Вейдле В. Об искусстве биографа // Современные записки. Вып. 45; Ходасевич В.Ф. Державин. Париж: Современные записки, 1931; Зайцев Борис. Жизнь Тургенева // Современные записки. Вып. 44 и 45; Трубников П. И.С. Тургенев. Жизнь. Личность. Творчество // Сочинения И.С. Тургенева в 10 томах. 3-е дополненное зарубежное издание. Рига: Жизнь и культура, 1931. Т. 10; Czapska Marie. La vie de Mickiewicz. Paris. Plon, 1931; Levinson Andre. La vie pathqtique de Dostoievsky. Paris. Plon, 1931; Iswolsky Helene. La vie de Bakounine. Paris. Gallimard. 1931; Maurois Andre. Tourguenev. Paris. Grasset, 1931; Le comle Sforza. Les Batisseurs de l'Europe moderne. Paris. Gallimard, 1931.
I
После войны во Франции вошли в моду так называемые "романсированные биографии". Особенно популярными стали две серии таких биографий: одна - в издании старой фирмы Плона (Plon), под общим заголовком "Роман великой жизни" ("Le roman des grandes exstences"), другая - в издании новой, пока еще модной фирмы Галлимара, которая издает и ежемесячный журнал "La nouvelle revue francaise". Общее название этой второй серии - "Жизнь выдающихся людей" ("Vies des hommes illustres"). Всего в первой серии вышло 36 биографий (последняя посвящена Достоевскому), во второй - 44 (последняя посвящена Бакунину). Успех этих двух серий огромный, и. конечно, он повлиял не только на издателей, но и на писателей. В результате во французской литературе получил право гражданства новый литературный жанр, "романсированная биография".
Особенности его состоят в том, что биографии ныне пишутся не учеными специалистами, и центр их тяжести усматривается не в документальности и исторической точности. В тексте нет никаких цитат, никаких документальных "доказательств" или развенчиваний старых взглядов. Автор описывает жизнь и личность великого человека так, как она ему представляется, конечно, после более или менее вдумчивого и внимательного изучения материалов.
Эта мода на романсированную биографию заразила и эмиграцию. Издательство "Современные записки" выпустило уже биографию .Державина (Ходасевича), биография Тургенева (Бориса Зайцева) печатается в "Современных записках".
В Германии на этом жанре заработал целое состояние такой ловкач, как Эмиль Людвиг, который в течение всего нескольких лет напечатал жизнеописания: 1) Наполеона, 2) Вильгельма II, 3) Иисуса Христа, 4) Гете и еще кого-то.
Уже априорно можно сказать, что сотни изданных за последние годы биографий не могут быть равноценными. Одни из них, вероятно, блестящи, другие малоудачны. Одни дают правильный облик великого человека, другие искажают его.
Однако ныне все громче раздаются голоса, восстающие не против той или иной отдельной, м.б. и неудачной, биографии, а против этого нового литературного жанра как такового.
К числу яростных врагов "романсированных биографий" надо отнести известного итальянского дипломата, графа Сфорцу. Бывший министр иностранных дел и посол во Франции, граф Сфорца после торжества Муссолини превратился в эмигранта.
В январе прошлого года он выпустил небольшую книгу под заголовком "Строители современной Европы". В книжке толщиной всего в 400 страниц дано 34 "портрета" современных знаменитостей, начиная с Франца Иосифа и кончая Красиным. Об интересной книге антифашистского итальянца следовало бы рассказать особо, т.к. к теме биографий она сама по себе не имеет отношения. Граф Сфорца, славный потомок того кондотьера, о котором много интересного рассказал Мережковский в своем известном романе "Леонардо", пишет лишь о тех строителях современной Европы, с которыми знаком лично. Однако в предисловии к своей книге автор касается и модных ныне художественных биографий.
"Мода на тошнотворный жанр (genre nauseabond), именуемый романсированной жизнью, пройдет очень скоро", - пишет граф Сфорца.
Конечно, граф Сфорца выражает не только свое личное мнение, а потому с ним надо считаться. Он тщательно следит за модами, страшно боится стать "старосветским". В связи с этим у него выработался особый нюх. Зимою он уже предчувствует, какие галстуки будут носить весною...
