1. В жизни преподобного Исаака много неясного. Всего важнее рассказ о нем у сирийского писателя Иезудены (VІII-го в.), в его «Книге чистоты», — это сборник кратких заметок о сирийских святых и основателях монастырей. Под № 124 Иезудена говорит о святом Мар-Исааке, епископе Ниневийском, «который отказался от епископского звания и написал книги о жизни отшельников». Родом он был из Бет-Катрайа (на границе Индии). Во епископы он был поставлен в монастыре Бет-Абэ патр. Георгием (660-680). На кафедре пробыл только пять месяцев и затем ушел в горы, в Хузистан, чтобы там подвизаться среди отшельников. Позже он поселился в обители равви Шабура. Здесь он занимался изучением Священных Книг и от напряженной работы потерял зрение. «Он глубоко познал Божественные таинства и написал замечательные труды о жизни монахов». Однако, многих он смущал своими взглядами. Умер в глубокой старости и был погребен в обители, где подвизался. В других жизнеописаниях (сирийских и арабских) добавляется, что в молодости преподобный Исаак подвизался в монастыре Мар-Маттая (вблизи Ниневии)… Мы все время в несторианской среде… И вместе с тем преподобный Исаак стоит здесь как-то обособленно… Неясно, почему ушел он из Ниневии; можно догадываться, что из-за несогласий с местным клиром. В монастыре он жил уединенно. И все-таки его учение соблазняло… Он далеко отходил в нем от антиохийской традиции (впрочем, на Толкователя он не раз ссылается). И гораздо сильнее чувствуется у него эллинистическое (или «александрийское») влияние, — прежде всего в экзегетике. Писание он объясняет обычно символически, старается вскрыть его глубокий и духовный смысл. Характерно, что уже при жизни его называли «вторым Дидимом…» Во многом Исаак очень близок к Ареопагитикам, и на «великого Дионисия» прямо ссылается… Он стремится к кафолическому синтезу… И неудивительно, что очень рано его творения нашли признание и широкое распространение и в православных (и даже в монофизитских) кругах. Любопытно, что и на позднейшую мусульманскую мистику преподобный Исаак оказал несомненное влияние…
Аскетическая книга преподобного Исаака (в рукописях обычно без особого заглавия) только недавно стала доступна в сирийском подлиннике (кажется, еще не в полном своем составе). До тех пор был известен только греческий перевод (и притом с арабского), сделанный в лавре преподобного Саввы, вероятно, в ІХ-м веке. Этот перевод часто неточен, и самый порядок глав или статей здесь изменен. В сирийском тексте меньше порядка, больше непосредственности. Эго скорее сборник отрывков или набросков, нежели цельная книга. И это больше соответствует замыслу автора, даже не записывавшего, но диктовавшего свои духовные размышления… И сила их не в логическом развитии мысли, но в яркости созерцаний, в глубине прозрений… Писал преподобный Исаак не для новоначальных, скорее для преуспевших. Больше всего говорит он о последних и высших ступенях духовного подвига, о пределах духовного пути…
2. Три этапа или момента можно различить в духовном процессе: покаяние, очищение, совершенство … Раскаяние в грехах, очищение от страстей, и совершение в любви и восторге… Так расчленяет духовный путь сам преподобный.
