I.

Сегодня, в годовщину дня рождения А.С. Пушкина, в с. Михайловском Опочецкого уезда Псковской губернии открывается колония имени поэта. Писатели, вдовы писателей, учителя и учительницы сельских школ должны найти там приют и отдых.

Пока колония очень маленькая. Она может приютить всего пятнадцать человек.

Будет ли она развиваться, а главное, приобретет ли популярность среди писательской братии -- покажет будущее.

Хорошо уже то, что Михайловское стало доступным и что новых опустошений в нем делать не будут.

Михайловское -- не какой-нибудь "предмет", принадлежавший поэту. Оно -- кусочек его жизни потому, что связано и с творческими, и с глубоко интимными его переживаниями.

Около Михайловского, в Святогорском монастыре, Пушкин нашел и свое последнее упокоение.

Соседка Пушкина, владелица Григорского. добрейшая П.А. Осипова, с материнской нежностью любившая Пушкина, отметила в своем месяцеслове на 1837 г.: "6 февраля Александр Иванович Тургенев, провожая тело милого нашего Александра Сергеевича, приехал в Тригорское и пробыл ровно одни сутки. А.С. скончался 29 Генваря в Петербурге".

Это последнее странствие поэта к месту упокоения подробно описано самим А.И. Тургеневым в письмах, напечатанных в повременном издании Академии наук: "Пушкин и его современники".

Много материала опубликовано и о последних месяцах жизни Пушкина, о самой его смерти, о причинах дуэли.

И чем больше разрастается материал, тем больше чувствуется необходимость совершенно заново "перечитать" эту печальную страницу нашей истории.

Смерть Пушкина наложила очень тяжелую ответственность на истинных друзей его, к которым надо причислить кн. П.А. Вяземского, В.А. Жуковсюго и А.И. Тургенева. Для них Пушкин был не "добрый приятель", "хороший светский знакомый". Они знали, что Пушкин -- избранник, обладатель великого дара, что он будет славен, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит. Здесь они резко расходились с современниками Пушкина, с той средой, которая его окружала. Для большинства Пушкин был шалопаем, афеем, талантливым повесой.

14 декабря (!!) 1826 г. гр. Бенкендорф сообщил Пушкину, что государь, прочитав с большим удовольствием рукопись "Бориса Годунова", собственноручно написал на записке Бенкендорфа: "Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта". (Переписка Пушкина, в издании Академии наук, т. II, стр. 393).

В феврале 1837 г. фельдмаршал Паскевич писал государю: "Жаль Пушкина как литератора. Его не стало в то время, когда талант его созревал". Николай Павлович на это ответил: "Про Пушкина можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее".

В глазах высшего общества автор "Медного всадника" [При жизни Пушкина не напечатанного, но известного Николаю Павловичу.] и "Евгения Онегина" лишь подавал надежды, был незрелым талантом.

Видя неприязнь, непонимание, окружавшие Пушкина, друзья его всячески старались оградить имя покойного от грязных толков и защитить память свободолюбивого поэта от беспредельной ненависти Бенкендорфа и его приспешников.

Классическое описание последних дней поэта, сделанное Жуковским, многочисленные письма Вяземского, Тургенева, наконец, известное письмо Вяземского к вел. кн. Михаилу Павловичу -- все эти документы преследовали ту же цель -- создать "дружескую" версию печальных событий.

И у кого повернется язык для обвинения этих истинных друзей в создании легенды?

Но теперь, почти через семьдесят пять лет со дня своей смерти, Пушкин в такой защите более не нуждается, а потому и задачи пушкинских друзей теперь иные.

Свое уважение к памяти поэта они выражают пристальным изучением жизни и творчества его, установлением подлинного текста его произведений. Нам дорог не идеализированный, а реальный Пушкин, который стоит для нас так высоко, что никакие житейские подробности не могут очернить его память.

