А. А. Блок, нежный поэт с глубокой печалью на сердце, выступил в "Русской Молве" с программной статьей "Искусство и газета".
Весь смысл статьи в том, что искусство ни одним боком с газетой не связано. Широкие круги публики к искусству никогда не влеклись и теперь не влекутся -- и не надо им об этом знать: лучше человеку не слыхать о Данте, Эсхиле, Шекспире, Пушкине, чем разменивать их на мелкие монеты...
Газета по самой природе своей, тороплива и буйна; чем быстрее ритм жизни, тем бешенее кричит политическая и всякая иная повседневность. А чин отношения к искусству должен быть медленный, важный, не суетливый, не рекламный. Язык художественного отдела ничем не должен походить на язык телеграмм и хроник.
Связывать искусство с жизнью -- сплошная нелепость. Это -- дело далекого будущего.
Таковы, вкратце, итоги статьи.
Вывод из них тот, что искусство должно уйти с улицы, "твориться" избранными для избранных.
Но этого вывода Блок боится, а потому, вопреки логике, связывает искусство с "бешеной" газетой. Он верит, что в России уже появился читатель, который требует в повседневной политике -- городской суеты, а в искусстве -- деревенской тиши, с первым снегом и первыми фиалками. Он думает, что при помощи таких читателей ему удастся искоренить вульгаризацию ценностей, отделить прекрасное от красивости, которою суетливые люди подменивают величавое искусство.
Здесь какая-то путаница. Из психологического настроения индивидуалиста, боящегося улицы, толпы, пошлости и т.д., и т.д., Блок умудрился сделать целую программу. Но из настроения никакого планомерного действия не выжмешь. От уединенного эстетизма не может быть моста к "бешеной газете".
Блок смешивает "вульгаризацию" с "демократизацией". Боясь вульгарности, проповедует ложный аристократизм. Я говорю ложный, потому что подлинный аристократизм связан непременно с подлинным демократизмом.
Не к вульгаризации стремится русский, да и всякий, демократизм, а к тому, чтобы внушить широким кругам уважение к ценностям. Очень плохо знать Данте и Пушкина только понаслышке. Но очень важно, чтобы "суетная толпа", впредь до более глубокого понимания классической литературы, относилась с уважением к внеклассовым, культурным ценностям. Боясь вульгаризации, Блок бьет по демократии, уходит в аристократическое уединение и этим как раз содействует превращению Прекрасного в красивость, любезную современным, состоятельным мещанам. Нет ни одного банкира, который не покупал бы картин на декадентской выставке. Много светских барышень увлекаются Блоком. В нездоровой атмосфере утонченности, в "особняке" александрийской культуры теперь очень гонятся за аристократической уединенностью. И чем эта уединенность "дороже" стоит, тем охотнее ее покупают. Совершенно как отдельную каюту на "Титанике".
Достаточно учредить художественное кабаре, вроде "Бродячей собаки" или "Летучей мыши", назначить высокую плату на вход, и народ повалит валом. Вульгарная и сытая толпа любит "аристократическое уединение", служение святому Искусству -- с большой буквы.
Если в современном искусстве и чувствуется недомогание, если настоящие художники и страдают от разлада между жизнью и искусством, то кроме внутренних причин, тому есть и причины внешние. В силу социальных законов, искусство попало в цепкие руки богатого, зачастую ничтожного, плебса, в ту якобы аристократическую среду, которой грош цена. Если может, пусть художник уединяется, не во имя аскетического уединения, не во имя лирической брезгливости, а во имя грядущей, демократической соборности, когда личность будет подлинной аристократкой, независимой от мерзостных социальных перегородок. Аристократкой Божьей милостью, в силу свыше отпущенного дара.
Конечно, человек, обладающий мало-мальским чутьем, никогда не будет упрекать современных художников, что они состоят на службе у богатого мещанства. Но он вправе требовать от художника, чтобы тот сознавал свое трагическое положение и верил, что, потенциально, подлинное искусство -- всенародно.
И неужели Блок не чувствует, что его "пастораль", его жажда "первых фиалок" есть, прежде всего, жажда горожанина? В деревню мы, конечно, вернемся, но через город, в деревню преображенную. Об этом хорошо рассказал друг утонченного Верхарна, "суетливый" борец за лучшее будущее, человек "улицы", бельгийский социалист Вандервельде.
Всякая газета, -- конечно, улица, улица городская, с запахом, если не фабричной гари, то, по крайней мере, типографской краски. И если ей дорого будущее, а это будущее по внешности будет насквозь демократично, то самая культурная ее задача -- донести до грядущей демократии накопленные ценности. Сохранить нетронутым золотой, неразменный фонд Дантов и Шекспиров. Шекспиры никогда не разменяются на мелкую монету. Наоборот, засияют новым блеском полновесного золота, потому что появится новая, одухотворенная аристократия, свободная от проклятой, повседневной борьбы за кусок хлеба.
Лишенный связи с жизнью, оскорбленный уродством повседневности, Блок ищет уединения, возвеличивая ложный аристократизм, который губит современное искусство, в котором оно задыхается.
Одно из двух: или не надо совсем выходить на улицу: ты царь, живи один. Или выходить, но тогда нечего бояться пыли, гари и копоти. Нельзя пойти на Невский и все время думать, как бы тебя не толкнули.
Наконец, почему не привозить в город первых фиалок? Когда в Париже усталые работницы выходят из своих прокопченных мастерских, они с радостью, за одно су, покупают у прохожей старушки первые фиалки. Лиловые букетики доставляют им постоянную радость, вносят свежесть садов на скучный, грязный асфальт. Не знаю, "величавы" ли эти фиалки. Но в их нежном увядании на груди смеющейся работницы есть нечто воистину прекрасное.
Впервые опубликовано: "Речь". 1912. 18 (31) декабря. No 347. С. 2.