Без дороги — в лесах, в тылу неприятеля — мы идем вперед!
Мы снова шли без дорог по глубокому снегу, через трудно проходимый лес.
Опять шуршание поднимаемого лыжами снега, опять обильный пот, прошибающий даже полушубки, опять мелькание сосен и снежная пыль.
Что нового было в этом переходе?
Разношенные валенки, теряющие свою форму, пища, сводящая животы. Ведь мы шли уже без хлеба. Брусника, несколько картофелин и кусок вареного мяса — вот наша еда. В Реболах зарезали несколько коров. Некоторые ребята брусникой пренебрегали — у них животы сводило резкой болью. Но такая пища сказывалась и на других.
Потом появились нарывы.
Нарывы на ногах, бедрах, спине. Они лопались, и исподнее белье наглухо прилипало к телу.
Лейно говорил, что от гноя нарывов белье у него стало совсем накрахмаленным. У меня кальсоны прилипли к бедру, и каждый раз, когда после остановки надо было итти вперед, приходилось бережно отдирать материю от тела. Но мы все-таки шли вперед!
Шли быстро и на растертых своих плечах несли все, что нужно было, чтобы прописать лахтарям лечение, от которого им никак уже не оправиться.
Когда мой взвод вошел в деревню Конец-остров, я приказал занять крайнюю избу, чтобы расположиться в ней на краткий отдых. В избе мы нашли только одного дряхлого, совсем седого старика. Он бросился нам радостно навстречу и, видя, что я командир, спросил:
— Вы кто: белые или красные?
Соблюдая конспирацию, я сурово ответил:
— Разве ты ослеп от старости и не видишь, что мы белые и боремся за то, чтобы «Карелия была только для карелов»?
Старик-карел сразу как-то осунулся: помрачнел, сел в угол и стал вздыхать.
Наконец, на что-то решившись, он быстро перекрестился и снова подошел ко мне.
— Зачем ты обманываешь старого человека? Вы от меня не скроете, что вы красные, — это я по вашим штыкам сразу отличу. У белых совсем другие штыки, и они их не так носят.
Старик был прав и не прав.
Если кадровые финские войска действительно имели винтовки немецкого образца, то белогвардейские активисты, шюцкоры и кулаки имели винтовки самые разнообразные: и русские, и немецкие, и даже японские.
Я промолчал в ответ, а старик, видя в молчании моем подтверждение своих догадок, радушно захлопотал, стараясь, чтобы мы поудобнее устроились на отдых.
* * *
Разведка вернулась поздно ночью.
Неприятельский отряд, очевидно, не ожидавший нападения, после небольшой перестрелки отошел в Финляндию.
Наша разведка дальше преследовать не стала и, не доходя двух-трех километров до границы, повернула обратно: легко было попасть в засаду.
Отряд утром снова вышел вперед, вперед на Кимас-озеро.
Нам оставалось до цели по линии полета птицы около шестидесяти километров, но птицам, как известно, не приходится пробираться сквозь густой лес, где каждое дерево, каждый хвойный куст цепляется за тебя и хочет задержать; птицам не приходится тащить на себе легкие пулеметы.
Тяжесть легких пулеметов, когда идешь по снегу больше недели и питаешься пропеченной картошкой и брусникой, тоже достаточно велика.
Мы продирались через густой лес.
Озер в лесах Карелии очень много.
Высокий вековой бор вдруг расступается и уступает место озеру.
Лесные озера, окруженные мачтовым лесом, как и у меня на родине в Суоми, изобилуют рыбой и очень тихи. И когда идешь по лесу, никогда не ждешь, что через несколько шагов появится озерная гладь.
На берегу таких озер строятся рыбачьи бани, низенькие, куриные хибарки.
Почти весь этот день мы двигались против сильного, острого, до костей пробирающего ветра и совсем без дорог и через густой лес.
Под вечер начался буран.
Итти дальше было очень трудно не только для одного Тойво.
Мы прошли уже около двадцати километров, когда вдруг лес расступился перед нами, чтобы дать место заколдованному озеру.
