Виттенберг и Берлин. - Новые драматические опыты. - Журнальная работа. - Первое издание сочинений. - Стихотворения и критические письма. - Комедия "Евреи" и трагедия "Сара Сампсон"
Вскоре по прибытии в Виттенберг Лессинг заболел. Это побудило его оставить мысль о поездке в Берлин, и, списавшись с отцом, он получил разрешение остаться в Виттенберге, где снова поступил на медицинский факультет. По-прежнему он вместо медицины занимался философией, изучением классических авторов, статистикой и даже политикой. Что касается драмы, он установил контакт с директором Венского театра и стал писать комедии, из которых успел окончить, да и то впоследствии, одну: "Ненавистник женщин". Сверх того Лессинг написал множество стихотворений, вышедших позднее под общим заглавием "Мелочи", - заглавие, вполне соответствующее их содержанию. Сам Лессинг не слишком серьезно относился к своим лирическим упражнениям. Он издал их без своего имени, причем вместо предисловия оставил пустое место, а под названием "Перечень важнейших предметов" поместил 24 буквы алфавита и в виде "примечания переплетчику" напечатал: "Гравюры подразумеваются сами собою". Гравюр действительно не было помещено.
Материальное положение Лессинга в Виттенберге было весьма плохое, и, узнав, что его приятель Милиус был приглашен редактировать газету, издателем которой был Рюдигер, он решил оставить Виттенберг и поехал искать счастья в Берлин. Милиус принял Лессинга с распростертыми объятиями и позаботился о нем лучше, чем его собственные родители, постоянно роптавшие о вольнодумстве Милиуса. Он буквально одел оборванного юношу и пристроил его у своего издателя в качестве библиотекаря. Это была весьма приятная должность для Лессинга. Сверх того, в редакции газеты Лессинг имел возможность читать вновь выходящие книги, и ему стали поручать составление рецензий. Вскоре, однако, газета закрылась. Милиус, имевший особое пристрастие к журналистике, взялся сам издавать газетку, которая, однако, занималась лишь городскими сплетнями и скандалами. Лессинг поместил в этой газете лишь один рассказец - "Отшельник". В то же время ему удалось написать и поставить на сцене комедию "Старая дева".
Известие о переселении Лессинга в Берлин поразило его родителей, как громовой удар. Отец даже не ответил ему на письмо, а мать в своем послании осыпала его жесточайшими упреками, объявив, что если он не приедет тотчас в Каменц, то не получит обещанного платья. К этому были присоединены упреки в непочтении, недостатке любви к родителям и в том, что им приходится платить его долги. Вслед за этим отец прислал сыну категорическое приказание немедленно приехать домой. Лессинг не повиновался. Тогда отец обратился к Рюдигеру с письмом, в котором осыпал бранью бедного Милиуса, утверждая, что тот развратил и погубил его сына. Письмо это попало в руки зятя Рюдигера, Фосса, который поспешил его уничтожить. Лессинг ответил сначала матери, потом отцу; письма его были в высшей степени сдержанны и тактичны; но родители не поверили сыну. Отец отвечал ему новым письмом, в котором упрекал сына в упорстве, советовал ему почитать Бога и родителей, не писать комедий и изменить беспорядочный образ жизни. На эту новую отцовскую филиппику Лессинг ответил письмом, в котором пишет между прочим следующее:
"Не понимаю, почему сочинитель комедий не может быть хорошим христианином. Сочинитель комедий - это человек, который изображает порок с его смешной стороны. Разве христианин не вправе осмеивать пороки? Разве пороки заслуживают такого великого почтения? А что, если я обещал бы Вам написать такую комедию, которую господа богословы должны будут не только прочесть, но и похвалить? Считаете ли Вы это невозможным? Что, если я написал бы комедию на вольнодумцев и на людей, презирающих Ваше сословие? Я знаю, что Вы не вычеркнули бы из нее ни одного резкого выражения".
Это не были пустые оправдания, Лессинг сумел найти комическую сторону и у тогдашних вольнодумцев: тип этот вскоре был воспроизведен им. Но отец иначе понял письмо сына и в своем новом ответе повторил всевозможные сплетни, какие распространялись в Каменце относительно Милиуса. Это, наконец, взорвало Лессинга, который понял, что в данном случае отец пишет под диктовку матери. Он ответил вообще сдержанно, но не мог не высказать своего справедливого подозрения; не желая, чтобы мать прочла неприятные для нее строки, Лессинг написал эту часть ответа по-латыни. Письмо подействовало, и с тех пор в родительских посланиях о Милиусе не было ни слова...
