Странная вещь. Многие друзья и почитатели Вл.С. Соловьева как-то огорчились, что покойный был униат.
Точно в этом факт есть что-то зазорное для памяти умершего.
Сделана была даже попытка опровергнуть самый факт. Но после письма г. Н. Толстого в редакцию "Русского слова" сомнений не может быть никаких.
Если огорченные и обиженные почитатели более сознательно отнесутся к этому событию и постараются любовно вникнуть в психологические переживания Соловьева, их обиды и огорчения должны, как мне кажется, рассеяться.
Ведь Соловьев был не только мыслитель, общественный деятель и добрый "приятель", может быть, слишком многих людей - он был и человек с личной драмой. Хотелось бы, чтобы, говоря о нем, мы думали не о себе, не о том, что нам дал и сделал для нас Соловьев, но также и о нем самом, о его личных запросах, упованиях и надеждах.
Прежде всего, Соловьев был человек глубоко церковный. Конечно, не во внешнем, ходячем смысле этого слова. У него не было симпатий к клерикализму. И уж, во всяком случае, он сам, как человек громадной внутренней свободы, не тяготел ни к власти, ни к подчинению. Не искал иерархии, как большинство христиан из интеллигентов, которых прельщает во всякой церкви именно иерархия, чтобы на ее плечи их усталая душа могла возложить все свои сомнения, недоумения и грехи.
На церковную организацию Соловьев смотрел как на тяжелую обязанность земного строительства, как на участие христиан в истории, которая есть не нечто застывшее, а живой процесс, движущийся к определенной цели, к конечной победе над злом. Проблема зла специально занимала Соловьева, ей он посвятил последнее свое сочинение "Три разговора", причем он решительно склонялся на сторону христианства "воинствующего", активного, а не пассивного. Отсюда его расхождение с Львом Толстым, его "защита" войны и т.д.
Но если для Соловьева христианская религия была делом не только личного, индивидуального спасения, но и делом общественным, если он придавал громадное значение христианскому деланию в истории, которая, по его мнению, представляет собою путь от воплощения Богочеловека к воплощению Богочеловечества, то естественно, что вопрос о церкви, и притом церкви вселенской, был для него краеугольным.
Как человек строгой и честной логики, Вл. Соловьев никогда не боялся последних выводов. Как человек истинно верующий и внутренне свободный, не боялся упреков в компромиссах. Бороться со злом в истории христианства можно только будучи организованным. Всякая организация предполагает власть, всякая власть - начало иерархическое. Наиболее совершенное обоснование и воплощение этой власти Соловьев видел в католичестве. Прав он был или нет, это вопрос специальный. Но все возражения, которые делались в этом пункте Соловьеву, били мимо цели. Его обвиняли в склонности к папоцезаризму. Но он на это мог ответить, что папоцезаризм лучше цезарепапизма. Для борьбы с Соловьевым надо было поставить проблему иерархии во всей ее широте, а никак не ограничиваться защитой иерархии восточной церкви.
Само собой разумеется, что Соловьев не отрицал правды восточного христианства. Но всем естеством своим он льнул не к христианству поместному, а вселенскому. Он как-то не вмещался в поместной церкви. Это свое внутреннее тяготение к христианству вселенскому он жаждал воплотить, превратить - для себя, по крайней мере, - в реальный, жизненный факт. После долгих дум и сомнений он сделался униатом, те католиком по православному обряду. Ему, должно быть, казалось, что это наиболее подходящая форма для исповедания его идеи о вселенском христианстве...
Конечно, в христианстве есть свой эзотеризм, свои "избранные". "Еще многое имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить". Исторический процесс и состоит в постоянном "вмещении", в ожидании духа истины, который наставит людей на всякую истину.
Соловьев, несомненно, был таким избранником, который вмещал в тысячу раз больше нас, грешных. Причем он не только был "избранником", но и сознавал себя им. Здесь нет гордыни. Это скорее сознание своей громадной ответственности: кому многое дано, с того много и взыщется. Свое "избранничество" Соловьев ощущал, как великую тяжесть, которую он нес со смирением.
Тягостным это избранничество было для Соловьева потому, что оно обрекало его на одиночество.
По внешности Соловьев был очень общителен. Кто только не числится в сонме его друзей! Он был свой человек и в великосветских салонах на постном масле, и в редакции "Вестника Европы", где играл в шахматы с Пыпиным. Многие ставят это Соловьеву в упрек. Но таков удел избранников, обреченных на одиночество. Соловьев был везде дома и везде чужой. Всю жизнь он плыл против течения. Начал с того, что разгромил позитивизм в пору самого его расцвета.
