Петръ Леонтьевичъ принадлежитъ къ рабочей средѣ. Его дѣдъ былъ крѣпостнымъ крестьяниномъ одного помѣщика Тульской губерніи и за какую-то провинность попалъ въ солдаты. Въ качествѣ кузнеца онъ былъ зачисленъ въ рабочій экипажъ черноморскаго флота. Отецъ Петра Леонтьевича, какъ сынъ солдата, былъ съ самаго ранняго дѣтства сданъ въ школу кантонистовъ въ г. Николаевѣ, а затѣмъ служилъ, подобно дѣду, во флотскомъ экипажѣ, но уже въ качествѣ переплетчика. Въ Николаевѣ же въ 1859 г. родился Петръ Леонтьевичъ. Когда послѣ Крымской войны дѣла черноморскаго флота ликвидировались, отецъ Петра Леонтьевича остался при штабѣ дослуживать свой 25-лѣтній срокъ и, такъ какъ казенной работы почти не было, то бралъ заказы отъ частныхъ лицъ, главнымъ образомъ -- моряковъ. Многія книги оставались при этомъ невзятыми небрежными заказчиками. Къ возрасту, когда Петръ Леонтьевичъ научился читать, ими былъ наполненъ ужъ цѣлый чуланъ. Эти книжныя залежи сослужили большую службу въ умственномъ развитіи Петра Леонтьевича: онъ забирался въ чуланъ и зачитывался всякой всячиной, къ великому неудовольствію суроваго родителя, не шедшаго въ своихъ педагогическихъ воздѣйствіяхъ дальше обученія ремеслу. Книгой, которая въ дѣтствѣ произвела огромное впечатлѣніе на Петра Леонтьевича, были "Знаменитые люди" Плутарха, игравшіе нѣкогда такую важную роль въ развитіи души г-жи Роланъ. Такъ и по разсказамъ Петра Леонтьевича, біографіи знаменитыхъ дѣятелей и героевъ классической древности впервые заставили его мечтать о славныхъ дѣлахъ и подвигахъ на благо родины. Семья П. Л. была очень многочисленна и состояла изъ нѣсколькихъ братьевъ, которые, однакоже, одинъ за другимъ сошли въ могилу въ различномъ возрастѣ. Послѣ П. Л., спустя нѣсколько лѣтъ, у матери родилась, наконецъ, дѣвочка, нянькой которой, по необходимости и обычаямъ среды, пришлось быть Петру Леонтьевичу. Онъ страстно привязался къ своей питомицѣ и любилъ ее съ необычайной нѣжностью. Онъ росъ ребенкомъ глубоко-религіознымъ и, какъ часто случается съ дѣтьми, мечталъ о подвигахъ христіанскаго благочестія и дѣятельности миссіонера среди язычниковъ. Въ этомъ отношеніи интересенъ и трогателенъ одинъ эпизодъ изъ его ранняго дѣтства.
Недалеко отъ ихъ крошечнаго домика на 8-ой Слободской, среди трудящейся бѣдноты городской окраины, въ одной рабочей семьѣ жила старая, разбитая параличемъ бабушка. Всѣ взрослые, какъ люди рабочіе, вынуждены были съ ранняго утра выходить на работу и возвращаться лишь по окончаніи трудового дня. Старуха оставалась безъ всякаго призора, брошенная на полу, на кучѣ лохмотьевъ, среди невообразимой грязи. И вотъ, маленькій благочестивый самарянинъ, побуждаемый лишь внутреннимъ стремленіемъ къ добру, сталъ ежедневно бѣгать къ этой убогой женщинѣ, мыть, прибирать и кормить ее....