Таким образом, на первых порах Лессинг решил остаться в Берлине и снова обратился к драматической деятельности. В прусской столице немецкая драма не пользовалась почетом. Король Фридрих II ничего не хотел знать о немецком театре, покровительствуя исключительно итальянской опере и французской драме. Существовавшая тогда в Берлине труппа Шёнеманна не пользовалась даже посредственным успехом. При таких обстоятельствах неудивительно, что Лессинг занялся переводами французских трагедий и даже сочинением либретто для комических опер. В то же время им, однако, были написаны комедии "Вольнодумец" и "Евреи", из которых первая возникла под влиянием переписки с отцом и знакомства с Милиусом, вторая же, имеющая более серьезное значение, составляет плод его знакомства с еврейским реформатором Мендельсоном. Значительную часть времени Лессингу приходилось затрачивать на тяжелую журнальную и переводную работу: среди прочего, по заказу Рюдигера, он переводил "Римскую историю" Роллена, изучал испанский и итальянский языки и вместе с Рюдигером редактировал газету, посвященную истории и современному состоянию театрального искусства. Широко задуманная Лессингом трагедия "Гении", к сожалению, осталась неоконченной. Каковы были материальные обстоятельства Лессинга в это время, видно из его собственного заявления, что он "сытно обедал на полтора гроша". Пребывание в Берлине принесло Лессингу между прочим и ту пользу, что в этом городе, где все сколько-нибудь "порядочные" люди говорили по-французски, он научился французской разговорной речи, которую постиг настолько, что начал писать французскую комедию. Вместе с тем он превосходно понял мишурную сторону тогдашней образованности и постиг, какого рода французы наводняли Берлин.
В Берлине Лессинг завязал много знакомств; так, он познакомился и с профессором философии и естественного права Кёнигом, которого за вольнодумство выгнали из Берна. Знакомство с Кёнигом впервые приблизило Лессинга к тому обществу, в котором вращался Вольтер, тогда еще кумир Фридриха II.
Любопытны некоторые отзывы Лессинга о французах, окружавших короля Фридриха, и о самом короле. Так, об известном материалисте де ла Метри Лессинг выражается весьма резко и в письме к отцу пишет о нем: "Он - лейб-медик короля. Его сочинение "L'homme-machine"[" Человек-машина " (фр.) ] наделало много шуму. По сравнению с ним Эдельманн - святой. Я читал его сочинение "Анти-Сенека, или Высшее благо", выдержавшее не менее 12 изданий. Можете судить о мерзости этого сочинения уже из того, что сам король бросил в печку 10 экземпляров этой книги". Зная характер Лессинга, никак нельзя думать, чтобы этим письмом он желал угодить отцу: Лессинг искренне ненавидел тогдашний французский материализм, с которым, впрочем, был знаком довольно поверхностно, преимущественно по тем карикатурным формам, которые он принимал в берлинских салонах.
По смерти Рюдигера его зять Фосс продолжал издания тестя и пригласил (в 1751 году) Лессинга в качестве редактора "научного отдела" затеянной им газеты. Лессинг попал совершенно в свою сферу, особенно после того, как Фосс согласился издавать ежемесячные приложения, в которых Лессинг имел более простора для своих критических очерков. Таким образом возник ряд весьма любопытных журнальных работ под общим заглавием, в духе того времени, "Новости из области остроумия". Кроме остроумия, 22-летний Лессинг обнаружил здесь всю силу своего критического таланта. Даже отец был на этот раз доволен сыном и нашел, что в его статьях есть много дельного. Казалось, что Лессинг успеет упрочить свои литературные позиции, как вдруг неожиданное столкновение с Вольтером сильно повредило его репутации.
Обстоятельства этого скандального эпизода вполне ясны. Личный секретарь Вольтера, Ришье, находившийся в приятельских отношениях с Лессингом, дал ему просмотреть экземпляр не выпущенной еще в свет книги "Siècle de Louis XIV", которая с нетерпением ожидалась в публике. Ришье одолжил книгу Лессингу с условием никому ее не показывать. Случайно к Лессингу зашел его приятель, в свою очередь выпросивший книгу. Лессинг имел слабость исполнить эту просьбу, а приятель из хвастовства показал книгу в доме графа Шуленбурга. Здесь ее увидела одна близкая приятельница Вольтера, которая еще не получила экземпляра, что и неудивительно, так как первые экземпляры были напечатаны для короля. Тщеславие этой дамы было чувствительно задето, и, увидев Вольтера, она осыпала его упреками. Вольтер, отличавшийся крайней мелочностью во всем, что касалось его личности, был вне себя от гнева. Он немедленно позвал своего секретаря и потребовал взять книгу у Лессинга. По несчастью, Лессинг, успевший уже получить экземпляр от приятеля, уехал в Виттенберг, захватив с собою книгу, так как не дочитал ее сам. Узнав это, Вольтер тотчас вообразил, что Лессинг желает издать перевод или даже контрафакцию его книги. Гнев философа не имел границ. Он продиктовал Ришье, от имени этого последнего, крайне оскорбительное письмо к Лессингу, в котором обвинял молодого писателя в обмане и воровстве, весьма тонко обещая при этом вознаградить его в случае немедленного возврата книги. Лессинг ответил Ришье весьма остроумным письмом, в котором сами комплименты звучат иронией. Здесь между прочим сказано: "Вы воображаете, что я начал переводить книгу?.. Чтобы хорошо перевести Вольтера, надо быть самим дьяволом, а я, право, не добиваюсь этой роли. Я взял с собою книгу просто потому, что не дочитал четырех листов. Поставьте себя в мое положение, а потом осуждайте. Вольтер не какой-нибудь писака, сочинения которого можно достать везде, потому что они везде надоели... Скажите Вольтеру, что мы с Вами друзья и что Вы только из-за дружбы совершили этот проступок, если это можно назвать проступком. Кажется, этого достаточно, чтобы получить прощение философа?"