Поклонник Достоевского, он в год его смерти восстает против смертной казни, за что платится на всю жизнь лишением преподавательской кафедры. В момент фактического господства славянофилов последнего поколения Соловьев резко порвал с ними и пошел в "Вестник Европы", в царство позитивизма. Там же он напечатал свою статью о "смысле войны" (глава из "Оправдания добра") против Льва Толстого, когда популярность Толстого была особенно велика. В этой статье он защищал насилие, защищал Римскую империю, потому что благодаря ее легионам были созданы знаменитые римские дороги, по которым апостолы разносили свою благую весть.
Но, будучи человеком одиноким (как и все предтечи), Соловьев не утверждал одиночества. Будучи аскетом, так сказать, для себя лично, он не утверждал аскетизма. Он "с высоты взирал на жизнь", но не "свысока" (его собственное выражение о Мицкевиче). Он не боялся черной работы общественного строительства и всегда открыто заявлял, что и он берет на себя свою долю ответственности за зло, совершаемое в мире. Для конечного торжества добра он не брезгал чисто человеческими средствами: если башибузук на глазах христианина растлевает ребенка, христианин обязан его убить.
Здесь великая пленительность Соловьева. Здесь сила его слова, к которому прислушивались и позитивисты, и мистики, и православные, и евреи. Здесь подвиг, подвижничество Соловьева. Человек созерцания, он проповедует действие, отлично зная, что всякое действие, как связанное с косной материей, по необходимости умаляет идеал.
Но Соловьев был не только "избранник", - он был и простой, грешный человек, как и все мы, а главное - человек смертный. Смерть он особенно близко чувствовал. Она как бы непрестанно над ним витала.
Живо помню появление его статьи в "России" (не в казенной, а Дорошевича и Амфитеатрова). Это было предисловие к его "Трем разговорам" помечена она была Светлым Воскресеньем 1900 г. В ней Соловьев прямо говорит, что выпускает в печать свои "Три разговора" потому, что не имеет времени высказаться о столь важном вопросе в более серьезной форме: смерть стоит у него за плечами.
Помню смущение людей, близких к Соловьеву. Им показалось, что такое предсказание неуместно. Один из них высказал свои сомнения Владимиру Сергеевичу, и тот в первом издании "Трех разговоров" выкинул из предисловия столь соблазнительное место.
Но предсказание, сделанное на Пасху, сбылось в том же году, летом.
Для Соловьева, столь реально чувствовавшего смерть и столь действенно веровавшего, жить, не совершая таинства евхаристии, во спасение души и тела, было невозможно. Люди, чуждые религии, не хотят этого понять. Но достаточно присмотреться к религиозной жизни так называемых беспоповцев, чтобы понять, что значит для человека верующего жизнь без совершения евхаристии. Беспоповцы не имеют священства, и не потому, что они отрицают иерархию, а, наоборот, потому, что они слишком ее признают. А раз у них нет священства, нет и литургии, следовательно, и евхаристии.
И вот Соловьев, силою вещей, очутился в положении беспоповца. Последний раз он говел в 1892 г. А засим, по словам Николая Толстого, русские священники не допускали Соловьева к Св. Тайнам, и он оставался без говения, как какой-нибудь еретик.
Конечно, это была для него настоящая драма, своего рода мученичество. Принести покаяние он не мог, потому что не чувствовал за собой вины, и, кроме того, он не мог предать дорогую ему идею христианства вселенского. Он не отрицал правды православия, но в меру его сознания поместная церковь была для него неполной правдой. Остро ощущая идею христианства вселенского, он вместе с тем твердо сознавал, что эта идея обязывает. Оставаясь только идеей, не сопровождаемая подвигом, она становится невоплощенной, мертвой.
И вот этот человек высшего созерцания совершает своего рода подвиг, нравственно тем более значительный, что о нем никто или почти никто не знал. Четыре года Соловьев пребывает вне таинства и, наконец, становится униатом. Не настоящим католиком, а именно униатом, т.е. как бы исповедует правду обеих церквей во имя грядущего христианства вселенского.
Пусть это ошибка, пусть это не решение вопроса. Каждый может думать, что ему угодно. Одно несомненно: Соловьев, избранник-созерцатель, жил полной религиозной жизнью, внутренне скорбел о нестроении церковном и эту свою скорбь выражал не только идейно, отвлеченно, книжно, но и самыми реальными религиозными действиями.
И как же последние "разоблачения" могут обижать или огорчать друзей и почитателей Соловьева?
Наоборот, разоблачения показали нам нравственную силу этой многострадальной, одинокой души.
Опубликовано: Русское слово. 1910.26 авг. No 196. С. 2.