На этот путь беспристрастного изучения и встала учрежденная при Академии наук Пушкинская комиссия, которая своей энергичной и плодотворной деятельностью вполне заслуживает названия "общества друзей Пушкина".

Два тома сочинений, 14 выпусков повременного издания "Пушкин и его современники", три тома писем, -- таковы итоги кратковременной работы комиссии.

II

Последний год жизни Пушкина представляется русскому обывателю приблизительно так. Бурная молодость поэта прошла. Он женился на светской красавице и остепенился. Отношения с правительством наладились. Он стоял на вершине славы. Вся Россия читала его. Смирдин платил ему по червонцу за стих. Журнал его "Современник" процветал. Правда, страстно влюбленный в жену, Пушкин вел рассеянную жизнь, но наконец его потянуло в тишину деревенской жизни, подальше от петербургской суеты.

Пора, мой друга, пора. Покоя сердце просит...

...............................................................

Давно завидная мечтается мне доля,

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

И вот накануне уединения, в то время когда поэт имел возможность зажить спокойной, сосредоточенной жизнью в дорогом сердцу его Михайловском, окруженный любящей семьей, над ним стряслась беда. Гнусные люди подвели интригу, оклеветали жену поэта, и он, невольник чести, пал в неравной борьбе.

Но теперь эту упрощенную схему, эту легенду, созданную друзьями Пушкина, надо бросить.

Положение Пушкина в последний год его жизни было отчаянное; если присмотреться к нему, -- покажется, что поэт как бы сознательно шел навстречу катастрофе, искал разрешения трагедии.

Б.Л. Модзалевский внимательно изучил архив опеки над детьми и имуществом Пушкина.

Прочитывая дело опеки, видишь, в каких тисках был Пушкин в последние годы жизни, насколько тяжело и безвыходно было его материальное положение. После Пушкина осталось полтораста тысяч долга. И кому только он не был должен. Лавочникам, камердинеру, дровянику, ресторатору, ростовщикам. Дело доходило до того, что Пушкину пришлось заложить чужое серебро. Знаменитая морошка, которую он ел перед самой смертью (см. описание Жуковского), осталась также неоплаченной, и в опеку был представлен счет из лавки: "29 января отпущено 2 1/2, ф. моченой морошки, ценою 2 р.".

3 октября 1836 г. Плещеев пишет Пушкину: "Время тебе рассчитаться со мною, Александр Сергеевич".

В начале 1837 г. Пушкин отвечает какому-то Карадыкину: "Вы застали меня врасплох, без гроша денег. Виноват, сейчас еду по моим должникам собирать недоимки..." А 8 января пишет Скобельцыну: "Не можете ли вы дать мне взаймы на три месяца или достать мне три тысячи рублей".

Жуковский в том же письме (о последних днях жизни Пушкина) передает трогательную подробность: когда поэт узнал, что жизнь его в опасности, он, лежа в кабинете на диване, посмотрел на свою библиотеку и сказал: "Прощайте, друзья!"

Благодаря энергии Пушкинской комиссии в 1900 г. библиотека Пушкина перевезена из имения сына поэта, Александра, в Академию наук. Она, конечно, разрознена, однако напечатанный трудами Б.Л. Модзалевского каталог ее занимает боле четырехсот страниц убористой печати.

Пушкин действительно любил книги и не мог без них жить.

Но и за них Пушкин остался должен. В только что вышедшем третьем томе его переписки напечатаны письма книгопродавца Беллизара. Первое, от августа 1835 г. -- еще довольно вежливое. Второе, от 24 марта 1836 г., -- уже резко-настойчивое. Книгопродавец упрекал своего клиента, что тот не оплатил счета 1834 года. И только опека удовлетворила претензии Беллизара.

