Иконография Богоматери. Связи греческой и русской иконописи с итальянскою живописью Раннего Возрождения.

I

Специалист-ученый, европейски известный археолог, академик Н.П. Кондаков написал книгу об иконографии Богоматери.

Не пугайтесь ученого облика книги!

Под археологической внешностью ее -- много самого жизненного интереса.

Это новая, любопытнейшая страница истории взаимовлияния Востока и Запада в русской культуре.

До сих пор у нас процветал домашний, антикварный взгляд на русскую иконопись.

Мы знаем много собраний старинных икон -- частных и общественных. Старообрядцы, эти бессознательные археологи, сохранили драгоценнейшие памятники старины. Существует и довольно обильная литература предмета -- труды, посвященные, главным образом, технике русской иконописи, ее школам и пошибам.

Но точка зрения наших исследователей иконописи и собирателей икон была до крайности одностороння, ненаучна. Общие вопросы культурно-исторического характера в связи с историей русской иконописи даже не затрагивались.

Среди так называемых знатоков твердо установились традиционные взгляды, согласно которым русская иконопись разрабатывала исключительно византийское наследие. Западные влияния в этой области ранее Стоглавого собора, т.е. половины XVI в., отрицались. А так как после турецкого завоевания (1451 г.) непосредственные сношения с Византией у нас почти прекратились, то, по традиционному взгляду, выходило, что русская иконопись до Симона Ушакова и Никона была явлением чисто местным, что техника у нее была своя, особенная, русская и что задачи она имела также свои, особенные, чисто русские.

Но с такими упрощенными традиционными взглядами отныне приходится расстаться.

Н. П. Кондаков убедительно доказал, что период западного влияния на русскую иконопись начался очень задолго до Стоглавого собора и что заимствования, сделанные русской иконописью у католической Италии эпохи Раннего Возрождения, очень существенны и значительны.

Оказывается, мы не можем объяснить себе появления таких икон Богоматери, как Владимирская, Казанская, Шуйско-Смоленская, Толгская, Костромская-Федоровская и др. иначе, как сравнивая их с тожественными изображениями Богоматери на Западе.

Типично православные русские народные святыни сложились не на византийско-русской, а на итало-греческой почве.

Византия выработала очень незначительное число типов иконографии Богоматери. Кондаков сводит их к семи основным. Они все вошли в обиход греко-итальянской живописи, но наряду с ними и отчасти под северным влиянием в ней появились совершенно новые темы, которые, ставши популярными, вернулись на Восток и под видом византийских длинными, обходными путями попали в Россию.

Во флорентийской живописи XIV в. довольно обычно изображение Богоматери с младенцем, держащим в руках щегленка. Мотив этот, ожививший детской игрой строго иератический сюжет, перешел в Италию из французской скульптуры. В Луврском музее находится статуэтка XIV в., изображающая Мадонну с младенцем, держащим птичку. А в флорентийской национальной галерее хранится сделанная на эту же тему икона Спинелло Аретино. Она помечена 1291 годом и имеет поразительное сходство с нашей иконой Богоматери в Коневце, именуемой Коневской. Последняя, несомненно, -- список с итальянской иконы XIV в., а "явление" ее падает как раз на то же время.

В ходовых у московских иконописцев прописях Коневской чудотворной иконы она обозначается как Голубицкая. Иконописцы искали смысла непонятной для них детали и вместо щегла предпочли дать в руки младенцу голубя, вокруг которого, вопреки догматическим требованиям, появился впоследствии нимб, или сияние Св. Духа.

Из обильной подобными примерами книги Кондакова приведу еще один, очень характерный.

В России распространен тип иконы Божией Матери, так называемой Млекопитательницы (Типикарницы).

Она особенно почитается в Ильинском скиту на Афоне и затем под именем Барловской, или "Блаженное Чрево", в Москве, в Благовещенском соборе.

