаломъ обучаемыхъ юношей было занятіе торговлей, и меркантильные инстинкты этихъ учениковъ внушали отвращеніе безкорыстнымъ подвижникамъ -- учителямъ...
Бросивъ эту затѣю, весной и лѣтомъ 1874 г. Михаилъ Федоровичъ совершилъ вмѣстѣ съ тѣмъ же Аносовымъ путешествіе на Уралъ, съ наивно-простодушной вѣрой найти тамъ квинтъ-эссенцію русскаго революціоннаго духа. Носителями его предполагались "бѣглые" изъ Сибири и сектанты-"бѣгуны". По представленію путешественниковъ, Уралъ долженъ былъ кишѣть этими бунтарями и протестантами противъ существующаго строя, и соціалистамъ-пропагандистамъ стоило лишь войти съ ними въ соприкосновеніе, чтобы безъ особеннаго труда завербовать эти энергичные элементы въ революціонную армію. Совершивъ большое путешествіе на пароходѣ, но большею частью пѣшкомъ, неопытные, неумѣлые и всегда голодные, переодѣтые въ крестьянское платье, путники основались кое-какъ на одномъ плохонькомъ заводѣ и, потерявъ мѣсяца три, возвратились во-свояси, не видавъ въ глаза ни одного сектанта, ни одного бѣглаго.
По прибытіи въ Москву оказалось, что М. Ф. долженъ сдѣлаться нелегальнымъ, потому что тамъ до ухода въ Пермскую губернію на его имя была открыта столярная мастерская, гдѣ интеллигенты обучались ремеслу. Одинъ юноша, посланецъ Войнаральскаго, скомирометировалъ этотъ адресъ, а въ то время малѣйшее подозрѣніе, пустая записка или оговоръ были достаточны, чтобы поплатиться нѣсколькими годами предварительнаго заключенія. Нежеланіе ни за что, ни про что сѣсть въ тюрьму разъ навсегда оторвало М. Ф. отъ всѣхъ узъ и благъ легальнаго и буржуазнаго существованія. Во время процесса 193-хъ онъ числился привлеченнымъ, но не разысканнымъ. Такъ съ 74 г. онъ жилъ жизнью революціонной богемы, безъ постояннаго имени и пристанища, среди ряда странныхъ метаморфозъ и чудесныхъ приключеній, герой и бродяга, не знающій, кѣмъ и чѣмъ онъ будетъ завтра, гдѣ и какъ кончить свое сегодня. Долго не попадая въ руки искавшей его полиціи, онъ велъ это фантастическое и безпокойное существованіе до 17-го марта 1881 года, когда былъ схваченъ въ Петербургѣ близъ квартиры Кибальчича, гдѣ была устроена западня. За этотъ періодъ 74--81 гг. его жизнь полна скитаній и героическихъ дѣлъ. Необычайная искренность, простота и отвращеніе къ фразѣ и къ теоріи были его характерными чертами въ тотъ періодъ. Онъ не любилъ говорить и относился съ нескрываемымъ пренебреженіемъ ко всякимъ отвлеченнымъ спорамъ и разглагольствіямъ. Если бы въ организаціи такого взгляда придерживались всѣ -- это было бы большое зло: революціонная партія должна имѣть своихъ теоретиковъ и своихъ ораторовъ, которые не только умѣютъ, но и любятъ поговорить... Но если бы она состояла исключителмю изъ послѣднихъ, -- дѣло было бы еще хуже...