Романсированные биографии завоевали себе популярность, превратились в "общее место". По неизменному закону психологии образование одного "общего места" вызывает немедленное образование другого, "обратного" общего места.
В итоге мы имеем ныне два обширных лагеря: врагов нового литературного жанра (имя им легион) и приверженцев его (имя им тоже легион). По счастью, борьба двух лагерей ведется бескровно и свидетельствует не столько о воинственных настроениях противников, сколько об отсутствии у них более серьезных огорчений.
II
А тем временем романсированные биографии с чрезвычайной аккуратностью выходят одна за другой, и притом очень быстро. Ведь биографии Мицкевича, Бакунина, Достоевского и Тургенева появились уже в нынешнем году.
Так как все они посвящены славянам, а три из них славянам русским, то, конечно, они должны найти отклик на страницах эмигрантской печати. Но как же на них "откликаться", когда самый род подобных биографий начисто отвергается людьми компетентными? Как подходить к оценке работ г-жи Извольской, г-на Левинсона, г-жи Чапской и, наконец, г-на Моруа, не имея никакой точки зрения на поставленную ими себе задачу? Если метод подобных биографий, по существу , "тошнотворен", как выражается итальянский дипломат, то никакой талант биографа не спасет написанной им книги от ничтожества. Это все равно что писать учебник астрономии по системе Птолемея или историю русской литературы по методу Скабичевского.
Такие скромные, но основательные соображения остановили мою руку, начавшую было писать статью о вышеперечисленных биографических новинках. Надо было сначала выяснить самому себе проблему "тошнотворности", что вовсе не так просто. Каково это скромному эмигранту не соглашаться с графом Сфорцой, который является эмигрантом высокопривилегированным. Это тебе не Георгий Адамович.
В таком трудном положении я понадеялся на помощь г-на Вейдле. В статье своей о последней (45-й) книжке "Современных записок" Андрей Луганов обратил внимание на рассуждения г-на Вейдле "об искусстве биографа" (см. "За свободу" 46). Вполне доверяя чутью Андрея Луганова, я жадно бросился читать статью г-на Вейдле, который отличается большой культурностью и добросовестностью, насколько я мог судить по его предыдущим статьям.
Но мои надежды на помощь г-на Вейдле в проблеме "тошнотворности" меня обманули.
Внимательно прочитав статью г-на Вейдле, я вынес впечатление, что позиция автора такая же колеблющаяся и неясная, как и многих других.
Сначала, ссылаясь на Монтеня, г-н Вейдле упрекает модных и ловких биографов, что они, будучи прекрасными закройщиками и портными, "о своих героях ничего, в сущности, не думают, никакого мнения не имеют, ни в каком отношении к ним не находятся".
Затем они высказывают предпочтение чисто документальным биографиям и благосклонно отзываются о "Жизни Погодина", написанной лет сорок тому назад Барсуковым. Как известно, биография эта в 29 (двадцати девяти!) томах. Написана она человеком совершенно ничтожным и посвящена историку, научное значение которого тоже ничтожно. Книга Барсукова имеет, однако, громадное значение как сборник материалов из архива Погодина. Но считать ее "биографией" в общепринятом смысле этого слова, конечно, невозможно. Это понимает г-н Вейдле. Его благосклонное отношение к безалаберному и ненаучному труду Барсукова объясняется главным образом его нерасположением к биографиям "романсированным". Биография Погодина и для него - далеко не идеал. "Истинной биографией творческого человека, - по мнению г-на Вейдле, - будет та, что и самую его жизнь покажет как творчество и в творчестве увидит преображенной его жизнь. Для подлинного биографа не может быть "Пушкина в жизни" и другого Пушкина - в стихах. Для него есть только один Пушкин, настоящая жизнь которого - именно та, что могла воплотиться в стих, изойти в поэзии". Как, однако, этого идеала достичь, г-н Вейдле сам не знает. "Мы догадываемся только, что, может быть, и не надо искать раз навсегда разрешающего ответа".