Письмо не было получено Вольтером, хотя, собственно, предназначалось для него; злополучному Ришье философ отказал от места, а сам написал Лессингу послание, в котором мелочное тщеславие и самолюбие Вольтера блещет в каждом слове. Даже адрес был составлен с ехидством, а именно так, чтобы в случае, если письмо не попадет к Лессингу, оно могло бы попасть в руки его отца. Вольтер писал: "Милостивый государь, Вас уже просили возвратить украденный у меня и попавший в Ваши руки экземпляр. Я знаю, что Вы не сделали бы из него дурного употребления и что Вы лучше кого-либо другого могли бы перевести эту книгу. Но мое сочинение с тех пор значительно переделано: к нему прибавлено более 40 листков, а потому было бы весьма жаль, если бы его перевели в первоначальном виде; еще печальнее было бы, если бы его перепечатали на французском языке. Вы этим сделали бы несчастным честного Франшвиля, издателя моей книги". В конце письма Вольтер заявляет, что если Лессинг возвратит ему экземпляр, он охотно пришлет ему книгу в исправленном виде для перевода на немецкий и даже на итальянский языки, за что выдаст приличное вознаграждение. "Я готов простить преступника, - пишет он о своем секретаре, - если только Вы возвратите книгу. Пришлите ее и рассчитывайте на мою благодарность. Весь Ваш, Вольтер, камергер короля".
Лессинг написал ответ, на этот раз не по-французски, а по-латыни: к сожалению, этот ответ не сохранился в бумагах Вольтера. Получив книгу обратно, Вольтер, конечно, не подумал ни о немецком, ни об итальянском переводе и довольствовался тем, что при всяком удобном случае выражался о Лессинге как о человеке весьма низкого нравственного уровня. Вся эта история, благодаря громкому имени Вольтера, наделала много шуму. Впоследствии один из врагов Лессинга, Клоц, уверял, что Вольтер называл Лессинга не иначе, как в вольной французской переделке - Lessinge, или Le singe, что значит "обезьяна", - в виде намека на то, что Лессинг хотел "передразнивать" его произведения. Быть может, впрочем, это остроумие составляет литературную собственность самого Клоца. Следует заметить, что неприязнь Лессинга к Вольтеру возникла еще до описанного эпизода. Лессинг, благодаря своим связям с Ришье и другими французами, отлично знал подробности весьма скандального процесса, затеянного Вольтером с одним берлинским евреем по делу, относящемуся к области биржевой спекуляции. Подробности этого процесса относятся, однако, к биографии самого Вольтера; но для Лессинга знание их было первым уроком, после которого весь ореол, окружавший в его глазах французского философа, сразу потускнел до такой степени, что Лессинг стал писать на Вольтера весьма недвусмысленные эпиграммы. В одной из них он задается вопросом, почему великий поэт стал богатым скрягой, и дает ответ: "Да это потому, что по предвечному решению судьбы всякому поэту предназначено умереть с голоду".
Скандал с книгою Вольтера, несомненно, значительно повлиял на решение Лессинга остаться в Виттенберге. Здесь он погрузился преимущественно в научные работы и занимался в университетской библиотеке с таким рвением, что имел право сказать: "Нет в ней ни одной книги, которую я, по крайней мере, не держал бы в руках". Готовясь к магистерскому экзамену, он посвящал литературе лишь сравнительно немного времени, - писал немецкие стихотворения и упражнялся в составлении латинских эпиграмм. Эпиграммы преобладали у него в это время, и Лессинг не щадил в них даже самого себя. Так, однажды, по случаю внезапной болезни одного пастора, Лессинг сымпровизировал надгробное слово. Несмотря на успех этой речи, Лессинг, возвратясь домой, написал эпиграмму, в которой от имени усопшего сказано: "Нет, лучше не умру, чтобы ты не читал мне надгробных речей!"
29 апреля 1752 года Лессинг получил степень "магистра свободных искусств" и расстался с университетом. Отец советовал ему добиваться профессорской кафедры, но Лессинг вместо этого предпринял издание своих сочинений. Первое издание сочинений Лессинга, выпущенное Фоссом, вышло в течение 1753--1755 годов в шести частях.
Первая часть этого собрания состояла из стихотворений. Стихотворениям этим нельзя отказать в некотором литературном значении, но они никогда не смогли бы доставить автору славы первоклассного поэта. В области лирики Лессинг не создал ничего выдающегося: содержание его "Песен" исчерпывается хвалебными гимнами вину в духе Анакреона и его подражателей, воспеванием красоты и поцелуев; вообще, песни Лессинга как бы нарочно приспособлены к немецким студенческим пирушкам. Вот пример: "Девушка, позволь же себя поцеловать! Не медли, иначе я тебя заставлю. Живее, живее наливай вина! После поцелуя вино вкусно. В этом вине есть букет и огонь. Девушка, будь немного проворнее! Еще раз доставь наслаждение: после вина поцелуй вкусен".
