Египетский фараон и царь Навуходоносор видели очень глубокомысленные сны. Иосиф и Даниил разгадали их, раскрыли их смысл и заключенное в них предсказание.
В ту пору, вероятно, не только цари и фараоны видели умные сны. Недаром толкование снов было почетным занятием.
Какую научную теорию сна ни придумывать, ясно, что между сном и впечатлениями бодрствования есть какая-то связь. Снотолкователи подчеркивали эту связь и делали отсюда тенденциозные выводы. Но тенденция выражала не личное мнение толкователя, а мнение всей эпохи, миросозерцание ее, ее чаяния, мораль, стремления. Поэтому все сны, рассказанные в священных преданиях, народных легендах, так значительны и порою освещают эпоху ярче самых реальных событий.
В снах -- свободная, подсознательная жизнь души. Не становятся ли нам поступки бодрствующих людей понятнее, когда мы знаем, что делают они во сне?..
Только что вышла новая книга рассказов Алексея Ремизова (СПб. изд. "Прогресс").
В ней много хороших, а главное -- хорошо написанных вещей. Подлинный русский язык, от которого современные модные писатели стали нас отучать. Когда-то Ремизов был под влиянием Пшибышевского. Этот взбалмошный, растрепанный писатель, преисполненный ложной глубины, искалечил не одно русское дарование. Но Ремизов, слава Богу, Пшибышевского забыл. И если уж говорить о влияниях, то последняя книга Ремизова продолжает традиции Лескова и Гоголя.
Слышу раздраженный голос читателя: "Помилуйте, как можно "незначительного декадента" сравнивать с Гоголем и Лесковым!" Но я и не сравниваю. Я только радуюсь, что Ремизов, человек, несомненно, талантливый, бросил модного учителя и обратился к настоящей традиции, к истинной школе русской литературы.
Можно спорить о размерах дарования Ремизова. Но одно бесспорно: он свой талант не зарывает в землю, он над ним работает, -- медленно, но верно подвигается вперед. И неужели вы думаете, что Ремизов не мог бы подделаться под вкус "альманашной" публики и стяжать себе популярность, столь быстро приобретаемую и столь же быстро увядающую? Он идет в стороне от большой дороги, по тропинкам и проселкам, идет тихо, но неуклонно. И когда нам говорят, что нас заела штемпелеванная культура, литература "прогресс и модерн", я, между прочим, вспоминаю и о Ремизове. На нем нет международного штемпеля, он -- настоящий русский писатель, сохраняющий свой облик и вместе с тем не прерывающий традиций русской литературы. Ремизова можно обвинить в чем угодно, только не в легкомыслии, поверхностности, небрежном отношении к работе. За каждой его строкой чувствуется упорный труд. Видно, что он дорожит каждым словом, знает ему цену и пальцем не двинет, чтобы подделаться под господствующие вкусы. Его акции никогда не будут стоять высоко на литературной бирже, но никогда и не упадут ниже номинальной стоимости. Он внебиржевого ажиотажа, который свирепствует ныне около "популярных имен".
Но я отвлекся. Я собирался писать только о ремизовских снах, которые меня поразили.
Новый сборник его рассказов довольно толстый, но тридцать страничек книги посвящены снам. Сорок семь снов на тридцати страничках.
Автор нас предупреждает, что это -- "не плод взбаламученной фантазии", а "безыскусное описание подлинных ночных приключений".
И это, конечно, правда.
Вот наудачу один из снов:
"Все говорят, что мы едем на полюс. -- Мы, действительно, плывем по какой-то речонке, и мой спутник, шершавый, закутанный в синюю столовую скатерть, правит веслом. И как-то так произошло, что мы и приехали на полюс: стоит большой каменный дом, а около -- кучка народа, и все суетятся и о чем-то спорят.
-- Что случилось? -- спрашиваем мы у оборванного, засаленного парня, шелушащего семечки.
-- Да на проходном чердаке вора ищут, все семь дворников весь чердак обыскали, а нашли всего-навсего пиджак старый, -- теперь трое сидят там, караулят.
"Пропадет наше белье", подумал я.
-- Да пожалуйте в эмалированные комнаты", сказал парень и загоготал".
Вот и весь сон.
Скажут -- нелепость, чепуха.
Но, прежде всего, это сон подлинный. Такого сна не придумаешь. Есть своя логика в сонной чепухе. Чепуха главным образом в нелепой последовательности, в извращенной причинности. Северный полюс и дворники. Чердак и "эмалированные" комнаты. А финал -- гогочущий парень. Но что же скрывать? Мы все видим такие сны... даже наяву.
