"Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских, людей -- способность видеть и верить в возможность добра и правды и слишком ясно видеть зло и ложь жизни для того, чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие".
Так говорит Толстой о своем любимом герое, Пьере Безухове.
С шестидесятых годов, когда Толстой писал "Войну и Мир", много воды утекло, но до сих пор эта характеристика хороших, добрых, средних, русских людей остается верной.
Все они любят правду, верят в добро, но, как Пьер, предпочитают сидеть в халате, читать умные книги и спорить. Много и долго спорить, за самоваром, в табачном дыму.
Когда грянула всемирная война, хорошие добрые люди как-то оцепенели. Они всегда видели "зло и ложь" жизни, но возможность войны проглядели. Она никогда не была темой долгих разговоров за самоваром. В сознании война была давно уже преодолена, спорили не около данного, а вокруг должного.
Понятно, что ворвавшийся в их жизнь "сапог действительности" (выражение Достоевского) вызвал великое смущение.
Русская действительность давно приучила русскую интеллигенцию к критике, и наши добрые, хорошие люди, как за соломинку, уцепились за привычную критику. Стали судить и разбирать оранжевые, синие, белые, серые книги, обмозговывать ответ на открытое письмо Вандервельде, отмечать в записной книжке распоряжения курского губернатора.
Но странно. До конца в своей критике никто из этих добрых, милых людей не доходил.
После лиссабонского землетрясения Вольтер написал "Кандида". Это был жестокий ответ на оптимизм Лейбница.
Великий мудрец и скептик Вольтер вдруг почувствовал некое ничтожество разума перед "бессмысленностью" стихии. Оставаясь самим собою, Вольтер написал едкий памфлет. Но тема его та же, что тема Ивана Карамазова.
Вместе с Иваном Карамазовым Вольтер взбунтовался и почтительнейше "вернул свой билет обратно".
До настоящих событий, многие из милых и добрых людей возвращали свой билет обратно. Тогда это было легко и безответственно. Каждый отвечал сам за себя, и в стоячем петербургском болоте никто ничему не удивился. Но теперь наши милые добрые люди инстинктивно почувствовали, что возвращать билета нельзя, что заниматься высшей критикой не время. Война -- не только русская, но и европейская. Жертвы приносятся несказанные. В то время как на полях сражения льется народная кровь, психологически невозможно заниматься высшей критикой. Добрые милые люди не столь жестоки. Ведь и Пьер Безухов не покинул пылающей Москвы...
Но кроме критики высшего порядка, так сказать, ноуменальной, есть критика злободневная, феноменальная.
Кое-кто ухватился за нее. Дело привычное и, главное, легкое. Столько материала для критики, что хоть отбавляй.
Однако и она замолкла, не только по внешним причинам. А просто ее плохо стали слушать. Некогда. Надо было за работу приниматься. Все, что есть работоспособного, хлынуло туда, где нужна помощь.
Среди ужасов войны, в России произошло одно крупное событие непомерно важного значения: добрые, хорошие люди, слишком ясно видевшие зло и ложь жизни, оказались достаточно сильными, чтобы принять серьезное участие в жизни.
Переместился центр тяжести. От критики русская жизнь как бы нехотя перешла к творчеству.
Скептики этому не верят. Они полны мрачных предчувствий. Они скорбят о гибели личности, "мыслящего тростника". Когда им указывают на факты, подрывающие их теорию, они отвечают: тем хуже для фактов. Хорошо, что такие критики существуют, потому что на их фоне особенно разителен сдвиг в сторону реального, государственного делания, что произошел в русском обществе.
В начале, правда, шла суматоха. Многие не сумели сразу приспособиться, не легко подойти к жизни и под грохот событий найти свое дело. Не легко от споров о конечном смысле бытия -- перейти к "щипанию корпии".
Но переход этот, несомненно, совершился. И вовсе не в умаление "мыслящего тростника". Наоборот, "мыслящий тростник" облагородил работу, вложил в нее великий смысл, окрылил ее.
Когда во время сбора на Польшу опытными руками курсисток и студентов завязывались многочисленные пакеты с платьем, чувствовалось, что в этой скромной работе происходило некое развязывание мучительного узла национальной вражды...
В теперешние тяжкие дни выковывается булат русской общественности, русской государственности. Хорошие, добрые люди приняли серьезное участие в деле жизни.
Это путь праведный, верный и единственный.
Потому что на этом только пути возможно творчество. Без творчества России не обновиться, а без обновления -- не победить.
И пусть сердце тех, кто встал на черную работу, не смущается никакой "критикой", с какой бы стороны она ни исходила.
Пусть их здоровое чувство патриотизма, как государственного делания, не смущается печальным звоном стекол московских магазинов.
Пусть их вера в здоровый национальный инстинкт угнетенных народностей не соблазняется националистическим гнетом "германского типа".
В жизни все смешано, и мыслящий тростник на то и мыслит, чтобы отделить здоровое ядро жизни от шелухи.
В муках и крови рождается человек. Таков, еще неопределенный, закон природы.
Почему же не верить, что в крови и муках сегодняшней войны рождается новая Россия.
Впервые опубликовано: "Речь". 1914. 19 октября (1 ноября). No 282. С. 2.