Когда Петру Леонтьевичу было лѣтъ и, его маленькая сестренка опасно заболѣла. Вскорѣ стало ясно, что ей предстоитъ гибель. Но вѣра вѣдь двигаетъ горами, и Петръ Леонтьевичъ съ пылкимъ успокоеніемъ и дѣтскимъ довѣріемъ молилъ Всемогущаго не отнимать у него малютку, его радость и счастье... и его вѣра въ чудную силу молитвы была такъ сильна, что онъ не сомнѣвался, что по вѣрѣ -- ему дастся. Но ребенокъ умеръ, и его пѣстунъ былъ въ полномъ отчаяніи; съ потерей сестры онъ терялъ и утратилъ Бога.... Съ теченіемъ времени наблюденія, что пастыри церкви нерѣдко ведутъ жизнь недостойную профессіональныхъ послѣдователей Христа, убили въ юношѣ послѣдніе остатки религіознаго настроенія, которое первоначально было такъ пламенно и искренно, что составило цѣлую полосу въ его ранней жизни.
Дѣтство Петра Леонтьевича протекало среди крайне тяжелыхъ условій.
"Я не помню того времени, когда бы я не работалъ!" пишетъ онъ. "Какъ бы рано ни вставалъ отецъ, чтобы работать, меня непремѣнно будили для той же цѣли, и попытки уклониться отъ этой обязанности, вполнѣ естественныя въ возрастѣ 6--7--8 лѣтъ, карались съ безпощадной жестокостью. На мои жалобные крики дѣлалось нравоучительное замѣчаніе, что его, отца, не такъ, молъ, еще били, и послѣ разсказа о томъ, какъ именно его били въ школѣ кантонистовъ, у меня становились волосы дыбомъ, и я забывалъ о тѣхъ "пустякахъ". которые доставались мнѣ отъ родительскихъ рукъ, и начиналъ чувствовать себя однимъ изъ счастливѣйшихъ мальчиковъ на свѣтѣ. Я работалъ больше всѣхъ дѣтей, и мнѣ же больше всѣхъ доставалось: можно сказать безъ преувеличенія, что я былъ козломъ отпущенія за всѣхъ моихъ братьевъ, хотя я и не былъ старшимъ"....
Одинъ изъ безчисленныхъ случаевъ жестокихъ расправъ, отъ которыхъ, по словамъ П. Л., у него трещали ребра, я передамъ его собственными словами.
"Однажды -- дѣло было зимой -- послѣ трехъ часовъ утренней работы мнѣ приказали поставить самоваръ. Была гололедица, и у меня явилась преступная мысль использовать время, пока самоваръ закипитъ, и минутъ 10--15 покататься по двору. Я быстро накололъ лучинъ, зажегъ, бросилъ въ самоваръ и положилъ углей; схвативъ затѣмъ валявшуюся кость бычачьяго ребра, я быстро приладилъ ее къ ногѣ и -- ну! съ наслажденіемъ кататься по двору, не забывая однако чутко прислушиваться, не хлопнетъ ли дверь, чтобы своевременно прекратить столь нелегальное времяпрепровожденіе. Прошло минутъ пять. Сообразивъ, что опасно долѣе искушать судьбу, я вскочилъ въ сѣни, счастливый тѣмъ, что .мое наслажденіе осталось незамѣченнымъ, а слѣдовательно и безнаказаннымъ; но взглянулъ на самоваръ -- и у меня волосы на головѣ зашевелились отъ ужаса: впопыхахъ я забылъ налить воды, и самоваръ распаялся, такъ что потоки олова расплылись по полу... Первой моей мыслью, когда я подумалъ о томъ, что можетъ за симъ послѣдовать, было бѣжать на рѣку и утопиться въ проруби... Потомъ я почувствовалъ какое-то странное равнодушіе приговореннаго къ смерти. Позднѣе, когда, измученный двухгодичнымъ терзаніемъ на допросахъ, я былъ приговоренъ къ смерти, я испыталъ совершенно то же самое... Я рѣшительно открылъ дверь въ мастерскую и сталъ на порогѣ, какъ истуканъ, уставившись въ одну точку, въ ожиданіи побоевъ. Видъ у меня былъ такой, что всѣ ахнули. Отецъ выскочилъ въ сѣни, а черезъ секунду я уже лежалъ на полу, стоналъ и корчился отъ боли... Восемь дней я пролежалъ послѣ этой экзекуціи"... Жесткое отношеніе отца, его требовательность по отношенію къ работѣ и строгость во всѣхъ житейскихъ и семейныхъ отношеніяхъ, деспотизмъ, съ которымъ онъ подавлялъ всякое проявленіе индивидуальной свободы, жестокіе побои и брань, выпадавшіе на долю сына за каждую дѣтскую забаву или проказу, за увлеченіе книгами, театромъ и т. п., -- впервые пробудили, по признанію самого П. Л., въ его душѣ жгучую ненависть ко всякому угнетенію и протестующее чувство противъ всякой тиранніи.