Покаяние есть матерь жизни. Это есть высший дар для человека, «высшая благодать», — возможность обращения и возврата, «дверь милости». Покаяние есть «вторая благодать» (после крещения), «второе возрождение от Бога». И вместе с тем это не только момент, но и постоянный мотив подлинной жизни. Ибо никто еще не выше искушений, и покаяние никогда не может быть окончательным. «Покаяние всегда подобает, всем грешникам и праведникам, кто ищет спасения. И нет предела усовершению, так что и совершенство самих совершенных есть собственно несовершенство. Потому до самой смерти нет пределов для покаяния, ни во времени, ни в делах». Всегда следует «остерегаться собственной своей свободы…» Покаяние есть некий трепет души пред вратами рая: как вниду я в сей неизреченный вход?. Именно плач и покаяние пролагают путь к истинной радости и утешению. «Ибо от плача приходит человек к душевной чистоте…» И ради покаяния инок уходит в уединение, избирает безмолвие, отрекается от мира, отделяется от людей, избегает многолюдства… Безмолвие и покаяние неразрывно связаны между собою. Безмолвие ищет уединения. И уединение есть одиночество души пред лицом Божиим. «Блажен, кто удалился от мира и от тьмы его, и внимает себе одному» … Отшельничество есть прежде всего внутренний исход или отшествие от мира. Это есть прежде всего внутренняя установка души («обнажиться и выйти из мира»). И мир есть тоже некая внутренняя реальность. «С умозрительной точки зрения мир есть имя собирательное, охватывающее все то, что называется страстью» (τά πάθη). Мир слагается из страстей, как из своих составных элементов. «Страсти суть части преемственного течения мира, и где прекращаются страсти, там мир останавливается в своем преемстве… Где страсти прекращают свое течение, там мир умирает…» Ибо человек выходит из связей мира… «Короче сказать, мир есть плотское устроение и мудрование плоти». И выход из мира есть прежде всего новая установка ума. Мир есть рассеянность и рассеяние, течение страстей. И отречение от мира есть сосредоточенность, собирание и собранность, крепость и твердость, или постоянство души. «Страсти есть нечто придаточное», вторичное, — душа по природе своей бесстрастна, и уже вовлекается в кружение страстей, сама себя в них вводит; и тогда «бывает уже вне своего естества». Страсть есть новое исступление, выпадение души из своего «первобытного чина». Тогда душа вовлекается в мир… И может выйти из него. Это есть для нее возвращение к себе, — и освобождение «от законов» (т. е. от необходимости мира)… Покаяние и есть этот постоянный исход, изменение образа мысли (μετανоία), новая установка ума или мысли.
С миром человек связан чрез чувства, чрез чувственные впечатления, — не столько чрез самое тело, сколько чрез чувственность. В этой подвластности чувственным впечатлениям нечистота души; в живости чувственных впечатлений — смерть и мертвенность сердца. Чувственные образы слепят душевное зрение, мешают подлинному видению, — страсти сожигают ведение души. И потому очищение души заключается в преодолении и даже погашении (или «замыкании») чувств. Тогда становится возможным подлинное и достоверное видение. Душа прозирает в истинный мир, и сама в этом прозрении прозревает. Так повторяется у преподобного Исаака платонический мотив. Мир есть обман чувств. И не чрез чувства осуществляется подлинное знание. Чувственное восприятие есть скорее нечто противоестественное… «Естественное состояние души есть ведение (гнозис) Божиих тварей, чувственных и мысленных… Противоестественное состояние есть движение души в мятущихся страстями…» Ибо подлинную достоверность имеет только познание твари в ее сущих основаниях, — познание существующего, именно как Божией твари, «духовное ведение» о ней, т. е. созерцание Божией мудрости, действуемой в творении, — «ощущение Божественных тайн, сокровенных в вещах и в их причинах…» Подлинным может быть только познание подлинного, — т. е. познание того, что подлинно в вещах, что подлинно есть (это снова платонический мотив). Отречение от мира и есть в познании прежде всего отвлечение от всего преходящего и «случайного» (не-естественного) в вещах, — и прозрение в непреходящее. Выход из мнимого мира выход из