При таких условиях проект уединения в Михайловском был лишь мечтой. Прежде всего, кредиторы не выпустили бы Пушкина. Он был у них в лапах. Что же касается славы и пресловутых смирдинских "червонцев", то Пушкин, как это видно из писем к жене, сознавал, что поэтическая производительность его идет на убыль, что популярность его падает, что он уже перестал быть общим кумиром.

Издание "Современника" доходов не приносило и только обременяло Пушкина невероятными хлопотами, особенно с цензурой. Кроме того, "недреманное око" Бенкендорфа и его приспешников постоянно бодрствовало. Отношения Пушкина с двором были очень натянуты. Исключительное благоволение к поэту со стороны Николая Павловича, по-видимому, также должно быть отнесено к легендам, созданным друзьями. (Особенно после статьи П.Е. Щеголева в "Историческом вестнике" 1905 года о дуэли Пушкина.)

На такой почве разражается катастрофа. И. может быть, прав Б.Л. Модзалевский, говоря: "Из заколдованного круга нет исхода, не предвидится никакого облегчения или улучшения положения... Что же удивительного, что Пушкин ищет смерти, рвется в нее. Все это убеждает в том, что ревность была лишь предлогом к сведению расчетов с жизнью..." ( Пушкин и его современники. Вып. XIII, 110.)

III

В письмах, предназначенных к оглашению, друзья Пушкина всячески обвиняли Наталью Николаевну.

Но уже в письме к вел. кн. Михаилу Павловичу -- письме, посланном с оказией и не подлежавшем оглашению, Вяземский говорит, что знаменитые анонимные письма "заставили невинную, в сущности, жену признаться в легкомыслии и ветрености, которые побуждали ее снисходительно относиться к навязчивым ухаживаниям молодого Геккерена". В устах осторожного Вяземского это уже некоторое обвинение. Правда, в том же письме он замечает, что масла подлили в огонь псковские соседки Пушкина, и "со времени приезда этих дам он стал еще раздраженнее, чем прежде".

Содержания разговоров Пушкина с соседками мы не знаем. Известно только, что он виделся с А.Н. Вульф у барона Сердобина, накануне дуэли, и что старушка Осипова, тригорская помещица, очень недолюбливала Н.Н. Пушкину.

А. И. Тургенев, исполнив свое печальное поручение и вернувшись из Святых Гор в Петербург, писал (24 февраля 1837 г.) в Тригорское П.А. Осиповой: "Умоляю вас написать ко мне все, что вы умолчали и о чем только намекнули в письме вашем: это важно для истории последних дней Пушкина. Он говорил с вашей милой дочерью почти накануне дуэли... Если вы потребуете тайны, то обещаю вам ее..."

Но ответное письмо Осиповой нам неизвестно. "Намек" же Тургенев усмотрел в следующих словах П.А. Осиповой (письмо ее от 17 февраля): "Я знаю, что вдова А.С. не будет сюда. И я этому рада. Не знаю, поймете ли вы то чувство, которое заставляет меня теперь бояться ее видеть? Многое должна бы была вам рассказать, чтобы изъяснить все, что у меня на душе и что я знаю, (но), многоглаголание и многописание -- все выйдет..."

Конечно, это только намек, но намек очень знаменательный, особенно если его сопоставить со следующими словами барона Б.А. Вревского к Н.И. Павлищеву: "Евпраксия Николаевна была с покойным Александром Сергеевичем все последние дни его жизни. Она находит, что он счастлив, что избавлен от этих душевных страданий, которые так ужасно его мучили последнее время его существования". (Письмо от 28 февраля. Пушкин и его современники. Вып. XII, III).

По словам Вяземского, Пушкин умер в твердом убеждении, что анонимные письма рассылал старик Геккерен.