И здесь я увидал рыбачью баню. Лейно шопотом, похожим более на крик, — так как шептать приходилось ему против бури, — обратил мое внимание на легкий дымок, похожий на пар от дыхания, восходивший к морозному небу.
Луна уже сияла на темном небе.
Мы втроем — Лейно, Тойво и я — подошли к бане. Тойво занял пост у крошечного оконца, покрытого ледяной росписью. Лейно во весь рост встал у дверей, а я, с силой распахнув дверь, вошел в избу.
В избе было очень жарко натоплено и совсем темно. Из одного угла долетал мерный, спокойный храп. Я зажег спичку.
От чирканья спичкой по ребру коробка человек проснулся и забеспокоился.
— Кто это?
— Свои! Выходи, тебя ждут!
Человек, кряхтя, стал собираться.
— Да быстрей же, тебя ждут ведь!
Человек подошел к дверям, но на пороге, преграждая ему путь, направив дуло винтовки прямо в грудь, встал Лейно. Мой наган был уже у виска незнакомца.
— Руки вверх!
Так мы захватили в этой лесной бане этап белой эстафеты и одного эстафетчика.
Испуг и изумление — в особенности изумление — так ярко были написаны на его лице, что меня разбирал смех.
Лахтарь этот оказался разговорчивым.
Хейконен с Антикайненом выведали у него много очень интересных для отряда сведений.
Буран разыгрывался все больше и больше.
Мороз стоял на тридцать седьмом градусе.
Дороги не было, а тут, как на зло, отказались служить компасы. Разнобой в показаниях компасов сводил на-нет все наши предположения. До сих пор я не могу себе объяснить этого явления.
Совершенно ясно было, что продвигаться в таких условиях сейчас же вперед было рискованно. Начальник отдал распоряжение сделать большой привал.
Я нанес пройденный путь на карту и вышел из бани помогать ребятам строить шалаши из ельника, свежего, пахучего, колкого ельника. Другие ребята валили ракотулет.
На теплой еще постели эстафетчика улегся поспать несколько часов товарищ Антикайнен, затем его место должны были занять Хейконен, Карьялайнен, так как командиры наши спали поочередно.
Я уже устроил себе матрац из можжевельника и собирался заснуть, как увидел быстро идущего со стороны озера человека.
Это был совсем не знакомый мне человек, и одежда его не походила на нашу.
«Надо будет проверить, как это дозорный прозевал постороннего», — я мысленно выругался и встал навстречу идущему.
Товарищ Хейконен был уже рядом со мной.
Человек с винтовкой германского образца за спиной подошел прямо к Хейконену, отдал ему честь и, вытащив из своей походной сумки небольшой пакет, передал его в руки товарища командира.
Хейконен взял пакет и, выразительно смотря на пришедшего, подмигнул мне. Я сразу понял его немой приказ и, встав позади этого типа, снова вытащил свой наган.
— Довольно шутить! — вдруг сурово произнес Хейконен. И, обращаясь ко мне: — Товарищ комвзвод, арестуйте этого человека!
Забавно было смотреть на растерянное лицо этого лахтаря.
Он сначала подумал, что товарищ Хейконен ошибся; потом, что сам он сошел с ума. Однако, увидев у своего виска дуло нагана, эстафетчик, очевидно, убедился в реальности и подлинности происходящего.
— Товарищ командир, куда его прикажете отвести? — спросил я, обезоруживая пленного.
Слово «товарищ» в обращении к командиру, очевидно, окончательно убедило захваченного, что он попал к красным, а так как это был убежденный белогвардеец, то он сразу замолк, и ни одного слова я от него больше не услышал.
— Отведите его к первому пленному!
Письмо, врученное эстафетчиком товарищу Хейконену, заключало в себе очередное распоряжение командующего фронтом Ильмаринена начальнику заставы в Конец-острове фельдфебелю Риута.
В распоряжении между прочим говорилось о том, что до штаба доходят какие-то смутные слухи о появлении около Ребол какой-то красной банды, — вероятно, местной партизанской — требовалось немедленное донесение, соответствуют ли эти слухи действительности, и сообщалось, что, на всякий случай, для усиления отряда Риута к нему из Кимас-озера выходит подкрепление, которое прибудет в Конец-остров не позже, чем через двадцать четыре часа после письма.