самозабвения в мнимом, — и потому нахождение самого себя. В этом смысл очищения («кафарзис»)… «Безмолвие умерщвляет внешние чувства и воскрешает внутренние движения». В этом его очистительная сила и смысл… В безмолвии начинается подлинное познание (или «ведение», гнозис). «И келлия безмолвника есть та расселина в скале, где Господь говорил к Моисею…» В познании есть свои ступени. Первая ступень есть плотское познание, «голое ведение», замкнутое в бывании. Это — ложная и опасная ступень. И нужно с нее сойти. На второй ступени человек занят душевными пожеланиями и помышлениями, и узнает, что такое самое естество души. Он постигает тогда премудрость и промысл в строении и течении вещей. Но и этого мало. Только на третьей ступени человек обретает духовность, и ведение становится духовным, возносится над всем земным. «Теперь может оно взлетать в область бесплотных, касаться глубин неосязаемого моря, — умопредставляя Божественные и чудесные действия промысла в естестве существ чувственных и мысленных, — и исследует духовные тайны, постижимые мыслию тонкой и простой…» Нужно помнить: все время речь идет о познании мира. И есть еще высшая ступень, когда превышается мера естества, — ум очищается наитием Духа, и восхищается к Божественному созерцанию. Но это уже нечто большее и иное, не только гнозис. Это уже начало совершенства… «Лествица оного Царствия внутри тебя, она сокрыта в душе твоей. В самом себе погрузись глубже греха, и найдешь там восхождения, по которым сможешь восходить…»
Преподобный Исаак настойчиво говорит о свободе. Свобода есть источник и некое распутье добра и зла. Зло осуществилось через свободу. И добро не может осуществляться иначе, как через свободу, т. е. через упражнение и подвиг. И сам Бог действует на душу «в таинстве свободы». Жизнь будущего века есть «отечество свободы…» Подвиг возможен только чрез свободу, но и свобода возможна только чрез подвиг, — осуществляется и закрепляется именно в подвиге. Подвиг есть борьба и непреклонность воли. Борьба попускается Богом ради испытания. И всякая слабость и неправда обличается падением. «Ибо Господь всемощен и крепче всех, и всегда бывает победителем в смертном теле, когда идет вместе с подвижниками на брань. И если бывают они побеждены, то явно, что побеждаются без Него. Это значит, что неразумием своего произволения они обнажили себя от Бога…» Это значит, что погасла в них ревность, ослабела решимость… И снова нужно смирением и отречением стяжать Божию милость… Сила Божия открывается всегда только чрез искание человека… «Мир этот есть состязание, и время это есть время борьбы…» И блажен, кто не усыпает во все время пути, до пристани смертной…
3. Движущая сила подвига есть молитва, и от молитвы рождается и разгорается любовь. Преподобный Исаак определяет молитву очень широко: это есть «всякая беседа, совершаемая втайне (внутренне), и всякое попечение доброго ума о Боге, и всякое размышление о духовном…» Иначе сказать, всякое предстояние пред Богом, — и в мысли, и в деле, и в слове… И задача подвига в том, чтобы молитва стала непрестанной, чтобы всегда молиться, т. е. бодрствовать и сознательно предстоять Богу. Это подается от Духа. Потому непрестанная молитва и есть признак совершенства, — и показывает, что человек «взошел уже на высоту всех добродетелей и соделался обителью Духа Святого». Ибо только силою Духа возможно такое постоянство… Это — вершина молитвы и почти уже не молитва… Молитва начинается прошением, — «есть прошение и попечение о чем-нибудь». Но прежде всего, это есть движение души, всецелое ее устремление к Богу, — в этом теоцентризм молитвы. Можно сказать, молитва есть теоцентрическое устроение души, — в истинной молитве «созерцание ума устремлено к одному Богу; к Нему устремляет ум все свои движения…» Однако, именно в этой динамичности или тоничности молитвы (молитвенный «тонос» души) — ее ограниченность. Ибо, «когда ум в движении, он еще в душевной области». Это еще низший и предварительный план, — еще не достигнут уровень духовный. «И, как скоро вступает в эту область (духовную), прекращается и молитва». Прекращается движение, активность или напряженность. Наступает неизреченный мир и покой. «Все молитвенное