Учиться грамотѣ II. Л. началъ, когда ему не было и семи лѣтъ. Сначала онъ ходилъ, платя по 1 руб. въ мѣсяцъ, въ школу, которую держалъ въ Николаевѣ какой-то штурманскій офицеръ, разбитый параличемъ. Послѣ того, какъ этотъ педагогъ ударомъ въ високъ чуть не убилъ брата П. Л., отецъ перевелъ мальчиковъ въ другую школу, содержателемъ которой состоялъ бывшій кантонистъ Поповичъ, примѣнявшій часто кантонистскіе пріемы обученія и истязанія. Съ помощью ихъ П. Л. научился грамотѣ и четыремъ правиламъ ариѳметики. Затѣмъ, когда въ 1873 году въ Николаевѣ открылась ремесленная школа при адмиралтействѣ, П. Л. поступилъ въ нее и въ 76 году окончилъ первымъ ученикомъ.
Къ этому времени, подъ вліяніемъ чтеніи, общественные взгляды и симпатіи его болѣе или менѣе опредѣлились. Самъ того не сознавая, онъ былъ христіанскимъ соціалистомъ и велъ мирную пропаганду среди рабочихъ, образуя кружки самообразованія. Съ соціалистическимъ ученіемъ онъ былъ совершенно незнакомъ, но его настольной книгой было Евангеліе, и онъ понималъ его въ духѣ демократическаго равенства и братства. Полный глубокой вѣры въ непреодолимую силу ученія Христа, онъ былъ убѣжденъ, что ничто не можетъ противиться осуществленію идеаловъ, завѣщанныхъ имъ, и царствіе Божіе готово водвориться на землѣ...
Однако съ 77-го года, когда въ газетахъ стали появляться отчеты по политическимъ процессамъ, пробѣлы въ политическомъ развитіи П. Л. стали пополняться, а въ 79-мъ году послѣ того, какъ въ Николаевѣ были казнены Логовенко и Виттенбергъ -- въ немъ произошелъ полный переворотъ: изъ мирнаго пропагандиста онъ сталъ ярымъ сторонникомъ террористической борьбы. Но только въ 80-мъ году П. Л. впервые столкнулся съ членами революціонныхъ организацій въ Полтавѣ, гдѣ онъ работалъ въ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ. Въ Полтавѣ онъ познакомился и вступилъ въ самыя дружескія, тѣсныя отношенія съ семьей Гвоздева, судившагося по дѣлу 193-хъ, и примкнулъ къ партій Народной Воли. Съ этого времени онъ всецѣло отдался революціонному дѣлу и не разъ предлагалъ себя въ боевую организацію. Но его берегли для цѣлей пропаганды и агитаціи. Начало 1882-го года застало его въ Карловкѣ (Полтавской губ. константиноградскаго уѣзда), въ имѣніи великой княгини Екатерины Михайловны, въ которомъ сосредоточены заводы и управленія окрестными помѣстьями этой крупной собственницы. Почва для распространенія революціонныхъ идей оказалась здѣсь очень благопріятной, и, работая въ качествѣ кузнеца на механическомъ заводѣ, П. Л. велъ пропаганду съ большимъ успѣхомъ.
Затѣмъ онъ переѣхалъ на станцію Люботинъ (недалеко отъ Харькова) и, поступивъ тамъ въ мастерскія, кузнецомъ, дѣйствовалъ среди желѣзнодорожныхъ рабочихъ и окрестныхъ крестьянъ, главнымъ образомъ -- штундистовъ. Съ конца 82-го г. онъ былъ зачисленъ въ южно-русскую боевую дружину и, на ряду съ двумя другими выдающимися рабочими, Мартыновымъ и Панкратовымъ (впослѣдствіи тоже содержавшимися въ Шлиссельбургѣ), занимался почти исключительно дѣлами, сопряженными съ опасностью и требовавшими рѣшительности и отваги.