Значит, это отряд Риута отошел через Ровкулы в Финляндию. Значит, через несколько часов нам предстоит встреча с подкреплением, идущим из Кимас-озера. Значит, в Кимас-озере ничего не знали по-настоящему о нас.
Пока все было благополучно, если не считать нескольких случаев рвоты у ребят.
Если бы не мы сами зарезали корову, мясом которой питались, никто ни на минуту не усомнился бы, что мы питались какой-то падалью.
Хейконен усилил караулы.
Медленно проходила зимняя метельная ночь в лесу и у ракотулетов.
Решительный бой был близок.
По рассказу эстафетчика, в Кимас-озере было не меньше трехсот вооруженных лахтарей, да и в ближайших деревнях не меньше того. Мы были в самом центре вражеских боевых сил и в расстоянии трехсот километров от своих.
Утром мы снова пошли вперед, таща на себе боевой груз, отощав, как кони от бескормицы, готовые каждую секунду принять бой.
Снова мелькание палок, сосновых стволов, снова хрустящий снег под скользящими лыжами, снова перелески, овраги, снова лес, замерзшие речки и лесные озера.
Мы идем вперед. Метель улеглась спать в пуховые сугробы.
— Кстати, Лейно, кто родился: мальчик или девочка?
— Гражданин Советской Карелии, — улыбнулся Лейно.
— Нажимай, нажимай, ребята! — подгоняет товарищ Антикайнен.
— Товарищи, кто из вас говорит с карельским акцентом или хоть знает его? — спрашивает командир.
Товарищи Рахияки и Яскелайнен вызвались. Им еще до революции приходилось бывать в Карелии на лесоразработках. Никогда не думали их родители, что они будут учиться на краскомов: судьба готовила им профессию лесорубов.
Мой взвод был главным. Рахияки и Яскелайнен пошли с моим взводом.
— Крепкий мальчик, говоришь? — обращаюсь я к Лейно на ходу.
— Спрашиваешь! — торжествующе отвечает он. — У такой акушерки, да чтобы плохой вышел!
Мы идем впереди своего отряда в белых балахонах без всякой дороги. Груз давит мне на плечи, но, чорт дери, не все ли равно теперь уже! Завтра, может быть, из всего отряда ни одного парня не останется в живых. А какие парни! Какие молодцы! И все — коммунисты!
— Иди, иди живее! — покрикиваю я на пленного эстафетчика, который ведет нас по им же самим проложенному следу.
И вдруг замечаю: метров за пятьдесят идет навстречу группа людей, вооруженных людей, одетых не по форме, но не совсем штатских. Они увидели нас и остановились.
— Начинай! — дал я знак Рахияки.
Рахияки протяжным напевом, напоминающим русский, запел песню на карельском диалекте.
Пел он спокойно и медленно, и шли мы тоже медленно, внешне не принимая никаких мер предосторожности. На самом же деле я, взяв одну из палок подмышку, освободившейся рукой переворачивал под балахоном барабан нагана, ощупывая, все ли патроны на своих местах в гнездах.
— Тоже господин фельдфебель, дает приказания! — деланно недовольным тоном перебил песню Яскелайнен. — Пошел бы в такую дорогу сам Риута!
Эти слова, несомненно услышанные противником, окончательно убедили его в том, что мы свои.
— Кто вы?
— Из отряда Риута! Нет ли у вас, ребята, прикурить? — приостановил свой запев Рахияки.
Мы плотно въехали в середину отряда противника. На двух из них были форменные егерские шапки. Нас было девять, их — десять.
— А мы на помощь отряду Риута.
— Действительно красные бандиты у вас там зашевелились?
— Сказки одни... — ответил сухопарый Лейно. — Откуда им здесь взяться?
— А если бы и взялись, так смерти своей не порадовались бы, — вступил в мирную беседу лахтарь в егерской шапке, парень лет двадцати.
Во время разговора, который мы вели нарочно в замедленном темпе, передовая часть отряда незаметно подошла к месту действия и почти вплотную окружила нашу группу. Куст можжевельника качнулся, подошедший Тойво дышал прямо в затылок. Я живо обернулся, увидал поднимающийся пар его дыхания и громко крикнул:
— Смирно, слушай мою команду! Руки вверх!