Еще менее значения имеют оды Лессинга, - например те, в которых он воспевает прусского короля Фридриха. Об увлечении Лессинга этим монархом мы еще будем иметь случай говорить. Более интересны так называемые Sinngedichte - род экспромтов, часто переходящих в эпиграммы. Лессинг обращает свои сатирические стрелы не только против бездарностей вроде Готтшеда и Шенайха, но и против звезды второй величины - Клопштока, и даже против самого Вольтера.
Готтшеда и ему подобных Лессинг преследует беспощадно. Когда Фридрих II подарил Готтшеду табакерку, Лессинг, при всем своем преклонении перед прусским королем, не удержался и сочинил эпиграмму, в которой пишет, что Готтшед ожидал получить табакерку с червонцами, но нашел в ней нюхательный табак, который в древности употреблялся для "просветления ума". Остроумны и едки эпиграммы, направленные против Вольтера: но в них чувствуется личное раздражение Лессинга не против Вольтера-писателя, а против Вольтера-человека. В одной из эпиграмм Лессинг описывает известный скандальный процесс Вольтера с еврейским банкиром. "Хитрейший еврей во всем Берлине, - пишет Лессинг, - вздумал обмануть поэта; обман не удался. Почему? О, наверное, поэту помог сам Аполлон!.. Нет, причина более простая: поэт был еще большим плутом, чем еврей". Контраст между покровительством Аполлона и простым плутовством действительно силен, но односторонность подобного суждения о моральных качествах Вольтера слишком очевидна.
Эпиграммы Лессинга так близки к его первым критическим опытам, что нередко один и тот же мотив повторяется у него и в стихотворной форме, и в блещущей остроумием рецензии. Иногда даже в рецензию вставлена эпиграмма. В "Критических письмах", как и в стихотворениях Лессинга, еще заметно сильное влияние римских и, особенно, французских писателей. Так называемые "Прибавления к истории театра", посвященные подробному разбору сочинений Плавта, особенно его "Пленников", переведенных самим Лессингом на немецкий язык (и, кроме того, содержащие заметки о позднейших драматургах, включая Шекспира), написаны под непосредственным влиянием французского критика Брюмуа. В этих "Прибавлениях" Лессинг еще стоит на точке зрения французского псевдоклассицизма, далеко не сознает значения Шекспира и признает комедии Плавта высшим идеалом драматического творчества. Письма, озаглавленные "Новости из области остроумия", составляют уже значительный шаг вперед. В них Лессинг сразу становится вне тогдашних литературных партий и пролагает себе самостоятельный путь, нисколько не смущаясь, если при этом ему приходится сталкиваться с общепризнанными авторитетами.
В самом начале этих "Писем" находится весьма любопытная заметка о знаменитом отклике Руссо, присланном им в ответ на заданную Дижонской академией тему о влиянии наук и искусств на нравы. Известно, что Руссо ответил на этот вопрос отрицательно, разразившись горячей филиппикой против современного общества. Лессинг, который еще мальчиком имел совершенно иные, нежели Руссо, понятия о золотом веке, в зрелом возрасте не мог не увидеть, что в страстной проповеди Руссо есть некоторая истина, получившая ложное применение. "Невольно, - пишет Лессинг, - проникаешься тайным уважением к человеку, который отстаивает добродетель против всевозможных предрассудков - даже и в том случае, если он в своей проповеди заходит слишком далеко. Мы могли бы сделать ему многие возражения. Мы могли бы сказать, что возрождение наук и упадок нравов или падение государств - это две вещи, которые могут сопутствовать одна другой, не относясь между собою, как причина к действию. Все в мире имеет свой известный предел. Государство возрастает, пока не достигнет такого предела; пока оно возрастает, в нем возрастают науки и искусства. Поэтому, когда оно падает, то не потому, что науки и искусства погубили его, - но потому, что ничто в мире не способно возрастать вечно... Правда, что умные Афины погибли, - но разве добродетельная Спарта пережила их?.. Если же искусства и науки вредны нравам, то не сами по себе, а вследствие злоупотребления ими.
Разве живопись виновата в том, что тот или иной художник злоупотребляет ею, изображая непристойные предметы? Разве следует пренебрегать поэзией потому, что некоторые поэты оскверняют ее пошлостями? И та, и другая могут служить добродетели. Искусства таковы, какими мы хотим их сделать..."
Несмотря на свое несогласие с взглядами Руссо, Лессинг утверждает, что Франция была бы счастлива, если бы имела побольше таких проповедников. Эта проповедь Руссо не уничтожит наук и искусств, но является спасительным противоядием против действительно пошлых произведений.
Довольно много места посвящено в критических письмах Лессинга автору "Мессиады", Клопштоку. К этому произведению критик приступает с насмешливою почтительностью, не желая сразу удивить читателя своим скептицизмом. Но уже в первых похвалах Клопштоку звучит явная ирония.