Въ маѣ 85 года онъ былъ арестованъ въ Харьковѣ, при чемъ на квартирѣ у него были найдены бомбы. Судили П. Л. въ 87 г. въ Петербургѣ вмѣстѣ съ Конашевичемъ, Староднорскимъ, С. Ивановымъ и др. и приговорили къ смертной казни, замѣненной однако каторжными работами безъ срока.
Еще во время предварительнаго заключенія въ Петропавловской крѣпости П. Л. пришлось пережить много тяжелыхъ испытаній. Первый мѣсяцъ его держали закованнымъ въ кандалы. Одно время онъ помѣщался въ Екатерининской куртинѣ, въ камерѣ, находившейся на половину въ землѣ. Кругомъ его не было ни души... Ни переписки, ни свиданія съ родными онъ не имѣлъ, потому что его мать, по старости и бѣдности, не могла ни разу побывать въ Петербургѣ.
Обстановка застѣнка, душевныя муки, которыя онъ испытывалъ вслѣдствіе циническаго предательства своего близкаго товарища Елько, терзанія отъ мысли, что нѣтъ средствъ передать объ этой измѣнѣ на волю, подѣйствовали даже на такого стойкаго и твердаго человѣка, какъ П. Л., и онъ рѣшился покончить съ собой... Осколкомъ оконнаго стекла онъ открылъ себѣ лучевую артерію... Когда подъ кроватью, на которой онъ лежалъ, образовалась лужа крови, и онъ былъ уже въ обморочномъ состояніи, жандармы замѣтили происшедшее и поспѣшили оказать медицинскую помощь, а вмѣстѣ съ тѣмъ и смягчить условія переводомъ въ болѣе свѣтлое и не столь уединенное помѣщеніе. Такъ онъ остался жить, чтобъ выслушать смертный приговоръ, котораго онъ ждалъ болѣе двухъ лѣтъ въ полной увѣренности, что будетъ повѣшенъ. Это, вѣроятно, и случилось бы, не будь передъ тѣмъ процесса 1-го марта 1887 года съ послѣдовавшей казнью пяти человѣкъ. Эти казни измѣнили шансы на смерть тѣхъ, кто судился въ іюнь: изъ нихъ никто не былъ лишенъ жизни.
Вмѣстѣ съ четырьмя другими товарищами но процессу Петръ Леонтьевичъ былъ отвезенъ въ Шлиссельбургъ, гдѣ и пробылъ болѣе 18-ти лѣтъ.
Въ заточеніи онъ занимался, кромѣ чтенія, ремеслами и художественнымъ усовершенствованіемъ въ нихъ, особенно въ столярномъ и слесарномъ. Безъ физическаго труда ему было трудно, и часто онъ работалъ съ неутомимой энергіей. Такого тщательно обработаннаго огорода, какъ его, ни у кого не было. Осенью всю землю этого огорода онъ глубоко вскапывалъ и сбрасывалъ въ одну большую кучу, а весной, снова разрыхливъ, просѣивалъ черезъ рѣдкое рѣшето. За то и овощи же онъ выращивалъ! На маленькой, очень изящной выставкѣ, устроенной, кажется, въ 93-мъ году онъ побилъ рекордъ не на одномъ сортѣ плодовъ земныхъ; но особенную славу пріобрѣлъ помидорами и громаднымъ лукомъ...