прекращается, наступает некое созерцание, — и не молитвою молится ум…» И все таки можно к этому высшему состоянию прилагать имя молитвы, — ибо оно есть плод и предел молитвы, к которому весь молитвенный порыв стремится. «Преклоняющаяся молитва» (т. е. просительная, а, след., еще чем-то озабоченная) есть необходимое предварение молитвы духовной. Строго говоря, это есть стяжание молитвы, восхождение к молитве… И это есть подвиг, дело свободы. А затем внезапно открывается в душе действие Духа. «Душевные движения, по строгой своей непорочности и чистоте, становятся причастными действиям Духа. И этого сподобляется один из многих, ибо это есть таинство будущего состояния и жизни. Ибо душа возносится, и естество остается недейственным, без всякого движения и памятования о здешнем». Это есть некое исступление или восторжение души, силою Духа, — или экстаз. Это есть «молчание ума», — и «молчание есть таинство будущего века». Это есть покой созерцания, и он выше всякого делания. Это есть уже откровение Божие в чистом уме. В нем уже предображается Царствие Божие, — и новое небо: свет и Дух… «Ибо святые в будущем веке, когда их ум поглощен Духом, не молением молятся, но с изумлением водворяются в радостотворной славе. Так бывает и с нами. Как скоро ум сподобится ощутить будущее блаженство, забывает он и сам себя, и все здешнее, и не имеет уже в себе движения к чему-либо… И отъемлется свобода, и ум путеводится, а не путеводит…» Душа в непостижимом единстве уподобляется Богу и озаряется высшим светом (срв. Ареопагитики). Но дар подается в ответ на подвиг, обычно во время молитвенного стояния, когда душа бывает в особенности собрана и сосредоточена, и готовится внимать Богу. Когда бдит она у царских врат… Так и на высотах не отменяется синергизм подвига и дара, свободы и благодати… Но останавливается искание, когда приходит Домовладыка…
Молиться человек начинает из страха и по нужде, и молится об избавлении или о подании благ. Но в меру подвига слова оскудевают. Становится слишком ясно Божественное Провидение, все обнимающее. И прекращаются отдельные прошения. Не о чем-нибудь отдельном молится ум, но предает себя всецело Божественной воле, — умиляется в переживании Божественного Промысла. Так и ум уже не спрашивает, но ждет и жаждет увидеть… «Созерцание есть видение ума, приводимого в изумление домостроительством Божиим во всяком роде и роде…» В этом созерцании уже силою Духа открывается связь и полнота времен. Уже виден чудный эон будущего, в его неизреченном свете, и тем более чудесной кажется нынешняя земная жизнь. Мысль восходит и к первому творению, когда внезапным поведением все приведено было из небытия в бытие, — «и всякая вещь предстала пред Ним в совершенстве». Открывается в прозрении полнота судеб. И в этом созерцании закрепляется надежда, рассевается всякий страх и недоверчивость… Прекращается всякое беспокойство, останавливается всякое отдельное желание… «Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся и неровные пути сделаются гладкими» (Ис. 40:4)… Непрестанно внимание их обращено на лоно Отца их. И самая надежда в каждое мгновение как бы перстом указует им на отдаленное и невидимое… и желанием отдаленного, как огнем каким, разжигается вся душа, — и отсутствующее представляется уже присущим…» Созерцание Божественных дел воспламеняет сердце, возжигает в нем любовь. А любовь слышит уже благовоние грядущего воскресения… «Сердце горит и разгорается огнем, день и ночь…» Тогда подается дар слез. Это — слезы радости и умиления, невольные слезы, непрестанный поток. Уже не слезы сокрушения, уже не вольный плач. Но благодать слез. Не рыдание и скорбь, но слезы любви. «Ибо и любви свойственно вызывать слезы, воспоминанием о любимом…» Эти слезы предчувствие нового рождения, предчувствие и предощущение новой и уже зародившейся жизни. «И это точный признак, что ум вышел из мира сего, и ощутил оный духовный мир». И если вернется вспять, иссякнут эти слезы, — то будет значить, что снова погребен человек в страстях…