Но византийская иконография, как это твердо установлено, такой темы не знает. Источники этой темы находятся в сиенской и флорентийской школах [Знаменитая почаевская икона принадлежит к той длинной серии греко-итальянских православных икон, которые в XV в перешли с Балканского полуострова через южную Россию (вовсе не из Польши) в Вильну (Остробрамская), Минск, Гродну (Жировицкая) и т.д. У старообрядческого священника о Исаакия Носова (в Москве) хранится икона Богоматери, интересная как типичный образец тех заносных греко-итальянских икон, которые приходили на Русь в XV в.].

Собственно византийской иконописи на дереве мы почти не знаем. Ранее XII в. нельзя даже указать ни одной византийской иконы, исполненной яичным способом. При этом большинство позднейших, чисто византийских икон отличается такой ремесленной грубостью, что судить по ним о первоисточнике невозможно.

Параллельно с этим упадком строго византийских традиций начинается расцвет их, но уже в совершенно обновленном виде. Начался этот расцвет в XV в., на остров Крите, подпавшем под государственное и культурное владычество Венеции.

XV век -- век особого культурного сближения Италии с греческим Востоком. Венеция послужила соединительным звеном между западной и восточной культурами, и в области иконописи создалась особая, так называемая итало-критская школа, вскоре достигшая поразительного совершенства. Она стала образцом для иконописного творчества в южнославянских землях и в России.

Греческая иконопись на дереве никогда не достигала такого художественного и технического мастерства, как именно во времена падения Византии. Несмотря на все легенды и рассказы, иконопись на дереве до этого времени была очень слабо распространена на православном Востоке. Ее заменяли мозаика, затем стенопись и эмаль. Напротив того, иконы позднейшей, итало-критской школы отличаются именно "моленным" характером и вполне отвечают размерам моленной иконы, установившимся в православии.

Лучшие образцы этой школы проходят в многочисленных повторениях светлой полосой в русской иконописи. Среди ремесленных, кустарных изделий, среди бесхарактерной смеси всяких мелких пошибов иконы итало-критского типа поражают своим великолепием, прелестью колорита, искусством драпировки одежд, умелым разрешением задач светотени. Ряд иконописных икон в приделах московского Благовещенского собора (время Иоанна Грозного) может служить образцом иконописного искусства этого типа.

До чего молода наша археологическая наука, до чего антикварно, чисто описательно производилось до сих пор изучение русской иконописи, видно из того, что самое понятие итало-критской школы выдвинуто лишь за последние годы.

Даже в известном руководстве проф. Н.В. Покровского -- руководстве, на котором воспитываются наши археологи. -- проводится старая, традиционная точка зрения.

В третьем, "исправленном и дополненном" издании руководства (1910 г.) об итало-критской школе нет ни звука, несмотря на то, что Н.П. Лихачев еще в 1906 г. начал издавать описание своей знаменитой коллекции икон, среди которых столь много великолепных образцов именно этой школы. Н.П. Кондаков называет собрание Лихачева "кабинетом греко-итальянской иконописи". По его мнению, в настоящее время трудно сделать что-либо больше того, нежели сделал русский коллекционер, объездивший всю Италию вдоль и поперек и скупивший все лучшие образцы, какие только предлагались антиквариями.

А профессор Покровский, игнорируя невероятный расцвет иконописи в XIV -- XV вв., утверждает, что именно в это время она отжила свой век. По его словам, эта эпоха была мертвой точкой в истории иконописи, когда художественное творчество ослабело, технические знания иссякли. И вдруг среди мертвой пустыни, как необъяснимое чудо, появляется пресловутый Панселин, который своими знаменитыми росписями афонских церквей сразу, единолично, возродил в XVI в. греческое искусство.

Но чем же жил весь южнославянский и северно-русский мир в длинную эпоху "мертвой точки"?

Гораздо раньше Панселина стены церквей Балканского полуострова были покрыты живописью, а сношения России с Византией шли в те времена именно через южнославянские земли -- через Сербию и Далмацию, с одной стороны, через Молдо-Валахию и православный Галич -- с другой.

Афонская стенопись сыграла свою и очень крупную роль. Но отношение ее к византийскому первоисточнику опять-таки очень отдаленное. Между тем и другим как посредствующее звено лежат именно греко-славянские стенописи XIV -- XV столетий.