Тщетно добивался Петръ Леонтьевичъ устроиства кузницы, чтобы заняться любимымъ ремесломъ, на которомъ могъ бы размять свои рабочія косточки. Сколько разъ ни заявлялъ онъ объ этомъ желаніи разнымъ министрамъ и ихъ товарищамъ, директорамъ департамента полиціи и другимъ высокимъ особамъ, аккуратно посѣщавшимъ насъ много лѣтъ кряду, все было напрасно. Наконецъ, въ 96 г., послѣ коронаціоннаго манифеста, который былъ примѣненъ къ нѣкоторымъ изъ узниковъ Шлиссельбурга, было объявлено и Петру Леонтьевичу, что по Высочайшему повелѣнію разрѣшено при Шлиссельбургской тюрьмѣ завести кузницу...
Всѣ были такъ рады за Антонова, что разрѣшеніе кузницы съ Высочайшаго соизволенія вызвало лишь мимолетную улыбку. Такъ или иначе, кузница была разрѣшена, и энергія всей общины воспрянула и закипѣла. Товарищи просили тюремную администрацію дать только лѣсу и кирпичей и взялись сами построить зданіе и сложить горнъ. Для этого выхлопотали послабленіе относительно числа лицъ, которыя могли одновременно находиться на "большомъ" дворѣ, гдѣ была предположена постройка. Послѣ этого мужское населеніе тюрьмы превратилось въ настоящій муравейникъ: всѣ тащили бревна, стругали и тесали, рубили и пилили, кто во что гораздъ, складывали кирпичъ, мѣсили глину, а Тригони клалъ печку. Такъ, общими усиліями, была выстроена монументальная кузница, прислонившаяся къ лѣвой стѣнѣ прежней цитадели, на большомъ дворѣ, гдѣ находится старая Шлиссельбургская тюрьма съ примыкающей къ ней кельей Іоанна Антоновича. Подъ высокой кровлей этой кузницы рѣяли ласточки, а воробьи фамильярно чирикали, сидя на инструментахъ, лежавшихъ у окна. Поливановъ и Стародворскій были первыми, рьяными молотобойцами Петра Леонтьевича, самъ же онъ, въ дамскомъ фартукѣ и домодѣльной коленкоровой шляпѣ, съ ожесточеніемъ билъ по раскаленному желѣзу, какъ будто желалъ вылить въ этихъ ударахъ весь свой накопившійся гнѣвъ, а въ искрахъ -- весь огонь незатраченныхъ силъ.
Предметами издѣлія были разные инструменты для мастерскихъ и заказы администраціи. Однажды дали набить шины на колеса телѣги. Это было событіемъ. Всѣ такъ давно не видали телѣги, что въ глубинѣ души испытывали тоску по ней. Всѣ осматривали ее, потрагивали, высказывали мнѣнія и давали совѣты, а Петръ Леонтьевичъ съ мрачнымъ видомъ, глядя исподлобья, выслушивалъ ихъ."
Но chef d'oeuvre'омъ Петра Леонтьевича были топорики для колотья сахара, а позднѣе -- сахарные щипчики, которые онъ дѣлалъ уже съ новымъ ученикомъ, Карповичемъ, очень увлекавшимся кузнечной работой.
Въ работѣ Петръ Леонтьевичъ являлся положительнымъ художникомъ. Въ смыслѣ аккуратности и тщательности школа, пройденная у отца, не пропала для него даромъ: это работникъ добросовѣстный, строгій по отношенію къ продукту, выходящему изъ его рукъ. Плохой вещи онъ не сдѣлаетъ; скорѣе уничтожитъ ее, но не сдастъ -- лишь бы съ рукъ долой! Въ произведеніе, которое требуетъ особенно много труда и изящной отдѣлки, онъ положительно бываетъ влюбленъ, не хочетъ разстаться съ нимъ, придумывая все новые и новые штрихи для его усовершенствованія.
