I.
Тридцать один год тому назад в воскресенье, первого июля (н. ст.), скончался в Берне М. А. Бакунин. [В переписке Бакунина, изданной Драгомановым (Женева, 1896, предисл., стр. 98) датой смерти показано шестое июля, а в петербургском издании книги Туна (изд. "Библ. для всех". СПб., 1905, стр. 166) -- первое июня. Это опечатки.]
В Берн он приехал 14 июня, совершенно больной. У него была болезнь сердца и почек. "Я приехал сюда, -- говорит он своему другу, доктору Адольфу Фохту, -- чтобы умереть, если ты меня не поставишь на ноги". Фохт и другой старый друг Бакунина -- Рейхель -- окружили его заботами и, поместив в клинику, ухаживали за ним в течение двух недель. Но болезнь была неизлечима, и Бакунин умер от уремии. Похоронили его на Бернском кладбище. Семья Фохтов воздвигла на его могиле памятник. Но мятежный Бакунин и в могиле не нашел своего последнего успокоения. Через кладбище провели дорогу, и могилу пришлось передвинуть. В настоящее же время администрация кладбища намерена возвести какие-то новые постройки, и прах Бакунина, по-видимому, придется опять переносить в другое место.
Во вторник, 3-го июля 1876 года, друзья покойного собрались, -- вернувшись с похорон, -- в небольшом ресторане и, подавленные смертью своего друга и учителя, высказали пожелание, чтобы на могиле Бакунина состоялось примирение всех враждующих рабочих партий. Они думали, что препятствий к тому нет никаких и что устав Интернационала, обеспечивающий полную автономию отдельных групп и союзов, облегчает эту задачу. Но это желание оказалось иллюзией. Вражда марксистов и бакунистов возгоралась с новой силой и продолжается, в сущности, до сих пор, потому что дело здесь не в личной вражде Бакунина и Маркса, а в принципиальном различии взглядов на проблему социального устройства.
Когда Бакунин лежал больной, в клинике, он попросил Рейхеля принести ему сочинение Шопенгауэра. Можно было подумать, что измученный невзгодами, жизнерадостный Бакунин изменил своему оптимизму. Но нет. Пессимизму Шопенгауэра он не поддался. Прочтя "Мир как воля и представление", он сказал Рейхелю: "Вся наша философия исходит из ложной предпосылки: она берет предметом своего исследования человека как индивидуума, а не как существо коллективное. Отсюда -- все философские ошибки. Метафизики приходят или к концепции безоблачного счастия, или к отчаянному пессимизму".
Рейхель выразил сожаление, почему Бакунин никогда не писал своих мемуаров. "Для кого бы я их писал? Не стоит. Нынче народы всех стран совершенно потеряли инстинкт революции. Нет, если я выздоровею, я напишу трактат об этике, основанной на начале коллективности, этике, лишенной философских и религиозных фраз..." Но Бакунин умер, не осуществив своего замысла. Этой работой в настоящее время занят Кропоткин. В английских журналах уже появилось несколько отдельных глав из подготовляемого автором к печати сочинения об основах коллективной этики.
II
Все это нам рассказал один из верных друзей Бакунина -- Джэмс Гилльом -- на собрании, устроенном в Париже в годовщину смерти великого мятежника.
Гилльом -- очень характерная фигура. Маленький, сухонький старичок, тип ученого библиотекаря. Целыми днями сидит он у себя на вышке, окруженный книгами, рукописями... Все бакунинские реликвии... Его отношение к памяти Бакунина прямо трогательно. Познакомился он с ним в своей ранней молодости и сразу поддался обаянию престарелого Бакунина. Драгоманов замечает, что почти все друзья Бакунина расходились с ним. Но верно ли это? В частной жизни Бакунин был, по-видимому, невыносим. Слишком пренебрегал он основами общежития, называя их условностями. Уж, кажется, нежно и искренне любил его Герцен, а и тот по временам не выносил его. "Большая Лиза" называл он этого взбалмошного, капризного ребенка, который до конца дней своих сохранил столько ребяческого. Однако Герцен с Бакуниным никогда не порывал, а Гилльом сохранил о шести годах своей дружбы с Бакуниным самое светлое воспоминание и посвятил всю жизнь своему другу.