Особенно достается от Лессинга не столько самому Клопштоку, сколько его нелепым поклонникам, видевшим необычайные красоты чуть ли не в каждой поставленной автором "Мессиады" запятой. Так, один из самых рьяных "клопштокианцев", профессор Мейер, видел нечто необычайно возвышенное уже в первых словах поэмы, начинающейся так: "Пой, бессмертная душа, искупление грешного человека, которое совершил Мессия на земле, в своем человеческом образе".
Мейер видел особенную гениальность в том, что Клопшток не взывал, по примеру древних, к языческой музе, а "совершенно новым способом" повелел своей бессмертной душе петь. Лессинг просто и остроумно уничтожает эту глубокомысленную критику. Клопшток не мог взывать к языческой музе просто потому, что такое воззвание было бы страшною глупостью в "христианской поэме". Никакой особой гениальности тут нет. Вся новизна состоит, стало быть, в том, что языческие поэты начинали обыкновенно с изъявительного наклонения, то есть говорили "пою", а Клопшток начинает с повелительного - "пой". Если же его воззвание изложить в общепринятой форме, то выйдет следующее: "Я, бессмертная душа, пою искупление грешного человека".
Трудно было придумать более ловкий способ выставить напоказ чванливость и самомнение Клопштока, окруженного толпою литературных прихвостней! Но Лессинг знал, что имеет дело с учеными педантами, которых нельзя сразить ни соображениями простого здравого смысла, ни тонкой иронией; поэтому он пустил в ход свою эрудицию и рядом примеров из древних авторов доказал, что Клопштоку следовало поучиться скромности хотя бы у Гомера. Любопытно впечатление, произведенное критикою 22-летнего Лессинга на современников. Зульцер, судя по статьям Лессинга о "Мессиаде", ставил его весьма высоко, хотя и замечал, что он "слишком молод". Богослов Спальдинг называл его критику "Мессиады" "вежливою и точною". Сам Клопшток, как и Готтшед, не удостаивал Лессинга ответом; оба они предоставляли бороться с восходящим критическим светилом своим поклонникам... Но при всем кажущемся пренебрежении они боялись Лессинга...
Как и всякий талантливый, а тем более выдающийся, критик, Лессинг скоро нажил себе массу врагов. Современные ему "авторитеты" действовали из-за спины своих поклонников; люди, менее дорожившие своею репутацией или более бесцеремонные в выборе средств, прибегали к обыкновенному оружию жалкой бездарности и нравственной низости - клевете.
Зная о стесненном материальном положении Лессинга, они придумали самый удобный способ клеветы, обвиняя его в подкупности и в желании вынудить деньги путем шантажа. Так поступил пастор Ланге, переводчик Горация, которому Лессинг посвятил свой известный "Путеводитель (Vademecum)". Напрасно предупреждали Лессинга, чтобы он не задевал эту грязную личность, пользовавшуюся значительным влиянием при прусском дворе; напрасно указывали ему и на то, что Ланге посвятил перевод Горациевых од самому королю Фридриху. В одном из критических писем Лессинг показал все научное и поэтическое ничтожество этого перевода, превознесенного до небес тогдашнею ученою и неученою критикой. "Девятилетний упорный труд", которым хвастал Ланге, воскуривая фимиам самому себе, оказался напрасно потраченным: Лессинг уличил переводчика в самом грубом невежестве и указал на его полную бездарность. В ответ на это Ланге напечатал письмо, в котором уверял, будто Лессинг заранее известил его о своей рецензии, требуя гонорара и угрожая в противном случае напечатать рецензию. Лессинг, в свою очередь, ответил открытым письмом, в котором писал: "Объявляю перед целым светом г-на проповедника Ланге злым клеветником, если он не докажет своего обвинения". Доказательства, конечно, не последовало; Лессинг окончательно уничтожил Ланге своим "Путеводителем"; пастор отомстил автору тем, что наклеветал на него самому королю Фридриху, который с тех пор не мог равнодушно слышать имени Лессинга.