Путь подвига и молитвы есть путь отречения и отвлечения от внешнего мира, путь удаления и разобщения. И однако, все это еще никак не означает забвения и равнодушия к ближним и к твари. Напротив. Только любовь есть законная дверь к созерцанию. Без любви замыкается сердце. И разумеется здесь не только любовь к Богу, но прежде всего любовь к ближнему, в которой и можно уподобиться Богу. «Достигших совершенства признак таков: если десятикратно на день будут преданы на сожжение за любовь к людям, не удовлетворяются сим». Вершина любви в крестном подвиге. «И домогаются святые сего признака — уподобиться Богу совершенством в любви к ближнему…» Но эта любовь не от мира сего… «И что есть сердце милующее? Возгорение сердца о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах, и о всей твари. При воспоминании о них, при воззрении на них очи слезятся, от великого и сильного сострадания, объемлющего сердце. И сердце смягчается, и не может оно стерпеть, или слышать, или видеть какого либо вреда или малой даже печали, испытываемой тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о причиняющих ему вред, ежечасно приносит моление, чтобы сохранились и очистились. И об естестве пресмыкающихся молится по великой жалости. Возбуждается она в сердце без меры по уподоблению в том Богу…» Именно в этой любви милующей открывается чистота. Восторг ума сочетается с пламенным горением сердца…
4. Истина есть созерцание… «Кто зрение ума своего сосредоточивает внутри себя, тот зрит в себе зарю Духа. Кто пренебрегает всяким парением ума, тот зрит Владыку своего внутри сердца своего… И если будешь чист, то внутри тебя небо, — и внутри себя узришь ангелов и свет их, а с ними и в них Владыку ангелов…» Ибо в чистой душе, как в ясном зеркале, отображаются небесные тайны. Но не может никто увидеть этой внутренней красоты, если не презрит красоты внешней, не отвернется и не оторвет своих пристрастий от видимого мира… Есть две ступени в Божественных откровениях. Во-первых, видения, — откровение в образах. Даже чувственные видения, как Неопалимая купина. Или духовные видения, как Лествица Иаковля. Иногда в восхищении Духа, как то было с апостолом Павлом. Таковы и прозрения пророков, и та мудрость, о которой говорит апостол (Кол. 1:9; [11 ] Еф. 1:17-19 [12 ]). И, наконец, — вещие сны. В характеристике этих откровений преподобный Исаак прямо ссылается на Феодора (срв. у него в толкованиях на Деяния и на книгу Иова). Все эти откровения имеют педагогический смысл, и не содержат точного знания и истины. Это только знаки и символы, показуемые в отдельном вдохновении. Во-вторых, умные откровения, — они бывают без образов, и выше всякого образа и слова, несоизмеримы с разумением. Именно таковы молитвенные созерцания. «Для предметов будущего века нет прямого и собственного именования. О них возможно только некое простое ведение — выше всякого слова, всякой стихии, образа, цвета, очертания, и всякого сложного имени» (следует прямая ссылка на Ареопагитики). Ум вступает уже во Святая Святых, во мрак, притупляющий даже Серафимское зрение. «Это есть то неведение, о котором сказано, что оно выше ведения…» Преподобный Исаак всегда подчеркивает, что это есть предварение будущего века. Иначе сказать, — начинающееся преображение души, преставление ее во образ будущего века. Потому я бывают эти откровения внутри, — не показываются, как нечто внешнее; но ощущаются и переживаются в самом себе. Преуспевшие начинают созерцать и красоту своей собственной души, — и она во сто крат блистательнее светлости солнечной. Очищенная душа входит в «область чистого естества» и царствует во славе Отчей. Уже здесь дано тогда почувствовать «то изменение, какое примет внутреннее естество при обновлении всяческих». Потому и не знает подвижник, в этом ли он еще мире. Это — экстаз, исступление. Душа точно опьянена Божественной любовию. Мысль в изумлении, и сердце в Божественном плену… Спускается облако Божией славы… И человек видит Бога потому, что он в Нем уже, и Божия сила в нем действует… Путь кончился, все посредства отпадают. Прекращается молитва, уже не нужно Писания. «Вместо закона Писания укореняются в сердце заповеди Духа; и тайно учится он тогда у Духа, и не имеет нужды в пособии чувственного вещества…» Это уже «ощущение бессмертной жизни», — более того, осуществление и откровение вечного бессмертия в самом бытии человека.