Что же касается собственно афонской иконописи, то, по верному замечанию Кондакова, ее пошиб "дает лишь кустарную форму греко-итальянского оригинала, ремесленное приспособление его под вкусы варваров". Знаменитый Панселин, считавшийся доселе исключительным явлением в истории позднейшего византийского искусства, оказывается на самом деле только одним из представителей общего подъема греческой иконописи и стенописи XVI века. Вообще, в деле количественного распространения икон по православному Востоку Афон имел большое значение, но художественное его влияние было вовсе не так полезно и велико, как это думали до сих пор.

Таким образом, после трудов Н.П. Кондакова изучать старую русскую иконопись вне генетической ее связи с европейским искусством, с иконописью греко-итальянского стиля представляется невозможным. Проникновение этого стиля в Россию начинается, по-видимому, уже в XIV столетии, когда мастер Феофан расписывал Спаса на Ильинской в Новгороде, а затем церковь Рождества Богородицы и Архангельский собор в Москве. К началу XVI в. относится роспись Благовещенского собора, которая, к сожалению, до нас не дошла.

По-видимому, она была прекрасным образцом греко-итальянского мастерства начала XVI в., с очень сильными влияниями венецианской и падуанской школ.

Таковы итоги ученого труда Кондакова.

II

Они невольно заставляют вновь и вновь задуматься над необычайно странной и непоследовательной психологией русского консерватизма.

Попробуйте объяснить староверу выводы Кондакова. Он их просто не поймет, не пожелает понять. У него в молельне хранится икона подлинно русская, древнего благочестия. Отцы Стоглавого собора ее одобрили бы. А ему говорят, что сочинил ее "латынянин". Совместить это невозможно. С конца XIV века мы стали почитать западную Мадонну au chardonneret (со щегленком), а через сто лет, когда великий князь Иван III спрашивал митрополита Филиппа, можно ли допустить, чтобы папский легат, прибывший на свадьбу великого князя с Софьей Палеолог, вошел в Москву в преднесении католического креста [Латинский крест отличается от русского тем, что на нем руки Спасителя не протянуты прямо, но несколько отвислы. Ноги положены одна на другую и прибиты одним гвоздем, а не двумя, как у нас. (См. Голубинский. "История русск. церкви". Т. II, стр. 452. Прим. 1.)], митрополит ответил: "Недостойно нам не только видеть это, но и слышать, потому что, кто окажет почтение чужой вере, тот поругался своей".

После нашествия монголов, когда ослабло непосредственное влияние Византии, когда на московском Севере мы стали народом, как бы удалившимся за горы и за стены от всех других народов, развитие крайнего консерватизма дошло до чудовищных пределов. Вся Россия стала, так сказать, "староверческой". Но консерватизм этот был совершенно бессознательный. Охранялось не историческое наследие прошлого, а как бы абсолютно русская, сегодняшняя и вместе вечная истина. Но как мы ни были оторваны от внешнего мира, связь с ним все-таки не прерывалась. Приняв христианство от Византии, мы волей-неволей приобщились к европейской культуре. Однако в силу наших национальных особенностей, в силу специфической психологии русского консерватизма иноземная культура приходила к нам в каком-то истерзанном виде. От нее отрывали куски мяса, и органическое тело превращалось в мертвую окаменелость.

В Карлсбаде продают таких жучков. Живыми их бросают в Шпрудель, после чего они обращаются в камень. Вы видите как бы настоящего жучка, переливающегося, золотисто-зеленого, но это только мертвый кристалл.

Каждое восстановление прерванной связи с европейской культурой было у нас делом насильственным, почти революционным, которое встречало протест у современных "староверов", робкую, бессознательную, злобную покорность у остальных.

Так было при Крещении Руси, так было при Никоне, так было при Петре, так есть и теперь, когда Россия пытается перейти к новому строю.