Лахтари не успели даже толком сообразить, что и почему, как были захвачены и разоружены.
Впрочем, они и не думали сопротивляться.
Самый старший из них — человек с окладистой русой бородой — заявил Антикайнену на вопрос, как он попал в отряд лахтарей:
— Как не попасть, когда мобилизация поголовная, от восемнадцати до сорока лет! — И он злобно плюнул на снег.
— Когда они пришли из Финляндии, говорили, что и семь держав помощь посылают, и хлеба семь миллионов килограммов уже в пути находятся, и продналог, и продразверстку совсем навсегда отменят. Многие тогда сдуру и записались сами. Ну, а потом на попятный двор с этими нелегко пойти, — и он со злобой взглянул на парня в егерской шапке. — Ну, а я сам-то мобилизованный, силой мобилизованный.
Из девяти человек семь оказались мобилизованными. Двое в шюцкоровских шапках прибыли из Финляндии в момент восстания.
Один из них, повидимому, начальник группы, был студентом Гельсингфорсского университета, другой — сыном деревенского торговца, тоже в Финляндии.
Это были «освободители» Карелии. Они «освободили» ее от всего того немногого, чем она до того владела; они и подобные им «освободили» от жизни тысячи карельских трудящихся, тысячи финских рабочих, и, если бы могли, они перерезали бы с такой же легкостью сотни тысяч русских рабочих...
Студент замкнулся в себе и все время молчал.
Второй же сначала, видимо, очень боялся, что мы прикончим своих пленных таким же манером, каким в подобных случаях действовал он сам, но, видя, что мы, кроме жесткого допроса, ничего с ним не собираемся делать, разошелся, начал болтать и говорить даже то, о чем его никто и не спрашивал.
Через полчаса он даже обнаглел и развеселился.
От пленных мы узнали, что следующий этап связи находится в рыбачьих хижинах, верстах в четырнадцати от Кимас-озера, что туда должен скоро притти, а может быть даже уже пришел, второй отряд, идущий на помощь фельдфебелю Риута.
Мы пошли вперед.
У нескольких пленных сняли верхнюю одежду — их полушубки, их валенки, варежки, шапки — и, по приказанию нашего изобретательнейшего командира (недаром он был комсомольцем) товарища Антикайнена, Рахияки, Яскелайнен и Лейно нацепили на себя всю эту сбрую и отправились минут на восемь-десять ходьбы впереди отряда.
Они должны были явиться в лесную избу и сказать, что фельдфебель Риута сам со своим отрядом идет из Конец-острова в Кимас-озеро, что никакой опасности нет и что лучше всего подкреплению ждать самого фельдфебеля и не тратить лишних сил на ходьбу. Во время этих разговоров отряд наш должен был окружить избу со всеми, кто в ней находился, потому что ни один человек не должен уйти от нашего отряда, ни один человек не должен был проскочить, убежать и притти в Кимас-озеро раньше нашего отряда.
Это было условие, не выполнив которого мы сразу проиграли бы весь наш поход.
Один человек, видавший нас и не захваченный нами, означал бы полную гибель нашего отряда.
Мы шли вперед, осторожно следя за каждым деревом, за каждым кустом.
Лишних выстрелов не могло быть.
А каждый выстрел был бы здесь лишним.
Уже кончился короткий зимний день, и ночь полностью охватывала леса со всей пернатой и млекопитающейся и плохо питающейся, как мы, например, живностью, когда мы увидали яркий костер у рыбачьих изб.
Около избы стоят сани, несколько человек беседует у костра с нашими посланцами, беседа протекает, повидимому, очень мирно.
Развязываются кисеты, и запах табака кепстона тревожит наши привыкшие к махорке ноздри.
Мы окружили избы. Мы подходим к ним все ближе, почти вплотную.
И вот резкая команда:
— Смирно, руки вверх! Кто побежит — будет мертв!
И они все застыли в изумлении, в неожиданности, но один из них сделал резкий скачок в сторону от костра, к лесу. Я, не успев прицелиться, выстрелил в него из верного своего нагана. Он почти исчез в темноте.