Все более удаляясь от тех сфер, к которым его чуть не приблизили отношения с секретарем Вольтера, Лессинг стал сближаться с людьми другого закала, и это сближение принесло ему значительную пользу. Он сошелся с французским математиком де Премонтвалем, который бежал из Парижа от преследований со стороны иезуитов; был в хороших отношениях с умным и философски образованным берлинским евреем д-ром Гумперцом и через него познакомился с известным Моисеем Мендельсоном. Гумперц представил Лессингу Мендельсона как хорошего шахматного игрока; но отношения между двумя писателями вскоре превратились в тесную дружбу. Невзрачный, маленький, сутуловатый еврей, соблюдавший главные обряды своей религии, поразил Лессинга своими философскими познаниями и гуманными воззрениями; Мендельсон был настоящим реформатором и в одинаковой степени боролся и с предрассудками христиан против евреев, и с невежественным фанатизмом своих соплеменников. Светлая личность Мендельсона, его служение правде сильно повлияли на Лессинга и даже заставили остроумного, но еще не вполне определившегося писателя углубиться в самого себя. Суждение самого Лессинга о философском достоинстве сочинений Мендельсона страдают очевидным преувеличением: Лессинг ставит своего друга почти наравне со Спинозой. Но эти преувеличения, особенно со стороны человека, привыкшего к беспощадному критическому анализу, доказывают, как сильно было обаяние личности Мендельсона. Очевидно, что в своих суждениях о Мендельсоне Лессинг имел более в виду его личность, нежели его воззрения. До некоторой степени Лессинг пытался воспроизвести нравственный облик своего друга в известной комедии "Евреи". С художественной точки зрения эта комедия заставляет желать лучшего. Это скорее горячий памфлет, нежели драматическое произведение. Современные Лессингу юдофобы, например весьма ученый профессор Михаэлис, конечно, ошибались, стараясь доказать, что Лессинг изобразил невозможный тип и что такой идеальный еврей, какой появляется в его комедии, никогда не существовал в действительности: Мендельсон был в глазах Лессинга воплощенным доказательством возможности подобного типа. Гораздо основательнее был бы упрек критиков, если бы они сказали Лессингу, что тип "добродетельного еврея" очерчен в его комедии слишком поверхностно, что "благородные поступки" подобраны слишком искусственно и что резонерство в этой комедии слишком преобладает над действием. Фабула построена искусственно, с натяжками.
Впоследствии Лессинг в "Натане Мудром" сам дал пример глубокой постановки расовых и религиозных вопросов. Предрассудки невежественной толпы, обрисованные Лессингом в словах, вложенных в уста плутов и разбойников, едва ли так важны, как предрассудки интеллигенции: а эта-то сторона еврейского вопроса обрисована Лессингом довольно бледно, лишь в нескольких фразах, сказанных молодою баронессою.
Несмотря на все эти недостатки, пьеса имела большое значение для своего времени и возбудила оживленные толки. Выступить автору, особенно молодому, с такою пьесой в 1754 году было поступком чрезвычайно смелым и доказывавшим, что автор не боится так называемого общественного мнения. Не следует забывать, что философ Вольтер был ярым врагом евреев, особенно после того, как завел процесс с еврейским банкиром; просвещенный деспот Фридрих II обращался с евреями весьма сурово и не признавал за ними прав гражданства. Выступить при таких условиях в защиту еврейской национальности мог только человек, обладавший независимостью мнений и характера и никогда не думавший о том, что скажут о его произведениях и как их примет публика и критика: таким человеком был Лессинг.
Кроме Мендельсона, Лессинг весьма сблизился с прусским офицером фон Клейстом, который резко отличался от большинства своих товарищей. Клейст привлек к себе Лессинга необычайной искренностью и прямотою характера. Высокий, статный, с прекрасными огненными глазами, он по наружности составлял противоположность еврею Мендельсону, но по страстности речи, чистоте характера и цельности натуры имел с ним много общего. Впоследствии Лессинг воздвиг своему другу литературный памятник в драме "Минна фон Барнхельм".
Из прочих берлинских знакомых Лессинга можно назвать еще поэта Глейма, который, однако, был слишком сентиментален для того, чтобы нравиться Лессингу; затем - книгопродавца-издателя Николаи, который издал некоторые из сочинений Лессинга и первым стал хвалить его драмы, называя Лессинга преемником Шлегеля. Они не могли сойтись характерами, так как Лессингу было противно тщеславие и пустозвонство Николаи и его чересчур уж практический взгляд на вещи, измерявший все на деньги.
Несмотря на возню с изданием своих сочинений и на беспрерывную журнальную и переводную работу, отнимающую у многих крупных писателей столько сил, Лессинг постоянно шел вперед в области самостоятельного творчества. Последний фазис подражательности следует видеть в его трагедии "Мисс Сара Сампсон", написанной под несомненным влиянием Ричардсона и других английских писателей сентиментальной школы.
В прежних драматических произведениях Лессинга мы видели влияние французов и Плавта; с формальной стороны, самые ранние из них вполне примыкали к псевдоклассической школе, строго следуя теории "трех единств". Впоследствии в комедиях Лессинга появилось больше жизни, действующие лица стали более типичными; но главный недостаток составляла бедность психологических мотивов, которые даже в комедии "Евреи" заменяются резонерством главного действующего лица: даже о чувствах его мы узнаем только из его слов, хотя и красноречивых, но годных лишь для памфлета. Знакомство с английскими беллетристами и драматургами значительно восполнило пробел, существовавший у Лессинга. По несчастью, сам род его журнальных занятий, требовавший знакомства не столько с первоклассными писателями, сколько с современными модными знаменитостями, не позволил Лессингу сразу углубиться в чтение Шекспира; он увлекся господствовавшим в то время сентиментализмом, который под видом психологического анализа предлагал читателям бесконечную канитель трогательных сцен, вызывавших у чувствительных людей потоки слез. Трудно поверить, чтобы мужественная натура Лессинга могла подчиниться этому влиянию, - но это случилось, и плодом этого подчинения явилась трагедия в высшей степени трогательная, но чересчур напоминающая английские образцы.