Г-н Вейдле отлично понимает, что на биографию имеют право не только писатели, но и люди действия. Не только Виктор Гюго, но и Христофор Колумб, не только Достоевский, но и Петр Великий. Однако, по его мнению, о людях действия писать куда легче, нежели о людях художественного творчества. Тезис опасный и мало обоснованный, но на эту тему сейчас с г-ном Вейдле спорить не будем.
В конце концов г-н Вейдле приходит к довольно скромному выводу, что все зависит от таланта биографа, что последнему "можно лишь помешать быть точным, слишком тесным правилом". Да и вообще искусство биографа "свести к формуле нельзя".
Одно только г-н Вейдле знает определенно: "Биография менее всего способна перенести украшение произвольным диалогом, вымышленными подробностями, гримировкой под роман. Гораздо лучше для нее, не заботясь ни о каком углублении в свой предмет, оставаться документальной".
Можно было бы спросить г-на Вейдле, стоило ли огород городить, чтобы прийти к таким скудным и притом противоречивым выводам?
С одной стороны, никаких "тесных правил". "Искусство биографа - настоящее искусство, и потому в нем всегда есть неизвестность, азарт и риск. Свести его к формуле нельзя, наукой оно никогда не будет".
С другой стороны, биография не переносит украшения произвольным диалогом, гримировку под роман. Значит, не терпит азарта, риска.
Словом, определенного и ясного критерия г-н Вейдле не дает, а потому и помощи от него не получишь. Все сводится к тому, что всякий метод (в том числе и "романсированный") имеет свои достоинства и недостатки.
Раз искусство биографа - "настоящее искусство", то все зависит от таланта биографа и от того, насколько высок чисто художественный уровень написанной им биографии.
III
Таким образом, положительной помощи в проблеме "тошнотворности" г-н Вейдле оказать не в состоянии. Определенных ответов никаких не дал, но зато он поставил несколько вопросов, интересных и полезных, над которыми стоит подумать.
Скажу сразу, что я являюсь решительным сторонником "романсированных" биографий, считаю их успех чрезвычайно "утешительным" показателем повоенных настроений.
Само собой разумеется, что и в этом новом "литературном жанре", как и во всех старых жанрах, мало пшеницы и много плевел, однако по существу этот новый род литературы в высшей степени знаменателен и интересен.
Он показывает, что молодые поколения начинают просыпаться от кошмарного сна войны и классовой революции, что в противовес полному игнорированию личности и культу "больших чисел" начинает пробуждаться культ творческой личности, признание ее роли в истории, в общественной жизни, в созидании культурных ценностей.
Каждая "романсированная" биография, нашедшая успех в широких кругах читателей, как бы свидетельствует о появлении здоровой реакции против чрезмерностей "этатизма" и против безумий "класса". Значит, еще жив курилка, жива личность, которую чуть-чуть не убили во время войны, а сейчас распинают три мертвых силы: коммунизм, фашизм и американизм.
"Романсированные" биографии возвращают личности ее священные права, вновь воскрешают Человека (с большой буквы), пробуждают к нему интерес. Разрушается то наваждение муравейника, под которым живет сейчас вся Россия, разрушается культ количества, под наваждением которого живет сейчас Америка. Средний североамериканец, который ныне фабрикуется сериями, как паршивые автомобили Форда или Ситроена, тот "Бэббит", тип которого создал в своем известном романе Синклер Льюис, столь же страшен для личности, как коммунизм.
Американизм, фашизм и большевизм одинаково стирают личность.
Единственной ее защитницей является сейчас "гнилая", полуразрушенная, увядающая, но вечная Европа. В этом ее великое значение и предназначение. Европа может погибнуть, но идея ее не погибнет. Успех и популярность нового "литературного жанра" служит тому маленьким, но достаточно убедительным доказательством.
