(Памяти В. А. Караулова)
Василий Андреевич был членом партии народной свободы, если не ошибаюсь, с самого ее основания. Некогда народоволец, каторжанин, лучшее время своей жизни, с тридцати до пятидесяти лет, проведший в каторге и ссылке, он принял официальное участие в политике лишь после амнистии 1905 года. Тогда все были "неумеренны", но Караулов, богатый жизненным опытом, обливал увлекшихся холодной водой и призывал к умеренности. Он верил в Думу, верил в легальную работу. Он как будто тогда уже предчувствовал, какую громадную роль придется ему сыграть в Думе.
В Думу первых призывов он не попал. Ему пришлось работать лишь в третьей Думе. И это, может быть, хорошо. Его голос не был бы услышан в те дни чрезмерных надежд и самообольщений.
Не был бы услышан потому, что политическая программа Караулова для тех времен была слишком трезвой, а главное, потому, что пафос покойного был в "чистой" политике. Член определенной партии, он был чужд партийных споров, программных дебатов. Своей главной задачей он считал достижение свободы совести, и не потому, что веротерпимость стояла в программе партии, а потому, что, как человек верующий, как сын православной церкви, он считал освобождение религиозной совести людей, к каким бы национальностям, вероисповеданиям и партиям они ни принадлежали, самой первой, насущной задачей России.
Можно сказать, что сила Караулова была не политическая, а моральная.
Политическая роль всей оппозиции в Думе третьего призыва свелась почти на нет. Как бы умно, толково, деловито ни говорили и ни действовали представители оппозиции, -- все их старания остаются втуне. В смысле реальной работоспособности третья Дума -- сплошная отвлеченность. Говорят, работают -- честные, умные, толковые люди, но действуют -- молчащие Молчалины или ругающиеся хулиганы.
Вся роль оппозиции свелась к моральному воздействию если не на Думу, то на тех -- и это, пожалуй, всего важнее, -- кто вне Думы.
Детальная законодательная работа никого не интересует, потому что все знают отлично, что, как бы ни был совершенно обработан думский законопроект, жизни он все равно не увидит. Ни знания, ни готовность идти на компромиссы -- ничто не помогает.
Действует только моральный авторитет. Не потому, что люди, имеющие материальную силу, обладают вместе с тем чуткою совестью, а потому, что совесть еще жива в России, и если Россия только одним ухом прислушается к дебатам о "местном суде", она живо откликается на всякое честное, пробуждающее ее совесть слово, принимает его в душу свою. И запас оскорбленных чувств, воплей совести накапливается в стране. А этого боится всякая материальная сила, сколь бы могущественной она себя ни сознавала.
Голос покойного действовал даже на его думских врагов. Моральный авторитет Караулова был столь высок, его душа была столь детски чиста, он так далек был от каких бы то ни было парламентских интриг, его простая, искренняя вера в Христа -- вера в то, что, стремясь к освобождению человеческой совести, он делает религиозное, Христово дело, -- что даже каменные сердца оживали и испытывали чувство стыда, доступное последним из последних.
В России же, т.е. вне Думы, слово Караулова было страшно влиятельно прежде всего потому, что его слышала действительно вся Россия. Не интеллигентские верхи ее, не "сознательные" или "распропагандированные" рабочие и крестьяне, а та "старая", "темная" Россия, та серая "масса", которая "трезвыми" политиками почему-то не принимается во внимание.
Весь сектантский, старообрядческий, православный мир -- словом, вся верующая Россия знала и любила Караулова, как верного своего друга, который борется за свободу совести не потому, что это велит ему его политическая программа, а потому, что так велит ему его вера в живого Бога.
В.А. Караулов преподал нам всем великий пример и как бы оставил великий завет.
Может быть, этот завет не все теперь поймут, а если даже и поймут, то не все будут в силах его исполнить.
Но он не умрет и навсегда переживет покойного Караулова.
Завет этот следующий. Истинно народная "общественность" не в политике, а в религии.
Политика -- всегда для избранных, и русский народ понять ее не может. Он понимает свое отчаянное материальное положение, и отсюда периодические бунты, использовать которые в политическом смысле, несмотря на их громадную, чисто стихийную силу, до сих пор не удалось. Начиная со Стеньки Разина и кончая огромными волнениями девятисотых годов народ бунтовал вне политики, вне политического сознания.
Правда, еще фельдмаршал Мольтке в своей книге о Франко-прусской войне сказал, что нет такой тактической победы, которая не могла бы быть использована в стратегических целях.
Но русская стратегия, чисто интеллигентская, господская, мало доступна народу. Как бы она ни была "либеральна", она обращается в тот же "господский" закон. Одни господа заменяются другими. Понятие "господин" -- не только социальное, но и психологическое.
Господская психология, с верой в науку, в разум, в "клеточку" недоступна народу, не только потому, что народ "неграмотен", а потому, что он ищет света не там, где его ищут ученые "господа". Высшее знание, высшая политика для народа не в более или менее совершенных учреждениях, основанных на человеческом разуме и университетской выучке, а в религии. Споры эсдеков с эсерами для него интересны не по существу, а очень практически: какая партия скорее выведет его из материальной нужды. И как только нужда остается старая, ему не нужно ни эсдеков, ни эсеров. Они превращаются для него в самозванцев, как Пугачев из Петра III превратился в Емельку, едва оказалось, что земля все-таки у помещиков, сила все-таки у господ.
Совсем иначе относится народ к религиозным вопросам. Пойдите на спор православных с миссионерами, на беседы братцев Иванушек, к баптистам, к хлыстам, к штундистам. Вот истинные политические партии народа. Вот истинно народные меньшевики, большевики, эсеры, к<а>д<еты>. Здесь настоящий народный университет.
Сознательная, духовная жизнь народа связана с вопросами религиозными, и только русская реформация способна соединить сознание со стихией, превратить русский бунт, бессмысленный и жестокий, в возрождение народных плоти и духа.
В Караулове были черты всенародного русского политика. И в этом его значение. Занимаясь сегодняшней, текущей политикой, он действовал sub specie aeterni[С точки зрения вечности (лат.)]. Его политика, хотя и связанная с известной партией, была внепартийная.
Смерть Караулова -- большая потеря не только для сектантского мира. Как это ни странно сказать, о его смерти должна скорбеть и церковь.
Караулов любил русскую церковь, мечтал о ее возрождении.
Пусть это мечты, но мечты искренние и благородные.
Черносотенники всячески старались сделать Караулова врагом церкви, но мало кто из светских политиков так любил ее, как Караулов, так скорбел о ее нестроениях. Правые всячески нападали на него, левые относились к нему с чуть-чуть презрительной снисходительностью, но Караулов шел своей дорогой, не боясь ничьего суда.
Если, несмотря на каторгу и ссылку, несмотря на всяческие невзгоды, Караулов был чужд всякой "мести", был столь умерен в своей программе, то потому, что не в "политической" политике видел он залог грядущего возрождения народа.
Инстинктом своим он чувствовал, что настоящая, народная политика начнется лишь тогда, когда будут раскрепощены религиозные стремления народа.
На улучшение политических форм русской жизни он смотрел лишь как на постепенное предуготовление народного, сознательно-религиозного, общественно-социального строительства.
В этом смысле Караулов -- один из предтеч грядущей русской реформации.
Опубликовано в сб.: Философов Д.В. Неугасимая лампада: Статьи по церковным и религиозным вопросам. М.: Товарищество И.Д. Сытина, 1912.