За Ареопагитом преподобный Исаак повторяет рассуждения об ангельской иерархии. Но у него гораздо резче отмечен христологический мотив. И ангельским силам недоступно Божественное созерцание, — до Христова пришествия тайны Царствия были для них сокрыты. «Но когда воплотилось Слово, тогда открылась им дверь во Иисусе». Даже и теперь еще замкнуты для них врата, до всеобщего обновления, до восставления человека от тления, — до последнего апокатастазиса. «Ибо ради нас и для них возбранен вход, и ждут они единократного отверстия дверей нового века…» И в будущем веке упразднится иерархия, как посредство. «Ибо не один от другого будут тогда принимать откровение славы Божией, к прославлению и веселью души своей, но каждому, в меру его доблестей, будет дано Владыкою непосредственно, что следует ему по достоинству; и не от другого примет он дар, как то бывает здесь. Ибо там нет ни учащего, ни поучаемого, ни имеющего нужду, чтобы кто другой восполнял его недостаток. Там един Подающий, Кто непосредственно дарует способным приять, и от Него приемлют обретающие небесное веселье. Там прекратятся чины учащих и учащихся, и быстрота желания всякого будет возноситься к Единому…» Там будет много обителей, но страна одна, и в ней все вселяются нераздельно, — под единым мысленным солнцем. «И никто не видит меры друга своего, как высшего, так и низшего, чтобы, если увидит превосходящую благодать друга и свое лишение, не было это для него причиной печали и скорби. Да не будет сего там, где нет ни печали, ни воздыхания… Но каждый по данной ему благодати, возвеселится внутренне в своей мере…»
Только вскользь упоминает преподобный Исаак об участи грешников. Грех имеет начало и конец; и будет, когда греха не будет. Но это не значит, что все войдут в Царствие. Ибо ад или геенна имеют начало, но не имеют когда. Не всякий может войти в царствие ибо не будет готов к нему, — а Царствие есть внутри. А не вошедший и будет в геенне, в лишении и муке. Однако, никак не позволительно думать, что грешники в геенне лишены любви Божией. Но именно любовь и есть источник муки и скорби, — «мучимые в геенне поражаются бичом любви». Озаряет любовь всех, но действует двояко. И праведные радуются в упоении любовью, а грешники скорбят за грех против любви. «И думаю, мучение в геенне есть раскаяние…»
В пределах этой жизни нет ничего окончательного, истинное свершится там. Шесть дней проходят в делании жизни, без упокоения. И только в притче познается тайна субботы, «т. е. отдохновение от страстей». «Наша суббота есть день погребения. Тогда действительно субботствует наше естество». И еще предстоит воскресение, день осьмый, — исшествие из гроба. «День воскресный есть еще неприемлемая для нас (пока мы с плотию и кровию) тайна истинного ведения, и он превосходит помышление. В этом веке нет ни осьмого дня, ни субботы, в подлинном смысле…» Это — век дел. «И ум не спрославится со Иисусом, если тело не постраждет за Христа…» Крестный путь здешней жизни включает и распятие тела, и очищение ума. Но это и путь преображения. И смирение прелагается уже здесь в славу. В подвизающихся чувствуется и теперь уже благоухание новой жизни, «весенняя сила» бессмертия.