Само собой разумеется, что "документальная" биография нисколько не умаляется в своем значении из-за процветания биографии "романсированной". Биография Батюшкова, написанная задолго до войны академиком Л.Н. Майковым, может служить классическим образцом такой документальной биографии. Но, являясь образцом научной культуры, биография Батюшкова не показательна сама по себе, не может быть трактуема как явление культурно-общественное. Она предназначалась (как и все документальные биографии) для будущих "спецов", а не для широких кругов интеллигенции. Она не "заражала" любовью (или ненавистью) к Батюшкову не только потому, что несчастный поэт не заслуживал ни особой любви, ни особой ненависти, но и потому, что задачи Майкова были совсем иные. Он писал для "книжных червей", для людей кабинета, для настоящих и будущих "спецов" - словом, для избранных, а не для "улицы", пусть интеллигентской, но все-таки "улицы".
Я не причисляю себя к "улице". Кой-какие знания у меня есть. Наряду с этим "просвещенным дилетантизмом" имеются у меня некоторые возможности подходить к теме самостоятельно, не поддаваться беспомощно чужому тексту и авторитету.
Однако если я, человек поколения довоенного, не могу себя приравнять к рядовому интеллигенту и (как мне кажется, с известным правом) к интеллигенту, который лишь теперь понемножку начинает выздоравливать от удушливых газов этатизма, коммунизма, фордизма, шоферизма, фашизма и других разрушений войны, к интеллигенту, который жадно хватается за "романсированные" биографии, потому что инстинктивно тянется к личности, то все-таки даже мне, старой собаке, эти "романсированные биографии" дали очень много.
Книга Моруа о Дизраэли, Мориака - о Расине, затем биографии Виктора Гюго, Тьера, Мицкевича (в серии Plon), Шатобриана, Талей-рана, Александра Дюма-отца, сестер Бронте (в серии Галлимара), герцога де Морни и принцессы Матильды (в серии Гашетт) дали мне много, потому что показали мне новый, живой подход к выдающимся людям, которых всевозможные Милюковы, Кизеветтеры, Лависсы и Лансоны уже давно превратили в музейные мумии. Может быть, в своей биографии "Господина Тьера" Морис Реклю не показал, как Тьер (выражаясь стилем г-на Вейдле) "изошел" в своих произведениях, а Рене Бенжамен в своей биографии Бальзака, может быть, излишне украшает жизнь Бальзака "произвольными диалогами и вымышленными подробностями", но это в конце концов неважно.
IV
Важно то, что представители современного поколения, современные литераторы - одни более талантливо и добросовестно, другие менее - поведали грамотному, но не слишком искушенному и засушенному читателю - словом, беспритязательному живому интеллигенту о великих людях, дали живой облик великих людей в том виде, как он им рисовался, извлекли великих людей из музея, где их охраняли китайские мандарины.
И еще важнее, что грамотные, но не слишком искушенные и засушенные читатели - словом, живые беспритязательные интеллигенты создали такой громадный успех чисто коммерческому, но благому начинанию ловких издателей.
Почему директор парижского музея Виктора Гюго, Раймонд Эско-льэ, проевший свои зубы на Викторе Гюго, не может в совершенно беспритязательной форме рассказать читателю о Викторе Гюго как о живом, даже еще как бы живущем среди нас человеке, отнюдь не умаляя достоинств Гюго, но и не замалчивая его слабостей.
Почему Рене Бенжамен, который написал потрясающего интереса книжку об однодневном своем пребывании в гостях у Клемансо, не может рассказать о том, как представляется его воображению Бальзак? Смею заверить г-на Вейдле, что эти "романсированные" биографии дают читателю в тысячу раз больше, нежели "добросовестные", не украшенные вымышленными диалогами биографии, написанные покойным С.А. Венгеровым или ныне здравствующим проф. Кизеветтером.
А "вымышленные диалоги" плохи лишь тогда, когда они вымышлены бездарно, т.е. не соответствуют какой-то внутренней художественной правде.
Не знаю, известна ли г-ну Вейдле какая-либо документальная и вообще "серьезная" биография Кутузова?
Мне не известна, потому что как глубокому "штафирке" военные биографии мне мало интересны.
Но нам обоим одинаково известна крайне "романсированная" биография этого военачальника, написанная... Львом Толстым!