После исследований покойного проф. Голубинского и ныне здравствующего проф. Каптерева нет никаких сомнений, что Никон был прав, когда, вопреки постановлению Стоглавого собора, ввел троеперстие.

Первоначальною и древнейшей формой крестного знамения было единоперстие.

С IX в. единоперстие стало заменяться двоеперстием: православные крестились двумя перстами, чтобы выразить свое несогласие с монофизитами, видевшими в единоперстии символ своего учения о единой природе во Христе.

Двоеперстие господствовало на православном Востоке примерно четыреста лет и заменилось троеперстием, чтобы подчеркнуть отрицание несторианской ереси. Несториане особенно облюбовали двоеперстие как символ их учения о соединении во Христе двух природ. Церковь остановилась на троеперстии как на самом удачном внешнем выражении основного христианского догмата о Св. Троице.

Но русские приняли христианство в то время, когда в Константинополе двоеперстие признавалось единственно правильным.

Троеперстие стало проникать к нам в XIV -- XV вв. и сразу вызвало смятение.

В Греции та или иная форма перстосложения вводилась постепенно, силою обычая. По этому поводу не было никаких соборных постановлений или принудительных предписаний. Сами греки никогда не смотрели на этот обычай, как на что-то раз навсегда установленное, неизменяемое.

Совсем иная психология у русских. Они как-то не понимают динамики религии и культуры. Они приняли из Греции все церковные чины и обряды в готовом виде, как нечто, происходящее от самого Христа, установленное апостолами, а потому по существу своему неизменное. Христос, по мнению староверов, крестился двумя перстами, а, следовательно, троеперстие есть измена Христу.

В конце c XVII в. мы погрязли в споры никониан с старообрядцами, -- споры, исторически поставленные совершенно неправильно вследствие чудовищного невежества спорящих. Припомним, что споры эти происходили через четыреста лет после Фомы Аквинского и Данте, через сто лет после Лютера. "Гамлет". "Дон-Кихот" были написаны на пятьдесят лет раньше. Декарт и Спиноза были уже давно погребены.

Петр хотел наверстать потерянное, догнать Декарта и Спинозу.

Реформу Петра народный организм воспринял с величайшим трудом, но, раз восприняв, немедленно превратил это западное позаимствование в своего собственного, русского окаменелого жучка, в новое двоеперстие. Таково уж свойство русского консерватизма наизнанку. Он отрицает рост и движение культуры, воспринимает ее только насильственно и спешит полить ее мертвой водой.

Власть императорская, искавшая свои идейные обоснования на Западе, сначала у Пуффендорфа, Гроция и Гоббса ("Правда воли монаршей" Феофана Прокоповича), а затем у Монтескье ("Наказ" Екатерины II), водворившись в России, превратилась в нечто истинно русское", абсолютно истинное, неизменяемое, так же как в свое время двоеперстие.

Наши крайние правые отлично изучили психологию русского консерватизма. В сущности, вся их политика сводится к отстаиванию петербургского двоеперстия. Они -- своего рода новые "раскольники", которые теми же доводами защищают "истинно русские" начала Пуффендорфа и Монтескье, как некогда протопоп Аввакум защищал двоеперстие. Так нынешние староверы защищают древнее письмо Голубицкой Божией Матери, -- иконы, целиком заимствованной у католиков-итальянцев, и в то же время берут под сомнение Симона Ушакова, который ехидно спрашивал сербского диакона Иоанна: "Почему ты думаешь, что одним русским иконам следует поклоняться? А от прочих земель икон не принимать? Напротив, и у иностранцев немало хороших икон. Ты один осуждаешь нас за то, что мы принимаем иконы от иноземцев, а между тем сам принимаешь иноземные хитроделия. Во всех наших русских церквах вся церковная утварь, фелони и омофоры, пелены и покровы и всякая хитроткань и златоплетенья, и драгоценные камни и жемчуг -- все это ты принимаешь от иностранцев, вносишь в церковь, украшаешь тем престол, иконы и не называешь это скверною".