Разсудительный и хладнокровный, человѣкъ практики, какимъ онъ былъ, Фроленко имѣлъ громадный вѣсъ въ организаціи. Ни одно серьезное дѣло не обходилось безъ того, чтобъ "Михайло", какъ его звали товарищи, не былъ призванъ для совѣта или участія. Психологія революціонера еще ждетъ своего изслѣдователя и художника, но великое "исканіе" души неукладывающеися въ нормы существующаго, есть одна изъ характернѣйшихъ чертъ этой психологіи. Просматривая жизнь Михаила Федоровича, какъ нельзя болѣе убѣждаешься въ этомъ. На свободѣ -- онъ искалъ путей и средствъ, какъ перестроить жизнь и передѣлать самихъ людей. Сначала студентъ-технологъ, студентъ-агрономъ, затѣмъ -- членъ кружка чайковцевъ, учитель-нропагандистъ; потомъ, на ютъ, вмѣстѣ съ Дебагоріо-Мокріевичемъ и М. Ковалевской, -- бунтарь, прислушивающійся къ народному броженію, чтобы поднять массовое возстаніе... Позднѣе -- участникъ Липецкаго и Воронежскаго съѣздовъ, членъ партіи Народной Воли и агентъ Исполнительнаго Комитета... Что это, какъ не духъ мятежника, который смотритъ на жизнь, какъ на зданіе, въ которомъ тѣсно жить и которое, такъ или иначе, надо перестроить? Въ той или иной фазѣ своей пестрой карьеры онъ всегда былъ подобенъ человѣку, который ходитъ въ темномъ русскомъ царствѣ, словно въ подземельѣ, и тяжелымъ молотомъ нащупываетъ слабое мѣсто: "Сезамъ! Отворись!.. Свѣтъ и свобода -- придите! Простой, необыкновенно скромный, безъ всякой мишуры и блеска, онъ принадлежитъ къ людямъ, которые ничего не теряютъ отъ того, что стоишь къ нимъ близко. Напротивъ, чѣмъ больше узнаешь его, тѣмъ больше любишь. Если героизмъ состоитъ въ томъ, чтобы становиться въ положенія огромнаго риска, хладнокровно и отважно совершать самыя опасныя дѣла, относясь при томъ къ совершенію ихъ, какъ къ самому обыденному поступку, то Фроленко, несомнѣнно, истинный геній! Освобожденіе въ 77 г. Костюрина изъ тюрьмы въ Одессѣ, еще болѣе чудесное освобожденіе въ 78-мъ г. трехъ товарищей изъ Кіевской тюрьмы (Стефановича, Бохановскаго и Дейча), -- эти дѣла, осуществленныя единоличными силами съ громаднымъ рискомъ для себя и безъ малѣйшаго риска чужой жизнью, не могутъ не внушить восхищенія къ ихъ исполнителю и навсегда останутся одною изъ самыхъ блестящихъ страницъ нашей революціонной исторіи. Въ Херсонскомъ банкѣ, безкровно, черезъ подкопъ добывающій средства на дѣло революціи; въ желѣзнодорожной сторожкѣ на 10-й верстѣ подъ Одессой караулящій царскій поѣздъ; роющій минную галлерею на Малой Садовой, -- онъ вездѣ одинъ и тотъ же: спокойный, невозмутимый, самоотверженный и великій...
Осужденный въ февралѣ 1882 года по процессу 20-ти, онъ вмѣсто казни былъ заключенъ сначала въ Алексѣевскій равелинъ Петропавловской крѣпости, а потомъ, въ 84 г., перевезенъ въ Шлиссельбургъ.
Болѣе, чѣмъ кто-нибудь испыталъ онъ на себѣ страшныя послѣдствія заключенія въ этихъ казематахъ. Онъ страдалъ цынгою, ревматизмомъ и чѣмъ-то въ родѣ остеоміэлита, такъ что долгое время не владѣлъ рукой и былъ совершенно глухъ, -- и, кажется, ни одна система органовъ не осталась у него не пораженной какимъ-нибудь недугомъ.
Въ тюрьмѣ его умъ усиленно работалъ, и насколько въ жизни онъ былъ практикомъ, презиравшимъ всякую отвлеченности настолько же въ заключеніи сталъ метафизикомъ. Онъ пересмотрѣлъ всѣ свои убѣжденія, начиная съ религіозныхъ... Вопросъ о бытіи личнаго Бога долго занималъ его, тѣмъ болѣе, что первымъ товарищемъ его по гулянію (въ Шлиссельбургѣ) былъ Исаевъ, въ тюрьмѣ увѣровавшій въ милосерднаго Бога и страстно прильнувшій къ религіи, утѣшавшей его въ скорбяхъ. Преодолѣвъ, наконецъ, свои сомнѣнія, М. Ф. съ сожалѣніемъ говорилъ потомъ, что богъ безличный, богъ отвлеченный, богъ -- въ смыслѣ Идеи истины и добра, міровой души и т. п.-- не даетъ ему удовлетворенія, что онъ хотѣлъ бы Бога, какъ его рисуютъ наивные иконостасы деревенскихъ храмовъ: Бога, -- въ видѣ сѣдого, какъ лунь, старца, сидящаго на облакахъ и благосклонно взирающаго оттуда на весь міръ...
Въ области экономики онъ подвергъ критикѣ трудовую теорію стоимости Маркса и сталъ ея противникомъ въ духѣ Бема-Баверка, какъ потомъ оказалось. Въ области политики, забывая за тюремными стѣнами жизнь, какъ она есть, съ ея вынужденной кровавой борьбой и невозможностью широкой культурной дѣятельности въ рамкахъ полицейскаго государства, онъ все время мечталъ о школахъ и народныхъ университетахъ, библіотекахъ и артеляхъ...