По отношению к псевдоклассицизму сентиментальная школа, имевшая и во Франции своего представителя в лице Дидро, действительно сделала шаг вперед. Выдвинув на первый план сюжеты из жизни "третьего сословия", писатели этой школы имели возможность отрешиться от условной риторики, которая господствовала в псевдоклассических трагедиях, выбиравших по преимуществу героические сюжеты с неизбежными царями, полководцами, вестниками и наперсниками. Родоначальниками нового направления в области драматургии явились во Франции автор "трогательных комедий" Нивель де ла Шоссе, в Англии - автор "мещанской трагедии", вышедшей под заглавием "Лондонский купец", известный Джордж Лилло. Изучение этих образцов побудило Лессинга написать трактат "О слезливой и трогательной комедии" и вместе с тем попытаться привить "трогательный" род драмы к немецкой сцене. У Лессинга критика всегда шла рука об руку с самокритикой и творчеством, и на этот раз он как бы хотел показать на деле справедливость своих рассуждений о "трогательной" драме. Кроме "Лондонского купца", на него значительно повлиял роман Ричардсона, в котором изображен тип Ловеласа, ставшего нарицательным именем. Под этими впечатлениями и возникла трагедия "Сара Сампсон", имевшая на сцене огромный, выдающийся успех. Сам Лессинг писал об этом поэту Глейму: "Зрители сидели в течение четырех часов, как статуи, и обливались слезами".
Чтобы понять значение "Сары Сампсон" в истории развития Лессинга, необходимо ознакомиться с упомянутым трактатом о сентиментальной комедии, появившемся в первой части его "Театральной библиотеки" - сборнике статей, которые должны были послужить очерками широко задуманной, но не написанной Лессингом "Критической истории театра во все времена и у всех народов".
Возражая одному французскому критику, Лессинг старается доказать, что не всякая "трогательная" комедия заслуживает пренебрежительного названия "слезливой", и вполне основательно доказывает, что соединение трогательного с комическим вполне допустимо и даже заслуживает одобрения. Даже у Мольера, говорит он, есть немало трогательных мест. Если в "слезливых" комедиях, о которых говорит французский критик, встречаются дикие переходы от печального к смешному, то это зависит единственно от неумелости исполнения. Но цитируемый Лессингом француз пишет не только о "диких переходах". Он говорит о "насильственных усложнениях, необычайных положениях, преувеличенных характерах" и поясняет, что если подобные вещи могут растрогать нас на минуту, то это вовсе не служит доказательством в их пользу. Растрогать нас может и совершенно неправдоподобный, даже нелепый рассказ, - но это впечатление не может быть так сильно и продолжительно, как в том случае, когда мы имеем дело с произведением, "близким к действительной жизни". Вот эти-то верные соображения французского автора Лессинг оставляет без достаточного ответа, так как для него самого еще не была ясна искусственность, господствующая под маскою простоты в произведениях сентиментальной школы. В статье о сочинениях Томсона Лессинг даже отстаивает положение, по которому о достоинствах трагедии можно будто бы судить по степени впечатления, произведенного им на "чувство сострадания" зрителей. "Только эти слезы сострадания и сознающей себя человечности, - пишет он, - являются целью трагедии или она не имеет никакой цели". При этом Лессинг забывает, что сентиментальные комедии и трагедии большею частью действуют не столько на чувство человечности, сколько попросту играют на слабонервности зрителей, которых расстраивают до слез даже совершенно неестественные характеры и положения, если они сопоставлены достаточно искусно.
Прекрасным примером в этом случае является собственное произведение Лессинга - правда, не комедия, а трагедия - "Сара Сампсон", действительно способная довести до слез людей с недостаточно крепкими нервами, но в то же время содержащая много несообразностей, очевидных при более спокойном отношении к делу.
Нельзя отрицать, что по обрисовке характеров и психологическому анализу "Сара Сампсон" стоит выше более ранних произведений Лессинга. Но стремление растрогать во чтобы то ни стало читателя слишком очевидно.
"Сара Сампсон" служит наилучшим доказательством того, что самый крупный талант под влиянием дурной школы творит лишь искусственные создания, в которых только изредка вспыхивает искра истинного чувства.
Почти одновременно с "Сарою Сампсон" Лессинг задумал произведение в чисто народном немецком духе, которое, к сожалению, осталось неоконченным. Поводом к этому новому замыслу Лессинга было появление в Берлине немецкой труппы под управлением Шуха. Труппа была весьма посредственная и давала почти балаганные представления; но из них одно произвело на Лессинга сильное впечатление, а именно - сцены, изображающие "Смерть Фауста" - сюжет, заимствованный из старинных народных сказаний. Вскоре, однако, внимание Лессинга было отвлечено в другую сторону, и он бросил своего "Фауста", увлекшись журнальной полемикой с профессором Михаэлисом из-за своей комедии "Евреи".
