"Государственная власть, какая бы то ни была, -- это закон, общий для республики и деспотии -- во имя собственного сохранения не может не иметь за писателями постоянного и неослабного надзора".
Приведенная выше цитата взята не из "Политики" Аристотеля, а из нового журнала "Заветы".
Что возразить против подобного диагноза?
Да ничего. Диагноз правильный, основанный на изучении громадного клинического материала. Но, как известно, пациенты не особенно стоят за диагноз. Им важнее терапия.
Молодые парижские врачи жаловались мне как-то на своих профессоров. Профессор демонстрирует больного и с гордостью заявляет, что поставленный им диагноз правилен: болезнь делает предсказанные профессором успехи. Затем, окруженный свитой учеников, мэтр переходит к следующей койке. И когда сиделка догоняет профессора и от имени больного просит ему что-нибудь прописать, профессор отвечает: "Не могу же я его послать в Каир! Дайте ему аквы дистиллаты".
Для тяжко-больных деятелей печати из вышеприведенной максимы, кроме аквы дистиллаты, ничего не выцедишь.
Печать поставлена в невозможные условия. Ее ежедневно угощают "вселенской смазью", не различая пола и возраста. Всеобщие, равные и явные бичи. Но это ничего. Это свидетельствует о том, что политический горизонт покрыт тучами. Следовательно, с точки зрения недовольных, а имя им легион, все обстоит благополучно. Таков вывод из статьи г-на Мстиславского. И когда издыхающий редактор, только что вернувшийся из клоповника, его спрашивает:
"Что же делать, чтобы вывести, наконец, Слово на простор из теперешнего застенка?" -- г. Мстиславский отвечает: "Ровно ничего. Идти своей дорогой"...
Да простит меня г. Мстиславский, но это не ответ. Это -- ответ социального патолога, который указывает на причины болезни, но как эти причины устранить -- не говорит.
Мы отлично знаем, что если бы мы все сговорились и дружно... поехали в Каир, мы бы выздоровели. Не особенно давно мы даже собрались в такую поездку. Но доехали только до Луги. Оттуда нас насильно вернули. И вот мы опять в прежних застенках и подвалах, на старом гноище. Стараемся приспособиться, чтобы жить и дышать. А нам говорят: помирайте! С точки зрения беспристрастного созерцания -- такие советы очень мудры. Но жизнь состоит не только из созерцания, а также из действия. По старым или новым заветам, это другой вопрос. Во всяком случае, с заветами непременно связывается понятие о действиях. И когда от заветной формы идут созерцательные диагнозы, становится жутко.
В жизни борются две равноценных и равносильных правды. Правда личная и общественная.
Созерцая историю России на протяжении веков, мы забываем о личности. Говорим о татарских нашествиях, о смутном времени. Берем громадные масштабы, совершенно не совпадающие с краткими годами, предоставленными в удел отдельной личности. Но ведь и в долгую эпоху татарщины, и в смутное время, которое длилось, на худой конец, лет тридцать, люди посягали и женились, заболевали, выздоравливали и умирали. Если бы они не занимались этими маленькими делами, не приумножали российского народонаселения, русская история прекратилась бы. Идет ли в стране смута, возрождение или реакция, все равно. Личная жизнь не может и не должна прекращаться. Помимо общих, у человека есть личные горя и радости. Наши левые политики это слишком часто забывают. Они недостаточно учитывают личную joie de vivre простых смертных. Герои всегда найдут себе дорогу. Но еще Щедрин говорил, что никому не предписано непременно быть героем. В эпоху общественного подъема, увлеченные общим ликованием, превращаются в героев, хотя бы на минутку, и простые обыватели. Но когда волна спадает, минутные герои превращаются в обывателей. Одни из них, потеряв упор жизни, стреляются (по исчислениям д-ра Гордона, в 1902 г. было 18 самоубийств среди учащихся, в 1909 -- 482), другие, во имя этого самого "упора", становятся "сознательными" обывателями, простаивают ночи у кассы Мариинского театра, играют на тотализаторе и плюют на "политику". Рассчитывая на героев и только на героев, мы, несомненно, плодим обывательщину. Презрение к "малым делам", к "культурной работе", вечный разговор о максимализме воистину развращает обывателя. То, что он может дать, от него не берут, а то, что от него требуют, он дать не может. Предоставленный самому себе, он с каким-то остервенением отворачивается от "политики" и предается личным утехам жизни.