Бакунин не был литератором, он много писал, но почти ничего не кончал. Рукописи его находились в самом хаотическом состоянии. Статьи и заметки его печатались зачастую без подписи, в различных революционных листках, ставших теперь библиографической редкостью. Этим объясняется трудность издания сочинений Бакунина. Собрать и разобрать весь материал -- дело нелегкое, требующее громадного упорного труда, возможного лишь со стороны человека, благоговейно чтущего память покойного. Этому труду всецело посвятил себя Гилльом. Нынче весной, со всей обстоятельностью критического издания, он выпустил в свет второй том полного собрания сочинений Бакунина (на французском языке), а на днях сдал в печать и рукопись третьего тома, в котором будет помещено много еще не изданного материала. [Несколько месяцев тому назад вышел в свет второй том заметок и документов, касающихся истории Интернационала В этой изданной Гилльомом книге много ценного материала для биографии Бакунина.]
Первый том появился, как известно, еще в 1895 году, под редакцией Макса Неттлау. Неттлау -- тип немецкого эрудита. Обладая независимым положением, он стал изучать анархизм, а затем жизнь и творчество Бакунина. Он собрал почти исчерпывающий материал о Бакунине. Кучу писем, заметок, рукописей. Результатом этой работы явилась необъятная биография Бакунина, гектографированная автором в пятидесяти экземплярах. В продажу она не поступала. Автор разослал ее в различные европейские библиотеки (один экземпляр имеется в Петербургской публичной библиотеке, в отделении Rossica). Сочинение это, крайне важное для выяснения личности Бакунина, почти невозможно прочесть. Написано оно по-немецки, неразборчивым почерком, и притом гектографскими чернилами. Порою целые фразы буквально нельзя разобрать, и для того чтобы преодолеть эти тысячи страниц, надо затратить целые годы. Одно время автор собирался сделать экстракт из этой рукописи и напечатать его на французском и немецком языках. Но тяжелые обстоятельства личной жизни отвлекли его от этого намерения. Вместо него работой над жизнью и трудами Бакунина занялся Гилльом. Трогательно видеть, как почтенный труженик, вооружившись лупою, делает обширные выписки из этих черных, еле разбираемых страниц Неттлау. Странная судьба Бакунина. Русский до мозга костей, в силу внешних обстоятельств, он остался всего менее известным именно в России. И теперь о сохранении памяти его как писателя пекутся немец и француз...
III
После дышащей искренностью и благоговейной любовью к покойному речи Гилльома, после любопытных подробностей о внешнем облике и личности этой "Большой Лизы", мы услышали уже другие речи, речи молодежи, не знавшей лично Бакунина и пришедшей выразить ему чувства уважения. Кого тут только не было! Каких национальностей мы только не видели! Был даже один китаец. Да, настоящий китаец. Серенький пиджак и подстриженные барашком волосы не могли скрыть монгольского облика оратора, его желтой кожи, узеньких, хитрых глаз. Говорил он по-французски и заявил, что идеи Бакунина начинают находить распространение в Китае (?!) Что ж, будем верить молодому китайцу. Постараемся думать, что то не слова забредшего в Париж и потерявшего связи с родиной восторженного неофита. После митинга я узнал даже, что в Париже издается китайская революционная газета. До чего мы дожили! Впрочем, есть и внешние, объективные признаки китайского прогресса. С прошлого года китайским дипломатам официально разрешено стричь косы и ходить в европейском костюме.
Последним говорил голландец Корнелиссен (по-немецки). В своей речи он указал на романтизм Бакунина. Метод его действий -- конспирация, баррикады и т.д. -- устарел. Современные люди более трезвы, они увидели, что конспирации и баррикады бессильны, что одним романтическим порывом врага не победишь. Однако переоценка бакунинской тактики не мешает, по словам оратора, современным передовым работникам признавать Бакунина родоначальником новой формы рабочего движения -- синдикализма. Его проповедь вольной организации снизу вверх посредством "свободных союзов и вольных федераций, лежит в основе современного синдикализма.