Разъ ему заказали буфетъ изъ березы для смотрителя тюрьмы. Петръ Леонтьевичъ задумалъ украсить его рѣзьбой. И вотъ, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ онъ составлялъ рисунки, чертилъ узоры, потомъ выполнялъ ихъ рѣзцомъ, видоизмѣнялъ, совершенствовалъ, -- и, право, конца не предвидѣлось всѣмъ его затѣямъ. Наконецъ, было объявлено, что буфетъ оконченъ и будетъ выставленъ на площадкѣ среди лѣстницы, по которой ходятъ гулять. Это было настоящее торжество! При возвращеніи всякій останавливался, осматривалъ, удивлялся и восхищался. Передъ нами было въ высшей степени изящное произведеніе, надъ которымъ человѣкъ работалъ не для денегъ, а ради искусства, изъ желанія создать к показать другимъ нѣчто красивое, тѣмъ болѣе цѣнное, что всякое изящество и красота въ тюрьмѣ необычайны. Деньги, 25 рублей, полученные за трудъ, мастеръ братски раздѣлилъ между всѣми, обогативъ насъ на цѣлые мѣсяцы...
Въ заключеніе скажу, что трудно найти сердце болѣе нѣжное, чѣмъ сердце Петра Леонтьевича, и это покажется, конечно, удивительнымъ тому, кто сталъ бы судить по его суровой и мрачной наружности, по его рѣзкимъ манерамъ и сужденіямъ, или по обвинительному акту, повѣствующему о его революціонныхъ дѣяніяхъ. Но такова ужъ эпоха, переживаемая нами, и такова двойственность человѣческой натуры, что одна и та же личность, во имя общественнаго блага, поднимаетъ руку на своего ближняго, если онъ тиранъ или предатель, и въ то же время по цѣлымъ мѣсяцамъ ухаживаетъ, какъ Петръ Леонтьевичъ, за птичкой, изувѣченной бурей, лелѣетъ и нѣжитъ ее, какъ ребенка, ни разу не забываетъ прикрыть кускомъ теплой ткани и накормить...
Въ коллективныхъ протестахъ въ тюрьмѣ Петръ Леонтьевичъ никогда не принималъ участія. На первый взглядъ, это нѣсколько странно со стороны завѣдомо хорошаго и надежнаго товарища. Разгадка заключается въ томъ, что это были протесты пассивнаго характера. Такъ, первымъ протестомъ былъ отказъ отъ совмѣстныхъ прогулокъ (во имя общаго права на нихъ); затѣмъ -- голодовка по поводу изъятія изъ библіотеки многихъ хорошихъ книгъ. Но, по натурѣ, Петръ Леонтьевичъ человѣкъ боевой: онъ просто не перевариваетъ системы самоистязанія и не способенъ такимъ путемъ вынуждать уступки. Это не мѣшало ему, однако, относиться съ самымъ смиреннымъ почтеніемъ къ тѣмъ, кто участвовалъ въ подобнаго рода протестахъ. Помню, какъ глубоко я была тронута, когда, лежа на койкѣ послѣ 9-ти дневной голодовки, которая не столько изнурила меня физически, сколько, своей неудачей, разбила нравственно, я услышала снизу, гдѣ въ то время сидѣлъ Антоновъ, нѣжныя слова: "Я цѣлую край вашего халата..." А когда голодалъ Карповичъ по поводу рѣшенія тюремнаго начальства не пускать никого къ двери того дворика, гдѣ онъ гулялъ (чѣмъ мы пользовались для бесѣдъ съ нимъ), и на пятый день его голодовки Сергѣй Ивановъ, я и нѣкоторые другіе хотѣли присоединиться, чтобъ поддержать его, Петръ Леонтьевичъ и не подумалъ объ этомъ. Но онъ сказалъ: "Если Карповичъ умретъ -- я отомщу за него..." И это не была пустая угроза, потому что за словами Петра Леонтьевича всегда чувствуется сила и рѣшимость твердой воли: это человѣкъ не фразы, а дѣла, суровый и непоколебимый. Не даромъ всякаго рода тюремная администрація остерегалась затрагивать его, а высшіе чины, какъ Плеве и Дурново, относились къ нему съ нескрываемымъ озлобленіемъ. Даже послѣ 20 лѣтъ тюремнаго заключенія изъ всѣхъ шлиссельбуржцевъ только его одного хотѣли отправить въ Сибирь, и, только благодаря настойчивости одного друга, удалось отстоять для него хоть ту жалкую долю справедливости, по которой за равную вину должно быть и равное наказаніе.
5 сент. 1906 г.