Возьмите хороший, иллюстрированный журнал, который добросовестно регистрирует все, что происходит на земном шаре. Что вы увидите? Похороны убитого японского маркиза Ито. Чудовищный, с европейской точки зрения, гроб. Его несут странные дикари, в "синих столовых скатертях". Гроб сопровождают люди с узкими глазами, курносыми носами. Одеты они в европейские, нелепые мундиры с золотом.
Рядом -- портреты Кука и Пири, снимок с полюса, которому никто не верит. Какое-то мошенничество около полюса. Перевертываете страницу: пять трупов. Обитатели мирной французской фермы, убитые двумя мальчуганами. Потом Константинополь, и над ним реет Блерио на своей "стрекозе". Далее -- освящение памятника Г. И. Успенскому и, наконец, какое-нибудь официальное торжество: геометрические линии войск, пустые квадраты улиц, площадей и городовые, городовые, городовые...
Только во сне возможна такая нелепая, ничем не связанная последовательность фактов, и нужно обладать крепкой волей, незыблемой верой, чтобы утверждать смысл в этой бессмыслице, верить в конечное торжество разума и правды.
Есть ли у наших современников эта воля и вера? Когда Кальдерон писал драму "Жизнь есть сон" и так все запутал, что ни молодой принц, ни зрители не понимали, где сон переходит в реальность, сам Кальдерон пребывал в лоне церкви и как правоверный католик отлично знал или, вернее, думал, что знает, где правда, где наваждение. Когда Шопенгауэр весь мир сделал игралищем слепой стихийной воли и хрупкого нереального представления, он склонялся к буддийскому небытию, ставил нирвану выше всего. Когда рационалисты, философы "просвещения" во главу угла поставили разум, -- они верили, что все иррациональное победимо, стоит только понять и захотеть. Весь пафос великой французской революции в том и состоял, чтобы невероятным усилием воли добиться торжества разума.
Но кто же мы? Мы не буддисты, не правоверные католики, не наивные рационалисты. Достоевский завещал нам полюбить жизнь прежде, чем смысл ее.
Одно время мы, как будто, последовали его завету.
Но волна схлынула, -- пошатнулась и жизненная энергия.
Многие из нас остались ни с чем, с пустыми руками. Жизнь превратилась в сон, но нет у нас ни Иосифов, ни Даниилов, и некому нашего сна разгадать.
Отнимите от человека веру, наложите цепи на его волю, и он начинает смотреть на мир "рыбьим глазом". Сон сливается с действительностью, действительность -- со сном, и вот на полюсе семь дворников, ищут они чей-то пиджак, а засаленный парень вместе с Пири шелушит семечки.
У Ремизова есть не только сны. У него есть самый реалистический рассказ -- "По этапу". Прочтите его внимательно. Представьте себе картину этого вагона, набитого ссыльными, прислушайтесь к сказке Безносого, которую он рассказывает маленькой Вольге. Это хуже всякого сна.
Когда этапное путешествие кончилось -- "дальше этап не пойдет, дальше не гоняют, дальше только птица летит да плывут льды", -- герой рассказа опять видит сон: на берегу большой сибирской реки фотографирует он двух носорогов. Сон длинный, мучительный, сложный, с каким-то "чугунным столбом", на котором растет редиска, с какими-то "красными коробочками". Словом, чепуха последняя, сапоги всмятку. Но на этом сне отдыхаешь. Он утешает. Нелепость такая очевидная, такая приятно-ясная. Сон на то и сон, чтобы быть нелепым. А вот то, что было до сна, то, что записано, как протокол, как самая что ни на есть правда, -- вот это ужасно.
В сне ты -- да и никто -- не ответствен, а просыпаясь, инстинктивно веришь, что входишь в мир разумной воли или столь же разумной необходимости. Но бывают времена, что эта естественная вера колеблется, а иной, сверхъестественной, нет.
Реальный мир превращается в бессмыслицу, а за реальностью ничего нет, пустота.
Начинаются носороги, чугунные столбы с редиской, "бесовское действо".
Ремизов очень просто, а потому и глубоко, выражает скорбь современной души, тоску по "реальнейшей реальности", как выразился бы Вячеслав Иванов.
Это -- не отчаяние, не безнадежный пессимизм. Ремизов любит жизнь, верит в нее. Но он хочет смотреть на нее чистым взором ребенка, и каждый раз, когда ребенок обманут, он скорбит. В "Царевне Мымре", в "Маке" автор взглянул на мир именно глазами ребенка. Здесь столько стыдливой нежности, столько скорби за попранную детскую чистоту, что невольно верится в конечное освобождение от тяжелых снов, от бесовского действа.
О, если бы то, что скрыто от умников, открылось детям... О, если бы вещая, буйная младость победила, наконец, кошмарные сны увядающей старости.
Страшен сон, да милостив Бог.
Впервые опубликовано: Русское слово. 1909. 15 (28) декабря. No 287. С. 3.