Драма "отцов и детей" -- вечная. Но если в тургеневскую эпоху прекраснодушные отцы удивлялись "реализму" своих детей, то теперь мы видим обратное. Сплошь да рядом сын почтенного родителя (до сих пор пребывающего на "славном посту") пишет декадентские стихи, а дочь молится на "душку" Собинова или Смирнова. Пойдите на концерты Зилотти. Там столько же народу, а главное тот же народ, что некогда бывал на выступлениях Н.К. Михайловского. И родители, скрепя сердце, радуются. Должны радоваться. Потому что родительскому сердцу все-таки приятнее, чтобы дочь твердила "будем как солнце", нежели вешалась на крюке из-под люстры.
И, по-своему, эта обывательская молодежь права. Левые максималисты оставляют ее без руководства, презирают ее "joie de vivre", а к правым она, благодаря своему здоровому инстинкту, не пойдет. Устраивает сама себе свою жизнь, по существу обывательскую, скрашенную лишь вечной правдой молодости.
Мне кажется, что созерцательные диагнозы горю не помогут. И Аристотель мог сказать, что во время реакции просыпаются буржуазные инстинкты. От этого нам не легче. Думается, тут надо какой-то другой подход к молодежи и к "реакционным" будням. Требуется не только диагноз, но и лечение. Надо не увеличивать пропасть между двумя правдами, правдой общественного героизма и личной жизни, а строить между ними мост.
Один еврей недавно рассказывал мне биографию своего отца, раввина. Богобоязненный раввин усумнился в иудейской ортодоксии. Увлекся Спинозой. И перестал быть раввином. Но согласно еврейской традиции -- ничто так не способствует лицезрению Бога, как ремесло. И богобоязненный раввин сделался переплетчиком.
На свете много переплетчиков. Вероятно, среди них есть серые обыватели, мечтающие только о наживе. Есть и союзники. Но несомненно, что раввин переплетал книги с другим сознанием, нежели представитель "классовой психологии" мелких ремесленников. Он сделал свою маленькую, культурную, легальную (называйте, как хотите) работу под знаком вечности. Так же, как некогда плел корзины апостол Павел. Плетение корзин может быть и "реакционным" и "прогрессивным". Все зависит от сознания, от того "символа", под знаменем которого плетутся корзины.
Так же, как и спорт. Потешные это одно, а германские гимнастические общества, основанные после наполеоновского разгрома, -- совсем другое. И уж, во всяком случае, футбол лучше самоубийства.
Странно. Те самые "Заветы", которые не боятся ставить "диагнозы" и возрождать Аристотеля, как будто это понимают. Статьи г-на Огановского и Ник. Суханова, этих специалистов по аграрному вопросу, не что иное, как призыв к "малым делам". Разве не "малое дело" молочная кооперация?
Но до чего эта проповедь кооперации не вяжется с "аристотелевским" диагнозом! Почему бороться за кооперацию следует, а за свободу слова бесполезно? И что значит "идти своей дорогой?" Безропотно платить штрафы и садиться в клоповник?
И писатель Юшкевич и художник Бакст, вероятно, понимают, что пока и т.д., и т.д., -- они ежеминутно могут быть высланы из Петербурга. Что же, им мириться с этим? Не протестовать? Не выдумывать "обстановочку", как выражался Щедрин? Ведь пока солнце взойдет, роса очи выест. Ну, конечно, через двести-триста лет все будет по иному. Но до этого времени мы не доживем. Даже бородинские старожилы оказались поддельными.
Надо относиться с уважением к минимализму вовсе не потому, что наше время "не время широких задач". Как раз обратно. Наше время -- время непомерно широких задач. Просто не знаешь, за что ухватиться. Исполнение этих задач требует усилий целой милиции. В нужную минуту она родит героев, но это в праздник. В будни же она должна делать будничную работу, скрашивая ее сознанием, что эта работа нужна, свята, и, как необходимое звено, входит в общую экономику. Максимализм грешит тем, что непрестанно колеблется между геройским самообладанием и крайним пессимизмом, благодаря чему оставляет неиспользованными целые залежи молодых сил, увлекающихся "joie de vivre", или самоубивающихся. Так же, как и при лечении болезни, играет роль не только физика, но и психика; так же и в культурной работе нашего времени необъятных задач психическая бодрость представляет собою громадную ценность an und fur sich. Поэтому, не будем ограничиваться мрачными диагнозами. Будем признавать и уважать малые дела во имя великого будущего, будем твердо помнить, что во имя великой идеи нельзя наводить уныние. Уныние всегда сопряжено с праздностью.
Впервые опубликовано: "Речь". 1912. 21 октября (3 ноября). No 289. С. 2; -- то же: "Современное слово". 1912. 21 октября (3 ноября). No 1721. С. 2.