Несколько поколений русских людей знают и любят старика Кутузова по знаменитому совещанию в Филях, описанному в "Войне и мире". Для бессмертия Кутузова, для приближения его к нам Толстой сделал в тысячу раз больше, нежели куча биографий, написанных военными историками, биографий, которых, кроме спецов и учеников военной академии, никто не читает.
Простой, но живой русский человек знал и любил Петра не по Устрялову или "Бумагам Петра Великого", изданным Академией наук, а по Пушкину. "Арап Петра Великого", неоконченный и чисто "беллетристический", дает живому человеку живой облик Петра, так же как книга Мережковского дает читателю почти кожное ощущение трагедии "Медного всадника", а следовательно, и трагедии России*.
______________________
* Бесконечные же "исторические" романы Алданова уже забыты. Завяли, не успевши расцвесть. наряду с романами Данилевского и Салиаса.
______________________
Пушкин по мере сил "документально изучал "Историю пугачевского бунта", так же как Шиллер изучал "Историю тридцатилетней войны". Оба великих писателя напечатали свои "документальные" исследования. Но кто их читает?
А вот "Капитанская дочка" незабвенна!
Может быть, новый "Пушкин" из большевиков даст новый портрет Емельки. Но пока этого не сделано, "романсированная" биография Пугачева будет жить в нашей памяти, так же как образ Валленштейна, нарисованный Шиллером в его трилогии. Вероятно, еще до сих пор большинство немцев знают Валленштейна по трагедии Шиллера, а не по истории 30-летней войны.
Секрет живучести этих "навязанных" нам образов заключается в том, что Пушкин, Толстой, Шиллер, Мережковский подошли к своим героям как к живым людям, к личностям, а не как к предмету научного исследования, и притом к людям, так сказать, нам современным.
Проф. Кизеветтер считает чрезвычайно "важным" вопрос о романтизме и реализме в творчестве Пушкина в связи с дальнейшей ролью этих направлений в ходе нашей литературы.
Но к подлинной поэзии, к Пушкину как личности эти "важные вопросы" имеют сами по себе довольно мало отношения. Только тогда ответ на этот "важный вопрос" будет иметь значение, если автор "магистерской диссертации" самым нутром своим, всем естеством своим, верхним чутьем ощущает цвет, вкус и запах романтизма или реализма и с благоговением относится к тайне творчества и магии стиха.
Если же на эту тему будет писать человек, считающий Александра Блока представителем "литературных судорог начала XX столетия" (как это утверждает проф. Кизеветтер), то кроме схоластики и стыдобушки отсюда ничего не получится...
Нет! "Романсированная" биография, даже неудачно написанная, в тысячу раз интереснее, значительнее и полезнее, нежели "солидное" исследование, вроде проектированного г-ном Кизеветтером...
V
Итак:
1) По существу, современный тип "романсированной" биографии является "новым видом литературы", имеющим все права гражданства.
Если такого сноба, как граф Сфорца, от этого литературного жанра тошнит, то ведь биографии подобного типа пишутся отнюдь не для "precieuses de Geneve", вроде итальянского дипломата, а для простых смертных*.
______________________
* Мольер в своей известной пьесе "Les precieus ridicules" (можно перевести: "Салонная вычурность") осмеял знаменитый салон маркизы Рамбуйе, где тогдашние "синие чулки" занимались вычурными утонченностями в языке. С тех пор слово "les precieuses" сохранилось для обозначения "модниц", и притом вычурных, в области литературы, искусства, обшественности. Известные французские драматурги де Флер и де Кайяве начали писать пьесу, в которой осмеиваются модные салоны в Женеве, во время сессий Лиги Наций За смертью де Флера пьеса осталась незаконченной. Называлась она "Les precieuses de Geneve". Ныне людей подобною типа называют английским словом "сноб".
______________________
2) Так же как существуют бездарные романисты и бездарные историки, существуют и бездарные авторы "романсированных" биографий. Об этом литературном жанре надо судить не по плохим его образцам (фабрикаты Эмиля Людвига), а по наилучшим.
3) Так как, по правильному утверждению г-на Вейдле, "романсированная" биография есть произведение "искусства", то давать автору рецепты, как надо стряпать биографии, довольно трудно. Можно лишь говорить о том, справился ли автор с той задачей, которую он сам себе поставил.
