АГАТЫ И ЛЯГУШКИ

Зеленые Агаты! Зелено-черный вздох

Вам посылаю тихо, упав в болотный мох.

Средь темноты певучей, Агатами пленен,

Я дал им цвет Лягушек и гордо восхищен.

Агаты -- платье Ночи, Лягушки -- тишь болот,

А в странном сочетаньи -- узорный Переплет.

Прелестно-элегантен черно-зеленый цвет.

Агатам изумрудным мой радостный привет.

ЭЛЕКТРИЧЕСКИЕ СУМЕРКИ

В электрические сумерки дали улицы зачарованы,

Фонари устало светятся, к мостовым своим прикованы,

Красноглазые автобусы с тишиной перекликаются,

И деревья в платья лунные лунным светом облекаются.

Что-то в сумерках таинственно. И прохожие медлительны,

И глаза у них безумные, и улыбки их томительны.

Я не знаю. Мне так кажется. Но колдует вечер матовый.

Отчего-то улыбается месяц гордый и гранатовый.

В электрические сумерки эти звоны отдаленные,

Эти шумы беспокойные, блеском улиц утомленные,

В чутком сердце отражаются, томным облаком колышутся...

Поцелуйные и нежные, чьи-то речи сердцу слышатся.

ВИКОНТ

Изысканно-вежлив и мягок

Гордо-стройный виконт,

В манто из лягушачьих лапок

И в руке красный зонт.

Он бродит по плитам бульвара,

И с ним пудель " Парис".

В аллеях печальных и старых

Томно пахнет нарцисс.

Виконт переходит с панели

В тишь, где шорох песка.

Он ждет черноглазую Нелли

И туманит тоска...

О Нелли, терзаешь ты снова! --

Ах, в толпе не она ль?..

Моноклем на ленте лиловой

Он лорнирует даль.

ЛЕГЕНДА

Маленькая девочка по дороге шла.

Маленькая девочка камешек нашла.

Был тот камень розовый и яснел в пыли,

Как заря вечерняя в золотой дали.

Камень ей понравился. Хоть и был он мал,

Красотой мечтательной радостно сиял.

Прибежала девочка в темный домик свой

Засмеялась: "Мамочка, глянь на камень мой!"

Протянула камешек, но меж пальцев он

Кровью ярко-красною весь был обагрен.

И вскричала женщина, закричала в ночь:

"О, спасите девочку, маленькую дочь!

Я узнала дьявола, я узнала кровь,

И его смертельную красную любовь".

Но внезапно зарево поднялось над ней,

И в огне пылающих, яростных лучей

Потонула женщина и ее дитя,

В дьявольские сумерки, в темный ад летя...

Маленькая девочка по дороге шла,

Маленькая девочка, что ж она нашла?

ИНЬЕСА

И когда голубоватые эмали

Гордых светловзоров, вспыхнув, заблистали,

Я узнал Вас, дальняя моя принцесса,

Вас узнал я, светлокудрая Иньеса...

Вы сорвали бархатную полумаску,

Сделав детски-недовольную гримаску,

Показавши рдяный венчик губ душистых

И прозрачный рюш из кружев серебристых.

Вам понравились в бокалах виолеты,

И под тающие звуки менуэта

Вы, вспугнув внезапно пряный сон гостиной,

Хохотали пред гравюрою старинной.

Там глядел, смешно оскалив зубы, гномик

Из дырявой шляпы сделавший свой домик.

А затем, потребовав к столу крюшона,

Вы услали слишком ловкого гарсона,

И взглянув сиянно, томно и приветно,

Улыбнулись мне едва-едва заметно...

И в узорчатом лиловом кабинете

Вы забыли о жеманном менуэте.

Нам казалось: миги вечно будут длиться,

Обжигать, томить и сладостно кружиться...

А наутро Вы расстались горделиво,

Улыбаясь грустно, грустно и стыдливо,

Поцелуев знойных унося восторги...

Но, спустя лишь час, уже лежали в морге,

Выпив медленно с ликером кокаина

Из граненого хрустального графина,

Не желая быть рабой моей в объятье,

Победив надменно чар любви заклятье.

ПЬЯНЫЙ ВЕЧЕР

В небе плыл хмурый корабль -- качался месяц рдяный,

А вечер смеялся звонко, гримасничал вечер пьяный.

Пронзая дали, как стрелы месяца нити вились,

Но чары ночные плыли, но чары ночные длились.

Было смешно и странно на улицах темных и мрачных:

Прошла кухарка. С ней рядом два денди в костюмах фрачных...

В тавернах, полных народа, трубил граммофон огромный,

Звенел жеманный танго, кружился танго истомный.

И я, надевши платье из тонких синих батистов,

Прошел по улице черной средь буйных шумов и свистов.

И я был принц непонятный, но я глядел огнезорко.

Меня встречали лай, покинув гнилые задворки.

Затем, войдя в таверну, я сказал бродягам хрипевшим,

Что вечер недаром выплыл за днем, в двух зорях сгоревшим...

Но вспомнил о синем батисте и луне, -- далекой подруге,

И вспрыгнул на стол надменно, разрешив целовать мне руки.

А после плясал качучу, звеня кастрюлей, как бубном,

И хрип шершавый и терпкий за мной подвывал многогубно...

И только, когда хозяин, почтительно снявши шляпу,

Просил, чтобы я еще раз сплясал пьянящий "Амапа",

Я гордо сознался всем им, что вечер, странный и страстный,

Я создал в желаньи диком пером на бумаге красной...

И чары, сгорев, потухли, и мой синий батист был сорван,