Даже сама наука не избѣжала его анализа. Вопреки Ньютону и всей честной компаніи, онъ трактовалъ силу тяжести на свой особый ладъ, и самъ Дарвинъ не остался въ его глазахъ незыблемымъ авторитетомъ, такъ какъ въ дружескихъ бесѣдахъ онъ развивалъ какую-то свою собственную теорію происхожденія организмовъ на землѣ... Вообще, худо ли, хорошо ли, но Фроленко ни въ какихъ своихъ взглядахъ не подчиняется существующимъ ученіямъ и теоріямъ, прививаемымъ съ дѣтства и въ юности въ средней и высшей школахъ, и ко всѣмъ явленіямъ относится своеобразно и не по шаблону. Спорить съ нимъ въ этихъ областяхъ невозможно, но нельзя отрицать, что въ мірѣ, гдѣ все приглажено и подчищено, гдѣ всѣ похожи другъ на друга, такой человѣкъ имѣетъ своеобразную привлекательность: онъ рѣшительно не похожъ на другихъ, и на всемъ бѣломъ свѣтѣ есть только одинъ, а не нѣсколько Фроленко... Другого подобнаго -- нѣтъ!
Въ 1904 г. М. Ю. Ашенбреннеръ, ближайшій другъ его, съ которымъ послѣдніе годы онъ короталъ время на гуляньи въ безконечныхъ бесѣдахъ или чтеніи вслухъ, вздумалъ просвѣтить его насчетъ философіи. Самъ -- великій любитель и даже знатокъ ея, Атненбреннеръ прежде всего хотѣлъ убѣдить друга въ необходимости и полезности философіи. Онъ прочелъ ему цѣлый рядъ лекцій, гдѣ были Спиноза, Кантъ и Гегель, Вундтъ и Риль... Михаилъ Федоровичъ слушалъ все терпѣливо и внимательно, воспринимая съ небольшими возраженіями всевозможныя философемы. Ашенбреннеръ былъ въ восторгѣ и на сторонѣ хвалился своими успѣхами. Наконецъ, курсъ кончился, и философскіе трактаты были сложены на полку.
Каково же было негодованіе учителя, когда дня три спустя послѣ этого ученикъ поднялъ форменный бунтъ: онъ заявилъ, что существованіе философіи, какъ отдѣльной дисциплины, безцѣльно, безполезно и нелѣпо; что она ничего не даетъ, ничему не учитъ и не помогаетъ, и что въ концѣ концовъ всѣхъ философовъ отъ Канта и до Риля онъ посылаетъ къ чорту! М. Ю. Ашенбреннеръ былъ оскорбленъ въ своихъ лучшихъ чувствахъ...
Однако, дружба осталась между ними нерушимой.
Родившись на Кавказѣ, Михаилъ Федоровичъ страстно любить югъ съ его тепломъ и солнцемъ. Тоска по солнцу, котораго въ тюрьмѣ такъ мало, проходитъ красной нитью въ его тюремныхъ настроеніяхъ.
Въ этомъ отношеніи характерно стихотвореніе, составленное имъ въ головѣ, въ Алексѣевскомъ равелинѣ, и записанное только въ 1887 г., когда въ ІІІлиссельбургѣ дали письменныя принадлежности.
По формѣ -- это, быть можетъ, и не настоящіе стихи, но всякій, у кого есть душа, я думаю, будетъ тронутъ безъискусственными нотами тоски, которая звучитъ въ нихъ.
Въ камерѣ грязной, сырой и холодной
Лѣтомъ хоть солнце, порой, веселитъ:
Грѣетъ привѣтливо,
Свѣтитъ такъ весело,
Съ лаской въ окошко глядитъ...
Грѣясь въ окошкѣ и сидя на солнышкѣ,
Меньше тоскуетъ бѣдняга-душа --
Холоду, сырости больше не слышитъ...
Время скорѣе бѣжитъ...
Въ осень ненастную, въ зиму холодную
Прячется солнышко... Гдѣ-то оно?
Холоду лютаго, дня ли короткаго
Точно боится оно...
Дни -- время малое -- кажутся годами
Долгими, длинными... тянутся скучные...
Бродитъ бѣдняга по камерѣ сумрачной...
Мается, руки скрестивши свои...
Всюду такъ сыро... такъ холодно!..
Даже желанія выйти на волюшку
Меньше, какъ будто, въ тѣ дни...
Нѣту порывовъ, нѣту стремленія --
Замерли вдругъ всѣ они...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но, вотъ, въ окошко опять заглянулъ
Солнца весенняго свѣтъ...
Радостно встрѣтили было его!
День лишь короткій оно прогостило --
Спряталось въ тучи опять.
Но ужъ оттаяли стекла замерзшія,
Въ камерѣ стало свѣтлѣй...
Зато на душѣ потемнѣло
Стало несноснѣй, скучнѣй!
Стали являться желанья невольныя,
Стала томиться душа,
Стала проситься на волюшку вольную --
Выйти скорѣе туда,
Гдѣ много воздуха, бѣлаго свѣта,
Жизни привольной, труда...
Много работы, но много и радостей,
Много заботы, -- да все-жъ не тюрьма!