Вскоре после первого представления "Сары Сампсон" Лессинг оставил Берлин и после семилетнего отсутствия опять поселился в Лейпциге. Здесь он встретил многих старых приятелей: Коха, соорудившего новый театр, и своего университетского товарища Вейссе, кропавшего драмы и комедийки. Лессинг не одобрял этих писаний и советовал другу заняться чем-либо иным.
Возобновление знакомств с театральным миром благотворно повлияло на Лессинга: в его уме все яснее складывался план национальной драмы. На первый раз он, однако, довольствовался усердным посещением театра и чтением комедий итальянского драматурга Гольдони. Сам он сразу начинал множество работ, терял терпение и бросал их. Так случилось с комедией "Счастливая наследница", написанной в подражание Гольдони. Два листа были уже напечатаны, как вдруг Лессинг, несмотря на все просьбы издателя-книгопродавца Рейха, отказался продолжать.
Этот самый Рейх познакомил Лессинга с молодым, весьма богатым лейгщигским купеческим сыном Винклером, который желал путешествовать по Голландии, Англии, Франции и Италии и искал человека, знающего языки, литературу и историю этих стран. Ему рекомендовали Лессинга. Винклер предложил весьма подходящие условия; друзья Лессинга посоветовали писателю на всякий случай заключить с Винклером письменный договор. Лессинг стал добросовестно готовиться к своей роли проводника, и особенно ревностно изучал историю искусства, что принесло ему огромную пользу. В ожидании отъезда он посетил Дрезден, где занялся изучением музеев, и неожиданно встретил здесь своих родителей, которые вели переговоры с обманувшим их по денежному делу фрейбергским священником.
Наконец, весною 1756 года Винклер поехал с Лессингом прежде всего в Гальберштадт, где они посетили приятеля Лессинга Глейма, затем в Брауншвейг, где осмотрели музей, и в Вольфенбюттель с целью осмотреть здешнюю знаменитую библиотеку. В Гамбурге Лессинг встретил талантливого актера Экгофа, с которым сошелся весьма близко. Путешественники собирались уже объехать всю Голландию, как вдруг в Амстердаме получили известие о начале Семилетней войны и о вступлении прусских войск в Лейпциг. Это побудило Винклера немедленно возвратиться в Лейпциг; Лессинг провел всю зиму в его доме. Здесь между ними произошел разрыв из-за политических убеждений. Винклер был саксонским патриотом и ненавидел Пруссию; Лессинг видел в короле Фридрихе общенационального германского борца, демонстративно знакомился с квартировавшими в Лейпциге прусскими офицерами и вводил их в лейпцигское общество. Однажды за обедом у Винклера некоторые из приведенных Лессингом офицеров стали бранить саксонское правительство. Многие из саксонцев встали и ушли. Это так задело Винклера, что он на следующий же день велел Лессингу оставить его дом и даже отказался уплатить ему следуемую по контракту неустойку. Самолюбие Лессинга было задето, и он с единственною целью наказать Винклера начал процесс, длившийся семь лет, и выиграл его, причем, однако, половина суммы ушла на судебные издержки. После ссоры с Винклером Лессинг долго жил одними переводами. Книгопродавец Николаи порядочно эксплуатировал его. Впоследствии Гёте и Шиллер в своих "Ксениях" написали о Николаи следующее: "Только не называй Лессинга: этот добрый человек много выстрадал, и в его мученическом венце ты был колючим тернием". Один только прусский офицер Клейст, лучший друг Лессинга (о нем было уже упомянуто), как мог, помогал приятелю, стараясь доставить ему какое-либо место при прусском дворе. "Беда в том, что Лессинг не француз и не швейцарец", - писал Клейст после одной из своих неудачных попыток.
Плохое материальное положение не мешало Лессингу следить за политикой, но значительно замедлило предпринятые им литературные работы. Он задумал новую трагедию, "Эмилия Галотти", но писал ее крайне медленно и с большим трудом.
Победы Фридриха над французами радовали Лессинга. Знакомство с выходцами из Франции сделало его почти галлофобом. Так, он писал Глейму: "Пожалуйста, не говорите французам, что Вы знаете хоть одного из их писак. Если Вас спросят, читали ли Вы Грессе, Мариво или де Боккажа, откиньте пренебрежительно голову назад и спросите в свою очередь, изучили ли французы наших Шенайхов. О Фонтенеле Вы должны сказать, что знаете, что он дожил до ста лет, и о самом Вольтере скажите, что Вы будто бы знаете только его глупейшие выходки и плутни. Я, по крайней мере, буду вести себя так с каждым французским невеждой, который приедет в Лейпциг". Когда войска Фридриха разбили французов при Россбахе и Глейм написал на эту тему победную песню, Лессинг писал ему: "Чего бы я не дал за то, чтобы перевести эту песню целиком по-французски! Умница-француз так сконфузится, как будто во второй раз проиграл сражение".
Кроме работы над "Эмилией Галотти", Лессинг занимался еще изучением изданных Бодмером швабских героических сказаний. После долгих напрасных поисков работы Лессинг опять уехал в Берлин. Это было в мае 1758 года, в самый разгар войны.