Здесь коренное противоречие русской культуры. "Иноземныя хитроделия" всегда проникали к нам, и, в сущности, мы их любим и ценим. Но источник этого хитроделия мы ненавидим. На все иноземные хитроделия нам нужно наложить грубый, русский штемпель. Получается величайшая ложь. Берем на Западе аэроплан, но делаем вид. что он истинно русский, забывая, что аэропланы выросли не случайно; что сказавши "а", необходимо сказать "б"; забываем, что такое "иноземное хитроделие", как дредноуты, столь красиво плавающие в мирное время по Маркизовой луже, во время войны, т.е. именно тогда, когда они нужны, не случайно идут ко дну, унося с собой тысячи жертв. Нельзя пользоваться "хитроделиями" на периферии, оставляя в самом центре бытия нашего староверческий культ иконы древнего письма. Надо не заимствовать "плоды" цивилизации, а так обрабатывать русскую почву, чтобы она сама приносила цивилизованные плоды.

Но в истории логики не ищи, особенно в такой стране, как Россия, которая пассивно, чисто географически соединяет в себе Восток и Запад, которая живет сразу во все исторические эпохи. Десятки передовых людей льнут к веку XXI, тысячи скромных реформаторов хотели бы жить в веке XX, весь административный аппарат целиком пребывает в XVIII в., по-прежнему применяя принципы просвещенного абсолютизма. Церковь живет в XVII в., староверы -- в начале XVI, а многомиллионные народные массы -- во времена Владимира Святого. Если бы воскрес св. Стефан Пермский, он мог бы с прежним успехом заняться просвещением зырян, вогулов и вотяков, которых хоть пруд пруди в любой деревне, стоит лишь на двадцать верст отъехать от столиц или университетских городов.

"Прокудливая береза", которую некогда срубил св. Стефан, снова выросла от старого корня, покрыв своей тенью половину России.

Мостов между этими разными эпохами нет. Их даже не строят.

Россия состоит из пластов самых разнообразных геологических пород. Лежат они один над другим, не смешиваясь, заграждая пути подземным источникам.

Подлинный консерватизм "строит мосты", всячески смягчает и облегчает переходы из одного "пласта" в другой, с одного берега на другой, а русский консерватизм любит тупики и загораживает все выходы из них.

Уж до чего типичный консерватизм у католической церкви. Однако и он последовательно избегает "тупиков".

Уж до чего консервативен нынешний папа Пий X, однако и он одним росчерком пера свел число церковных праздников до семи, перенеся остальные на ближайшие воскресенья. Папа сохранил "форму", сохранил все праздники, но, считаясь с требованиями времени, подстегнул отставших и изменил "содержание".

У нас все время безжалостно осаживают, уничтожают разведчиков, а обоз не подгоняют, считают, что топтание отставших на том же месте и есть настоящий консерватизм.

Сколько комиссий заседало по вопросу о сокращении праздников, сколько министров указывало на государственную и экономическую опасность непомерного количества прогульных дней! Но воз этого обоза и поныне там! Сегодня Саввы, завтра Варвары; просаввишься да проварваришься, говорит русский народ, прибавляя с иронией: "Наши угодники на пьяниц угодливы, -- что ни день, то праздник!" Или возьмите английский консерватизм. Англичане упорно отстаивают старые формы. Их "спикер" до сих пор сидит в пудреном парике, но председательствует в одном из самых передовых парламентов. Форма сохраняется, связи с прошлым не порываются, а содержание под старыми формами вырабатывается новое.

У нас совсем другое.

Сбрить бороду, надеть на Илью Муромца немецкий кафтан, а Микулу Селяниновича посадить на аэроплан -- нам ничего не стоит. Форму мы готовы всячески изменить, лишь бы сохранить старое содержание.

Однако в силу законов физики наступает момент, когда старое содержание не выдерживает новых форм. Происходит взрыв.

Наш консерватизм наизнанку есть самое противоконсервативное начало потому, что он ведет не к мирной эволюции содержания государственной жизни, а к незакономерным скачкам, к всевозможным неожиданностям и случайностям.

Впервые опубликовано: Русское слово. 1911. No 162. 15 июля.