Отличаясь съ виду, пожалуй, хохлацкой флегматичностью, М. Ф. обладаетъ натурой чрезвычайно дѣятельной. Полная праздность въ первые годы заключенія была для него крайне тягостна. Потомъ, когда устроили огороды и завели мастерскія, онъ сталъ усердно работать и прошелъ цѣлый циклъ увлеченій. Первымъ было огородничество, въ которомъ онъ хотѣлъ примѣнять самые интенсивные способы обработки. Множество анекдотовъ ходило объ его опытахъ въ этой сферѣ; тутъ фигурировали: сахаръ, лимонъ и даже зубной порошокъ, испытываемые въ качествѣ удобрительныхъ туковъ. Стѣсненный въ размѣрахъ землевладѣнія, онъ не меньше коренного русскаго крестьянина вздыхалъ о томъ, гдѣ бы раздобыть землицы... И мало-по-малу, вмѣстѣ съ М. P. Поповымъ, отвоевалъ у тюремнаго начальства сначала такъ называемый "большой" дворъ -- передъ старой тюрьмою, а потомъ и "малый" -- за нею. Истощивъ всѣ огородныя затѣи и доведя овощи до возможнаго совершенства, М. Ф. подошелъ къ плодоводству. Онъ работалъ въ столяркой, какъ волъ, чтобы сколотить капиталецъ рублей въ десять для покупки ягодныхъ кустовъ и фруктовыхъ деревьевъ. Многочисленныя яблони, красующіяся еще и теперь въ предѣлахъ Шлиссельбургской тюремной ограды и разбросанныя всюду, гдѣ только было возможно ихъ сунуть, посажены, главнымъ образомъ, его руками. Нельзя было доставить ^ну большаго удовольствія, какъ обѣщать: "Фролъ! я тебѣ дамъ мѣстечко для яблони!" -- и невозможно было огорчить сильнѣе, сломавъ какъ-нибудь нечаянно вѣточку одной изъ его любимицъ... Когда, однажды, такая бѣда стряслась со мной, то, держа несчастную вѣтку за спиной, я рѣшилась предъявить ее и покаяться не иначе, какъ вырвавъ предварительно обѣщаніе не гнѣваться... Его труды и заботливость увѣнчались успѣхомъ: его суслейперъ, "императоръ Александръ III", апортъ, антоновка и шпалерныя яблони плодоносили прекрасно и были источникомъ многихъ мелкихъ радостей, какъ для самого садовода, такъ и для его товарищей, любовавшихся осенью на деревья, чрезвычайно красиво, словно рождественская елка, разукрашенныя крупными румяными плодами, число которыхъ въ урожайный годъ доходило до 1200.
Всего трогательнѣе было то, что цѣлью насажденіи были, собственно, не яблоки, а мысль, что товарищи, которые явятся въ Шлиссельбургѣ послѣ насъ, найдутъ не безплодный пустырь, песокъ и камень, а прекрасно обработанную землю, деревья и плоды...
Весной, когда яблони и вишни стояли въ полномъ цвѣту, Фроленко приглашалъ товарищей взглянуть на бѣлоснѣжный уборъ ихъ.
Стоя передъ деревомъ, съ блаженной улыбкой на лицѣ, онъ указывалъ на это изящное подобіе подвѣнечнаго fleurs d'orаnge и говорилъ: "Настоящая невѣста!"
Даже безплодная вишня, капризно требовавшая побольше солнечнаго свѣта и изъ года въ годъ обманывавшая общія надежды, подъ конецъ смилостивилась и въ 1904 г. дала 16 штукъ вишенъ, которыя послѣ многихъ заботъ объ ихъ сохранности (предлагали даже сшить мѣшечки изъ марли, чтобы предохранить отъ птицъ) были братски раздѣлены между всѣмъ товариществомъ...
Третьимъ и послѣднимъ увлеченіемъ М. Ф. было куроводство, которое началось съ безсонныхъ, тревожныхъ ночей надъ инкубаторомъ (работы М. В. Новорусскаго), а закончилось катастрофой, сопровождавшейся смертью одной курицы и вынужденной аукціонной распродажей жандармамъ всѣхъ остальныхъ...
Простота и доброта дѣлали Михаила Федоровича однимъ изъ любимѣйшихъ товарищей, какъ на свободѣ, такъ и въ заточеніи. Какъ общественный дѣятель и высоко-нравственная личность, онъ всегда имѣлъ самую высокую цѣнность въ революціонномъ мірѣ въ глазахъ всѣхъ, кто его зналъ, и память о немъ запечатлѣется, конечно, въ умахъ всѣхъ, кто будетъ знать его жизнь, его дѣла и страданія...
Одинъ товарищъ какъ-то выразился о немъ: "это алмазъ, не получившій полировки"... И это правда: Фроленко, дѣйствительно, -- алмазъ!