Я побежал за ним. У него было преимущество: он был в темноте — я шел от костра на него. Но я тогда об этом не думал. Главное — не упустить. Главное — не дать ему уйти.
— Сдайся, и ты будешь жить! — крикнул я.
Но в ответ получил дикую ругань, и выстрел едва не ожег меня своей близостью.
На вспышку выстрела я выпустил один за другим три патрона.
Ответа не последовало.
Я прошел вперед.
В пяти шагах от меня лежало еще теплое тело. Человек был мертв.
Десять пленных были живы. Всего, значит, мы захватили за сутки двадцать человек. Их надо было отправить в тыл, в Реболы, куда уже должна была прибыть часть южной колонны.
— Ночевать будем здесь, — объявил нам Антикайнен с веселой усмешкой. — Можете заваривать в котелке весь ваш чай. В Кимас-озере получим новый, а до него всего лишь четырнадцать верст.
И мы расположились на последнюю нашу ночевку перед решительным боем. Может быть, последнюю ночевку для большинства из нас.
Костры горели ярко — я никогда не видал таких ярких костров, как в ту ночь. Я у костра отчерчивал сегодняшний путь на карте, когда Суси встал и пошел от рыбачьих хижин.
— Куда он? — спросил я у сидевшего рядом со мной Хейконена.
— Завтра утром — решающая операция. Товарищ Суси сам пошел в разведку.
Пленный сынок торговца из Финляндии тем временем совсем разошелся:
— Зачем я пошел в армию и сюда в Карелию? А потому, что с детства еще очень люблю командовать, я хочу офицером стать.
Другой пленный — студент — смотрел на краснобая с нескрываемым презрением.
— На нашу голову офицером стать захотел! — хмуро вставил пленный, мобилизованный лахтарями, уроженец Конец-острова.
— Тоже человек! — сказал бородач, обращаясь к Тойво. — Неделю назад, когда некоторые ребята наши сказали, что не хотят драться с красными, как собака, перед строем забегал, маузер вытащил и вопил: «Всех расстреляю!»
Сын торговца, слушая эти слова, даже съежился немного.
— Макарьев из Кимас-озера вышел вперед и сказал ему, — продолжал мобилизованный: — «Стреляй, коли рука не дрогнет! Много ль перестреляешь! Слышали мы выстрелы и сами готовы стрелять, когда потребуется!» Так тот тип, которого он убил, — пленный кивнул головой в мою сторону, — на месте Макарьева пристрелил. Вот как!..
— Так ты, может быть, к нам в Петроград на командные курсы поступишь? У нас на командиров обучают, — спокойно спросил Тойво.
Сынок торговца принял слова Тойво за чистую монету и обрадованно забеспокоился:
— А что, меня примут? Если примут, так что же, я не против... Напротив того, я даже очень хорошим красным офицером выйти могу: ведь я очень люблю командовать, а сам я всегда левым был. Вы мне дадите рекомендацию в вашу школу? — залебезил он перед Тойво.
Но здесь добродушие покинуло Тойво, и он крикнул:
— Я дам тебе лучшую рекомендацию — на тот свет. Приготовь там помещение для твоего папаши, его тоже скоро пошлют вслед за тобою.
— Лейно, у меня осталось еще полфунта хлеба, дай нож, я разделю на троих.
Я разломал остаток краюхи. Вероятно, для многих из нас это последний ужин.
Мы засыпали.
Так проходила морозная ночь, последняя перед Кимас-озером.
Опять нажигало с одного бока и подмораживало другой, опять трещали сосны, и сидели у костров сторожевые, опять казалось в полусне, что не было начала походу нашему, не будет ему и конца...
Если завтра мы не уничтожим неприятельский штаб (цель нашего рейда), война затянется до весны.
Летом воевать здесь невозможно: болото, озера, полное бездорожье.
За это время Лига наций может присоединить Карелию к Финляндии, не спросив даже о желании «освобождаемых». На 30 января, кажется, назначено заседание Лиги. И с Советской Карелией может произойти то же, что и с Бессарабией.