Защищать голландского посланника не приходится. Даже Николай Павлович в письме к своему брату называет его "гнусной канальей". Н. В. Чарыков со слов лиц, знавших Геккерена, сообщает, что он был крайний скептик и неразборчив в средствах: "Барон Геккерен, -- прибавляет Н. В. Чарыков, -- никогда не был женат, и в жизни его, по-видимому, не было романических приключений. Можно с уверенностью полагать, что Дантес не был его сыном, но наиболее близкие к Геккерену люди избегали высказываться о том, какие отношения существовали между ним и Дантесом" ( Пушкин и его современники. Вып. VIII, 71 -- 72.)

Тем не менее признавать его автором анонимных писем нет никаких оснований. Если он действительно покровительствовал ухаживаниям своего приемного сына за Натальей Николаевной, то ему просто не было расчета обращать внимание ревнивого мужа на эти ухаживания. Затем, опубликованное П.Е. Щеголевым письмо Геккерена к министру иностранных дел. графу Нессельроде, еще более убеждает нас в этом.

Письмо помечено 1/13 марта 1837 г., когда песенка Геккерена была уже спета; он был отозван, и выдумывать новые оправдания ему уже не стоило. В письме этом Геккерен не только отрицает свое покровительство ухаживаниям Дантеса, но прямо утверждает, что он предостерегал Наталью Николаевну "от той пропасти, куда она летела" и даже предлагает об этом спросить под присягой самое Наталью Николаевну, добавляя, что у него есть еще две свидетельницы, которые могут подтвердить его слова.

Ни Наталью Николаевну, ни свидетельницу Геккерена не допрашивали. Во время военного суда над Дантесом и Данзасом военный аудитор заявил о необходимости допроса г-жи Пушкиной, но его заявление отклонили.

И как это ни печально, но приходится признать, что Пушкин или многого не знал, или делал вид, что не знает.

Известно, что Дантес, "барона пажик развращенный" [Как выразился о нем друг Баратынского, современник Пушкина, малоизвестный поэт А.Н. Креницын.], женился 10 января 1837 г. на Е.Н. Гончаровой, сестре Натальи Николаевны. Анонимные письма Пушкин и его друзья получили еще 4 ноября 1836 г., и тогда же Пушкин послал Дантесу вызов. В это дело вмешался Жуковский. В III томе переписки приведено (из Онегинского архива) несколько неизвестных доселе писем Жуковского об этом деле. Но вмешательство Жуковского было неудачно, и если дуэль не состоялась, то только потому, что Пушкин узнал о намерении Дантеса жениться на его свояченице. Весьма вероятно, что брак этот был подстроен нарочно, но это не мешало Екатерине Николаевне быть страстно влюбленной в своего мужа. 20 марта 1837 г., на другой день после высылки Дантеса за границу, она послала ему длиннейшее и нежнейшее письмо, в котором между прочим сообщает: "Одна горничная восторгается твоим умом и всей твоей особой, говорит, что тебе равного она не встречала во всю свою жизнь и что никогда не забудет, как ты пришел ей похвастаться своей фигурой в сюртуке".

Нравился Дантес, которому в то время было двадцать четыре года (в Россию он приехал двадцати лет), не одним горничным. Он кружил голову очень многим светским женщинам. Сестра Пушкина, Ольга Сергеевна Павлищева, говорила о нем: "Дантес обладал безукоризненно правильными, красивыми чертами лица: ничего не выражавшими, что называется стеклянными, глазами. К счастливой внешности надо прибавить неистощимый запас хвастовства, самодовольства -- "au surplus un petit ton d'un polisson" ["Кроме того, дурной тон повесы" (фр.)]. (Семейная хроника Павлищевых, стр. 422.)

Устоять перед его соблазнами и горничным, и госпожам было, по-видимому, очень трудно.

А Пушкин, гениальный Пушкин? Про него 25 апреля 1831 г. Е.Е. Кашкина писала из Москвы в Тригорское своей кузине П.А. Осиповой: "Когда я встречаю Пушкина рядом с его прекрасной супругой, он мне напоминает портрет того маленького, умного животного, которое я вам называть не буду..." (Пушкин и его современники, I, 65). И в голову невольно закрадывается мысль, что анонимные письма рассылал не старик Геккерен, а одна из жертв "красоты" Дантеса, ревновавшая его к не менее красивой Наталье Николаевне.