Таким образом, "Большая Лиза", этот капризный ребенок, этот романтик, не был лишен практического чутья. У него был большой инстинкт жизни и боязнь мертвого доктринерства. Он боялся навязывать народным массам какой бы то ни было идеал общественного устройства, вычитанный из книжек или выдуманный интеллигентами. Ему казалось, что массы в своих бессознательных стремлениях и инстинктивных потребностях носят уже зародыши будущей нормальной организации. Поэтому он был не только против государственной власти, но и против доктринерных революционеров. Здесь источник его вражды к Марксу, которого он ненавидел не только как государственника, но и как доктринера. "Управление жизни наукою, -- говорил Бакунин, -- не могло бы иметь другого результата, кроме оглупления всего человечества". Эти брошенные вскользь парадоксы вовсе не так наивны, как это кажется с первого взгляда. Практические выводы из них сделал синдикализм, тематические же -- современное философское движение во Франции. Член института, профессор Collnge de Prance, философ Бергсон, идеи которого властвуют теперь над передовой французской интеллигенцией, является ярким выразителем реакции против позитивизма и рационализма. Его проповедь творческой эволюции, "мысли-действия" нашла отклик, между прочим, и у теоретиков синдикализма -- Лагарделля, Сореля и др.
IV
Но если романтик Бакунин, эта "Большая Лиза" был не лишен практического чутья, то вовсе не как анархист, а как деятель социальной революции. Анархизм как положительное, жизненное явление на самом деле не существует. На амиэнском конгрессе мне приходилось беседовать с Пуже. Он рассказывал о том, как он перешел к синдикализму. В анархизме он почувствовал себя одиноким, нежизненным. Партизанские выступление анархистов вели к вящей реакции, к таким насильственным действиям, которые возмущали не только буржуа, но и всех мало-мальски сознательных людей. И он кинулся в синдикализм, где нашел широкое поле для применения своих недюжинных сил. Правоверный анархизм существует теперь либо в сладких, сентиментальных книжках современных "маленьких Лиз", либо в чудовищных, лишенных всякого смысла и жизненного значения "выступлениях" ослепленных фанатиков. Сладкая теория -- и динамитная практика. Недаром сахар входит в динамит. Нечего себя обманывать, что сахар Кропоткина и динамит его последователей -- находятся вне жизни, вне реального на нее воздействия. Вот уж настоящий подлинный романтизм! Когда читаешь сахарные, оптимистические книжки Кропоткина, его рассуждения о всеобщей солидарности не только людей, но и животных, о той "взаимопомощи", которую они оказывают друг другу, просто не понимаешь, какая связь "между этой квазинаучной идиллией и.... динамитом. Кропоткин мнит себя суровым материалистом, проповедником жестокой борьбы, но когда поговоришь с этим обаятельным старцем, когда посмотришь в его добрые глаза, когда почувствуешь ту величайшую нежность и истинно христианскую любовь, которыми преисполнен этот замечательный человек, то ясно понимаешь, что он подлинный романтик, не могущий мухи обидеть, мечтатель, лишенный всякого ощущения реальности зла. Его добродушный оптимизм не дает никакой директивы для действия. Между сладостью его мирровоззрения и горечью жизни такая пропасть, что ученикам его остается на выбор или замереть в сладостном упокоении, или в последнем отчаянии... кидать бомбы. И то и другое в корне своем нежизненно, лишено всякого творческого начала, а потому прежде всего реакционно в широком смысле этого слова.
V
Собрание в годовщину смерти Бакунина организовали двое русских: г-жа Г -- т и Ветров. Слушая их речи, смотря на их добрые лица, я все время вспоминал их учителя и друга -- Кропоткина. Тот же романтизм, та же далекая от правды жизни идиллия, тот же не сахар даже, а сахарин. Характерно, что когда этим врагам насилия нужно доказать справедливость и реальную воплотимость своих идей -- они упорно ссылаются на первобытных людей, рассказывают анекдоты о добродетели дикарей и даже о социальной справедливости, царствующей среди пчелок и мурашек. Но ведь мы не дикари, не пчелки и не мурашки. Зачем нас тащить назад, зачем зачеркивать многострадальный, тяжелый путь человеческой истории?
И разве эти добрые люди, эти отрицатели государственности могут положа руку на сердце утверждать, что в истории государственность никогда не послужила ко благу? Что она никогда не была эмпирическим орудием для борьбы со злом?
Нет, государственность так же трудно победить, как и смерть. И только те, кто верят в конечную победу над смертью, знают, что есть сила, которая восторжествует над насилием.
В плоскости же эмпирической анархизм роковым образом ведет или к сладким утопиям, или к горькому изуверству практики.
Париж. 1 июля 1907 г.
Опубликовано: Философов Д.В. Слова и жизнь: Литературные споры новейшего времени (1901-1908). СПб.: Акционерное общество типографического дела, 1909.