Может быть, жизнь поэта и должна "изойти" в поэзии, как этого требует г-н Вейдле. Но нельзя же быть таким односторонним. Биографии достойны не только поэты, и творчество не исчерпывается поэзией, которую непременно должна "изойти" жизнь. Жизнь Бакунина сама по себе уже представляет гениальный роман. Произведения же его, в конце концов, малозначительны и сейчас, по крайней мере, малосовременны. Наоборот, главный враг Бакунина, Карл Маркс, написал "произведение", которое до сих пор имеет (к сожалению!) колоссальное значение. Жизнь же Карла Маркса глубоко ничтожна и неинтересна.
А вот произведения Сервантеса столь же замечательны, как и жизнь его.
4) Романсированные биографии возрождают в широких читательских кругах культ личности, что является их громадной заслугой. А тот факт, что биографии эти имеют успех, дает основания надеяться, что рабство еще не окончательно воцарилось в роде человеческом и что качество еще в силах бороться с количеством, единица - с "большими числами".
5) Романсированные биографии описывают жизнь выдающихся и знаменитых людей, т.е. людей, глубоко отличных от простых смертных, людей стоящих высоко над средним уровнем человечества. Это люди особенные необычные, одаренные свыше. Отсюда стремление многих документальных и недокументальных биографов старого типа возвести знаменитых людей на пьедестал и сделать из них бронзовые статуи ("бронзовиков", по выражению г. Боя-Желеньского). Новый биографический жанр дает возможность приблизить великих людей к читателю, дать образ не только великого писателя, художника, ученого, государственного деятеля, но и того живого человека, который является основной предпосылкой всякого творчества. Сделайте из великого писателя бронзовую статую, и вы сейчас же сдадите его произведения в архив, в "хрестоматии" для средних учебных заведений. Посвятите слишком много внимания его человеческим, слишком человеческим свойствам, и вы разорвете связь между его личностью и его творчеством. В соблюдении меры, в гармоническом сочетании человека с его творчеством и состоит "секрет" хорошей биографии нового рода.
6) В кратком предисловии к только что вышедшей биографии Державина В.Ф. Ходасевич пишет: "Нашею целью было лишь по-новому рассказать о Державине и попытаться приблизить к сознанию современного читателя образ великого русского поэта - образ отчасти забытый, отчасти затемненный широко распространенными, но неверными представлениями".
Документов академик Грот дал о Державине достаточно. Ходасевич за новыми документальными данными не гнался. Он "веселыми ногами" пошел в державинский "музей", извлек оттуда восковую фигуру старика и вдунул в нее жизнь для современного читателя.
Такова должна быть самая основная задача всех "романсированных" биографий.
В вышеприведенные слова Ходасевича нужно внести лишь одну поправку: слишком неосторожно говорить о "неверных представлениях" предыдущих поколений о Державине.
В пьесе Ибсена "Враг народа" герой драмы говорит, что каждая истина живет 25 лет, т.е. время одного поколения.
Речь идет, конечно, не об истине абсолютной, а о несовершенных способностях человека к ее охвату, ее пониманию.
Каждое поколение, сознательно или бессознательно, по-новому подходит к оценке установленных ценностей.
Великая катастрофа народов, начавшаяся 1 августа 1914 года и еще далеко не изжитая, делает пересмотр старых богатств, переоценку их настоятельно необходимой.
"Романсированные" биографии являются одной из попыток составления нового "каталога" культурных драгоценностей.
На русской эмиграции лежит как бы специальное обязательство добросовестно и честно пересмотреть весь духовный арсенал русской культуры, сняв с себя очки, как розовые, так и дымчатые.
К сожалению, она не сознает в достаточной степени этого святого своего долга.
Мы покинули Россию сознательно, чтобы сохранить свою внутреннюю свободу. И когда мы боимся совершенно свободно, с открытыми глазами и без привычных предубеждений разобраться в своих громадных, но хаотических богатствах, мы совершаем великий грех и перед своею совестью, и перед грядущей Россией.
Впервые опубликовано: "За свободу!" 1931. 1,2 апр.