IV

Модзалевский говорит, что Пушкин стремился к смерти. Е. Н. Вульф-Вревская в цитированном выше письме как бы подтверждает эту догадку. Но Пушкин был очень сложный человек, с острым сознанием и бурным, совершенно стихийным темпераментом.

Он знал, что такое ревность.

Да, да, ведь ревности припадки --

Болезнь, так точно, как чума,

Как черный сплин, как лихорадки,

Как повреждение ума.

Она горячкой пламенеет.

Она свой жар. свой бред имеет

Сны злые, призраки свои.

Мучительней нет в мире казни

Не терзаний роковых...

Страсти кипели в нем. Дав слово Жуковскому не разглашать своего вызова (первого, от 4 ноября), он не удерживается и говорит Вяземской: "Я знаю автора анонимных писем. Через неделю вы услышите о невероятном мщении. Оно будет полное, оно бросит в грязь этого человека. Подвиги Раевского ничто в сравнении с тем, что я намерен сделать".

Добродушный Жуковский в ужасе. "Все это очень хорошо, -- пишет он Пушкину, -- особливо после твоего обещания... что все происшедшее останется тайною. Но скажи мне, какую роль во всем этом я играю теперь и какую должен буду играть после, перед добрыми людьми, как скоро обнаружится, что и моего тут капля меду есть?"

И Пушкин как будто стихает. Читая его письма последних месяцев жизни, просто удивляешься его хладнокровию, или вернее, переходам от беспредельного гнева и озлобления к спокойной, деловой жизни.

25 января он пишет Ишимовой о переводах с английского для "Современника", 26 -- посылает невероятно оскорбительное письмо старику Геккерену и одновременно длинный, вежливый ответ графу Толю с благодарностью за внимание к истории Пугачевского бунта. В этот же день он получает ответ от Геккерена и письмо от секунданта Дантеса д'Аршиака. Все в тот же день, 26 января, он посылает маленькую светскую записочку К.А. Россету: "Partie remise, je vous previendrai" ["Партия отложена, я вас предупреждал" (фр.)]. Затем обедает у барона Сердобина. Вечером заезжает к княгине Вяземской и кончает канун дня дуэли на балу у гр. Разумовской. 27 января, в день дуэли, с раннего утра идут переговоры с секундантом Дантеса д'Аршиаком, но это не мешает Пушкину послать г-же Ишимовой деловое письмо об английских переводах. "Сегодня (!!) я нечаянно открыл вашу историю в рассказах. -- говорит в этом письме Пушкин, -- и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!" В час пополудни он выходит из дома, чтобы поискать секунданта и, встретив у Цепного моста Данзаса, возлагает эти обязанности на него.

А в 4 1/2 часа состоялась дуэль. Правда, на обеде Пушкин видел баронессу Е.Н. Вревскую-Вульф (своего старого друга "Зину"). К Вяземской он заехал, чтобы сообщить, что будет драться. У Разумовских он тщетно приглашал в секунданты английского дипломата. Но к чему было в короткое утро, перед дуэлью, писать г-же Ишимовой об английском переводе и читать ее рассказы? Себя ли он успокаивал, или эта "игра" перед столь возможной смертью его забавляла?

Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю...

Чувствовал ли он себя ревнивым африканцем, внуком "арапа" или измученный, усталый ждал последнего отдыха?

Много подробностей узнали мы о последних месяцах жизни Пушкина. Многое, вероятно, еще узнаем.

Но тайные, психические переживания такой сложной натуры, как Пушкин, может быть, навсегда останутся неисследованными. Это -- область догадок, предположений.

26 мая 1911 г.

Впервые опубликовано: "Русское слово". 1911. No 119.26 мая. С. 2.